— А сам куда путь держишь?
— В сторону Аргунского.
— Тц! Далеко тебе… Дождей много было нынче, идти трудно сейчас.
— Надо, отец. Ждут меня там.
Рустам Удугов постучал своим костылем по циновке:
— Сомнение у меня, Хусейн. Как бы не с блокпоста русский тот…
— Так что, если даже и с поста? В ауле руки лишние не помешают. Приглядывайте за ним получше, а то совсем у вас мальчишки в сторожах сидят, как я погляжу…
— А кого поставить? Все старшие в Грозном да в Аргуне. Сам видишь: в ауле только старики, калеки вроде меня, женщины, дети да йурс’к лаи… Кому еще поручить?
Хусейн понимающе кивнул, но своих мыслей вслух говорить не стал.
— Надо мне будет русского поспрашивать, — сказал он, подумав. — Отдохну — и пойду, поговорю… Может, и знает чего… А что, наши давно здесь не проходили, отец?
— Да как не проходили? Вчера вот только останавливалось шестеро. Двоих раненых оставить хотели, потом передумали. Тоже в сторону ущелья направились…
— Раненых оставить хотели, говоришь? Как звали тех ребят?
— Не знаю, Хусейн.
— Да вот думаю: не от них ли я отстал? Тут бой был неподалеку. Ваху, Абу и Беслана зацепило… Как хоть выглядели те парни?
Удугов коротко описал вчерашних гостей. Хусейн кивнул:
— Ну! Они и есть! Прорвались, значит… Хорошие парни, смелые. Спасибо, что приютил их, отец.
Староста поглядывал на молодца. Смелый парень, сильный парень, да уж больно лощеный. Не похоже, чтобы много суток по горам скакал. Те, вчерашние, совсем грязные были, тощие, злые, как шакалы. Водкой от них пахло, нехорошо. Грех для мусульманина, но без водки вряд ли такое вынесешь, что на их долю перепадает. А еще, бывало, и похуже чего употребляли, детвора после них шприцы собирала по деревне. Боль, говорят, притупляет… Э-э-э… совсем законы предков, законы шариата забыли. Война…
— Спать ложись, Хусейн, — решил Удугов.
Пусть делают что хотят. Не его это дело. Староста уж давно от войны отвернулся — как ногу потерял. Сами разберутся.
Терлоев поблагодарил и поднялся.
* * *
Асланбек позевывал. Вот уж темнеет. Сейчас Ваха придет сменить его на ночь: Вахина очередь нынче дозор нести. Надо русских лаи на место отправить. Дед Махмуд им похлебку скоро принесет. Нравится старику, что ли, с этими грязными свиньями водиться? Не понимал Аслан аксакала…
Он заглянул в хлев. Русский сидел, охватив себя руками и опираясь спиной о деревянную подпорку для крыши. Дремал, кажется. Даже не пошевелился.
Асланбек ушел. Часть русских работала на строительстве дома для Мечиговых, за ними смотрел Ильяс. Вот Ильяс — совсем мальчишка, четырнадцать всего. Ему даже винтовку не доверили, с кинжалом ходил. Зато кинжал хорошо бросал, лучше всех в ауле. Его больше боялись, чем Аслана с винтовкой. И Ваху боялись, ровесника Асланбека. Бешеный он. Все норовит с пришлыми в отряд сбежать и подражает им каждый раз, когда они являются. Однажды русского лаи застрелил. Случайно. Хотел мужчинам показать, как метко стреляет, вытащил одного из работников. На макушку ему поставил пустую консервную банку из-под тушенки, входившей в провиант гостей-воинов. Целился долго, но разнес русскому голову. Мужчины похохотали и, конечно, Ваху с собой не взяли. Да и не собирались, как понимал Аслан. Дурак Ваха. Над ним все, кто в аул приходил, всегда смеялись. Асланбек с ним прежде, когда мальчишкой был, часто дрался, потом перестал. Все равно не уймется. Дурак потому что.
А вот и он. Тут как тут. Подошел, руки в карманах, поздоровался, сквозь зубы сплюнул. Асланбек один раз слышал, как боевики, балуясь, обзывали друг друга «гуронами». Что это означало, юноша не знал. Но явно что-то обидное, презрительное. Так вот Ваху с тех пор ему всегда хотелось обозвать точно так же.
— Аминат сказала, ты с большим чужим мужчиной приходил? — проговорил он. — Пленника привели?
— Привели, — отозвался Аслан, отдавая ему оружие.
— Откуда мужчина?
— Не знаю. С ним дядя Рустам говорил.
Ваха издевательски хохотнул. Асланбек понял: поддевает, мол, выгнали тебя, как мальчишку.
— Я спать пошел, — деланно зевнув, сказал он, стараясь не показать гнева.
Ваха же, посмеиваясь, пошел к хлеву.
