Статью Р.М. отослал утром, по дороге в институт. Шеф встретил его прохладным кивком, а Элла Рагимовна, работавшая в лаборатории всего месяц и не усвоившая еще тонкостей в манере обращения сотрудников с Петрашевским, сообщила:
— Роман Михайлович, вами прокуратура интересовалась, знаете?
— Да, — небрежно отозвался он, — у меня обыск был, всю ночь искали.
— Оружие? — спросил теоретик Асваров, сидевший за дальним столом.
— Нет, какое у меня оружие? Искали статью о фазовом переходе, которую я до сих пор не закончил.
Зачем понадобилось Родикову называть свою должность? — раздраженно подумал Р.М. Он разложил бумаги, к которым не прикасался несколько дней и попытался заново вникнуть в проблему. Шеф часто говорил, что Петрашевский мог бы достичь большего. Например, защитить диссертацию. Разумеется, шеф был прав, но диссертация Романа Михайловича не интересовала. Он делал на работе ровно столько, чтобы его не трогали на аттестациях. Здесь, в институте, он находил примеры для теории открытий, незаметно, сериями вопросов, которые казались многим несвязанными друг с другом, он ставил тестовые испытания собственных методик.
Р.М. отловил в расчетах несколько ошибок — это было нормально, он всегда ошибался в выкладках, лишь при десятой проверке все блохи оказывались убитыми. Родикову он позвонил из автомата, выйдя после рабочего дня на шумную площадь перед драматическим театром. Телефон следователя не отвечал. Домой идти не хотелось, бывали такие минуты, когда Роману Михайловичу было тоскливо. Без видимой причины. Он медленно шел к центру города, погруженный в свои мысли. Не может быть, — думал он, — чтобы все оказалось именно так. Этого не могло быть, это противоречит материализму, биологической науке. Впрочем, точно ли противоречит, он не знал. И не представлял, что станет делать потом. Допустим, что фамилия, которую ему назовет Родиков (а зачем еще он звонил?), окажется одной из тех… Что тогда? Все давно прошло, и мысли те, и состояние души, а записи наверняка уже наполовину или целиком уничтожены Таней, время от времени очищавшей от завалов его растущий архив. И все-таки, нужно допустить худшее. Что тогда? Нужно будет обязательно найти остальных. Да, и что тогда? Предупредить? О чем? Или оказаться перед свершившимися фактами, о которых он просто не знал? А может, здесь и нет никакой связи (скорее всего!), и даже если фамилия — одна из тех, разве это доказательство, достаточное для выводов?
Мысли сбивались, связи ускользали. В молодости он увлекался проблемой ведовства — что есть ведьмы, откуда они берутся и что умеют на самом деле? Искал ведьм, искал литературу о ведьмах, о тайных силах, не понятых наукой. А потом, как говорят в ученом мире, «после обработки исходного материала», пытался сам создать ведьму из обыкновенной девушки. То, чем он занимался тогда, выглядело сейчас непроходимой кустарщиной, доморощенным дилетантизмом. Дань романтике и моде. Бросив «эксперименты», он и не вспоминал о них многие годы. Не нужно было ему это, другие появились идеи, выросшие из тех, вскормленные ими, но более значительные, переросшие в конце концов в новую, как полагал Р.М., науку — науку об открытиях.
На противоположной стороне улицы уже видна была, будто огромный гриб-боровик, старая афишная тумба. Что бы ни сказал Родиков, — может, и звонил он по совершенно иному поводу? — все равно этот неожиданно родившийся страх останется, и никуда теперь от него не деться. Р.М. знал, что эта нелепая мысль будет мучить его теперь, пока не окажется правдой (и что ему делать тогда?) или заблуждением, и тогда придется написать рассказ, потому что иначе от этой мысли и от этого страха не избавиться. И лучше будет для всех, если придется писать рассказ.
Р.М. позвонил из бюро пропусков. Телефон Родикова не отвечал, но следователь уже сам спешил к выходу, с видимой натугой неся портфель, куда, наверно, запихнул все дела, не раскрытые за последний год. Портфелю была придана значительная инерция движения, которую Родиков не мог преодолеть. По улице они почти бежали. На автобусной остановке следователь бросил, наконец, портфель на тротуар и только после этого протянул Роману Михайловичу руку.
— В обед, — сказал он, — зашел в магазин и взял месячный запас мяса, все пять кило. И фрукты на базаре. Дикие цены. Дочка не любит, когда персик чуть побит. А небитые — четыре рубля. Я ей говорю: ты арифметику учила? Учила, говорит, но мятые все равно есть не буду. Как по-вашему, где выход?
— Если такой вопрос задает следователь прокуратуры, — Р.М. усмехнулся, — то выхода, видимо, действительно нет.
— Ну, знаете, — неожиданно рассердился Родиков, — не ожидал, что вы будете рассуждать как обыватель. По-вашему, я могу отменить свободные цены? Кстати, фамилия Надиной матери до замужества была Лукьянова. Вот вам факт, и я решительно не знаю, зачем он понадобился.
— Лукьянова, — повторил Роман Михайлович.
— Совершенно верно, — голос Родикова стал требовательным. Следователь ждал объяснений.
— Галка, — прошептал Р.М. Он знал, что был прав, он и тогда знал, когда спрашивал. Это ужасно. Этого вообще не могло произойти, потому что это невозможно. Но он знал, что было именно так. Только имени не знал. Теперь знает. Легче от этого?
Галка Лукьянова. Она была маленького роста, полноватая, всегда улыбалась, когда ей бывало плохо. А ей частенько было плохо, потому что она обижалась на всех и по любому поводу. Она и на Романа обижалась чуть ли не каждый день, он считал ее взбалмошной девицей, с которой невозможно говорить на серьезные темы, но разговаривал он с ней только на темы серьезные, иных Галка не признавала.
— Что же вы молчите? — сказал Родиков. — Услуга за услугу. Я вижу, вы знаете об этом деле больше, чем говорите. Мать Нади вам знакома, верно?
— Я знал Галю Лукьянову, — медленно сказал Р.М. — Было это лет двадцать назад, я работал в «Каскаде», а она училась в техникуме… кулинарном или пищевом каком-то, не помню…
— Так-так, — пробормотал Родиков заинтересованно.
— У нас была компания. Собирались у меня по вечерам. Человек десять. Спорили, слушали музыку. Галка была в нашей компании год… может, чуть больше. Потом Лукьяновы получили новую квартиру на Восьмом километре, добираться больше часа. Галка стала реже появляться, а потом и вовсе…
— А дальше? — осторожно поинтересовался Родиков.
— Все, — сухо сказал Р.М. — Вы ожидали романтической истории?
— Я ждал откровенности, — Родиков вздохнул. — У вас есть какая-то странная предубежденность против меня. Почему?
— Не против вас лично…
— Вы мне позвоните перед тем, как ехать в Каменск, — требовательно сказал Родиков. — Я вам кое-что посоветую.
— Я вовсе не собираюсь… — начал Р.М., но Родиков уже не слышал, пытаясь протолкнуться в подошедший автобус.
— Танюша, — сказал Роман Михайлович, — я решил все-таки плюнуть на институт. Теряю время, и той информации, что надеялся иметь, больше не получаю. Служить из-за зарплаты…
Они сидели вечером на кухне и пили чай.
— Ты думаешь об этом уже полгода, — тихо сказала