Лаи лежали на своих подстилках. Новичок озирался. Почти никто не обращал на него внимания. Ваха оценил: сильный лаи. Надо будет его на самую тяжелую работу погнать, много делать сможет первое время.
Они встретились взглядом. Злость вскипела в Вахе: русский его совсем не боялся. Видимо, не знал, с кем имеет дело.
— Что смотришь, хъ’ак[63]? — крикнул он.
Тот явно не понял ни слова. А по-русски Ваха говорить почти не умел. Знал несколько слов, да и то «грязных». Их-то он и применил, подойдя к лаи-новичку и достаточно сильно толкнув того прикладом винтовки в грудь.
Остальные пленные замерли. И не только из-за противостояния раба и молодого надсмотрщика: в открытые ворота ворвался Эпцар. Ваха не успел ничего сделать, и пес бросился на русского.
Все произошло в какие-то секунды. Русский ухватил «кавказца» за шиворот, и рука его утонула в густой шерсти собаки. Оказалось, что Эпцар вовсе не нападал на него. Тяжело дыша, пес опрокинулся навзничь, задрал и поджал лапы, подставил беззащитное брюхо. Его поза выражала полную покорность. Не игривый призыв погладить живот, а именно покорность.
— А ну!.. — Ваха дернул винтовкой, и тут же Эпцар оказался на ногах.
Вставший дыбом загривок, волчий взгляд исподлобья, оскаленные клыки и глухой, едва слышный утробный рык. Черная губа подрагивала, морда щерилась, тело дрожало от напряжения каждого мускула.
И Ваха осознал: один знак этого незнакомца — и собака сейчас же вцепится в глотку одного из своих хозяев, позабыв о винтовке, позабыв обо всем на свете. Охранник зачарованно смотрел в волчьи глаза и боялся пошевелиться.
— Хей! Ваха! Что делаешь?
Эпцар тут же расслабился. Ваха оглянулся. Русский как сидел, так и сидел, только выпрямился после удара сторожа и броска собаки.
В воротах стоял дед Махмуд с котлом в руках. Ваха вжал голову в плечи и быстро прошел мимо него. Следом потрусил и «кавказец».
Старик вел себя так, будто ничего не произошло. Спокойно разлил варево по мискам, подставляемым рабами, унес опустевший котел, сопровождаемый звоном и скрежетом ложек, вскоре вернулся, сел на низенькую скамейку.
Роман Комаров изрядно подивился тому, что произошло. Он очень устал сегодня, сильно повредил руку топором и к тому же чувствовал, как подступает простуда. У него, как и у остальных его соседей по хлеву, не было даже сил спросить у новичка его имя.
Старик, слегка покачиваясь, смотрел то на него, то на темноволосого синеглазого незнакомца. Казалось, он что-то сопоставляет. На тонких сморщенных губах аксакала играла едва заметная улыбка. Непонятная, как он сам.
— Са жаждет утраченного и уносится воображением в прошлое… — ни с того ни с сего вымолвил он.
Новичок встретился с ним взглядом. Комаров заметил, что эти двое слегка кивнули друг другу. Незнакомец отвернулся. Он не ел, а потом и вовсе подвинул миску к своему соседу. Тот что-то пробурчал в благодарность.
Невзирая на усталость, из-за боли в покалеченной руке заснуть Комаров не мог. Все рабы уже давно спали, старик унес керосиновый фонарь. Роман нашел более или менее удобное положение, кое-как задремал. Как вдруг скрипнула створка ворот, и в проеме возник темный силуэт. Комаров узнал в этой фигуре деда-аксакала.
Тот бесшумно проскользнул мимо спящих.
— Ты не спишь… — послышался голос старика. В его тоне звучал не вопрос, но утверждение.
Комаров хотел было признаться, что не спит, и тут понял, что обращались не к нему, а к тому самому новичку.
Незнакомец сидел в дальнем углу хлева, на куче полусгнившей соломы. Старик подошел к нему и, наверное, тоже сел.
— Здравствуй, — тихо сказал аксакал.
— Здравствуй, — еще тише ответил новичок; в голосе его и тоне было что-то очень узнаваемое — для Романа.
— Когда?
— Завтра. Утром.
— Хорошо. Теперь приоткройся. Ты все помнишь? О воде?
Последовал звук, похожий на утвердительное междометие. О чем говорят эти двое? Они знают друг друга? Странно…
— Ты явился за двоими. С предпоследним… — продолжал старик, вздохнув. — Не живется вам…
Незнакомец промолчал. Аксакал поднялся на ноги:
— Рад был увидеть тебя. Рад буду встретить тебя, когда к тебе придет твой
* * *
А вот Хусейну уже не спалось. В отличие от рабов, Горец не был изможден. В отличие от проходивших через этот аул боевиков, не был измучен бесконечными перестрелками и погонями. Но для хозяина дома, для старосты Удугова, он должен пока притворяться, что спит мертвым сном после долгого перехода и выматывающего преследования. До утра еще очень далеко. Как и до той таинственной операции, о подробностях которой знал только Ромальцев. Ромаха сейчас в безопасности, но утром, когда все начнется, он должен быть на свободе…
Горец не отдавал себе отчета, что тянет его к Владу. Он чувствовал, что Ромаха необходим ему. Прежде тот не разделял проявлений дружеских чувств Усманова, и Хусейн предпочитал не навязываться. Но несколько месяцев назад все изменилось. И Влад изменился. Он готов помогать Хусейну, не спрашивая, что, зачем и почему. Горец это знает. И со своей стороны также не поскупится, не струхнет, потребуйся помощь Ромальцеву. Это нормальная взаимовыручка, одобряемая тут, на Кавказе, воспетая в местном фольклоре, кодекс чести настоящего джигита. Но там, в России… Там все иначе. Слишком «добренький» вызывает подозрение, тем более, если он — чеченец. Порядочность почти приравнена к глупости. Хусейн узнал даже одну русскую поговорку, которой прежде не слышал: «Простота хуже воровства». В России нельзя оставлять двери незапертыми. Двери твоей души. Там каются, чтобы грешить дальше. Впрочем, все изменилось нынче и здесь, на родине Горца. Все превратилось в сущий ад…
Уехав из родного города, из Грозного, Хусейн до сих пор чувствовал себя в Ростове-на-Дону отщепенцем. Явной неприязни по отношению к нему окружающие не проявляли: он выглядел очень уверенно, внушительно и независимо. На улице его не останавливали, не просили предъявить документы, ведь внешне Хусейн казался более русским, нежели многие «русские по паспорту». Но в глубине души Усманова, как и в каждом человеке, жил маленький мальчик. Немного нерешительный, слегка растерянный. Чувствующий себя не в своей тарелке. Изгой на родине, он был не нужен и в Ростове. Его родители вернулись в Грозный в шестидесятых. Там и познакомились, хотя прежде жили почти рядом, в Аркалыке. В Грозном у них родился сын, Хусейн, а также его младший брат. Хусейн вырос, окончил школу, нефтяной институт, но через год после получения диплома им всем пришлось уехать. Семья Усмановых не стала дожидаться начала войны: уже в конце восьмидесятых — начале девяностых было понятно, что война будет, хотя многие просто не хотели в это верить.
К новым обстоятельствам молодой человек привыкал долго. Беспорядки в Грозном уже начались, а он все еще раздумывал, не появится ли возможность вернуться в Чечню. Родителям было проще: они привыкли к кочевой жизни. Вольный воздух степей, образ мыслей и поведение коренных жителей Казахстана — все это очень повлияло на переселенцев с Кавказа. В родной республике казахи вели себя как гости. Редко кто из них занимался хозяйством, отношение людей к земле было, по рассказам отца, очень пренебрежительным. Одно слово — дети кочевников, не знающих родины, да и не желающих знать ее. Вольные всадники, и дом их — юрта, которую где захотел, там и поставил. А не захотел — собрал и поскакал дальше. Разве можно уязвить сердце вечного странника, ворвавшись в его дом? Разве можно поработить душу человека-«перекати-поле»? Нет. Но древние умели платить за свою свободу, а времена меняются. И пришлось детям степей осесть. А дух отцов жил в них по-прежнему…
Очень много переняли у соседей-казахов насильно подселенные к ним вайнахи, прожив среди степей не одно десятилетие. Особенно — молодые чеченцы. В край своих дедов они возвращались другими: поверхностными, почти утратившими дух и мудрость предков, их культуру. Самым страшным проклятием у древних нахов было выражение: «Пусть в твоей сакле погаснет очаг!» Пока сакли пустовали, огонь погас во многих очагах. Сохранились лишь искорки — то здесь, то там. Пряча эти искорки, те, кто еще не утратил память, бежали прочь. Оставались другие, позабывшие все. Оставались, умирали, убивали, обманываясь заревом совсем иного огня… И не было победителей. Была только война, бесконечный бой. Монстр, восставший из небытия, исчадие, вырвавшееся из подземелий Этера[64], требовало новых и новых жертв. Жадная, ненасытная тварь…
«Хранителям искорок» теперь было нелегко создать свой очаг. Им снился дом. Нет, не тот, не нынешний, с черными пастями пустых оконных проемов, с обугленными стенами, которые изрешетили дыры от пуль и снарядов... А прежний, погруженный в яркую, буйную зелень деревьев, нарядный, подмигивающий уютным светом окошек. Каким они запомнили его навсегда…
Многие ростовчане подозрительно косились на Хусейна, когда узнавали о его национальности. Проблемы же с личной жизнью, с Настей, продолжались и после переезда. Родители Незабудки упрямо не хотели признавать их отношений, несмотря на то, что их дочь и Усманов были влюблены друг в друга со школьных лет и за это время он ни разу, ни словом, ни делом, не дал повод судить о себе как о плохом человеке.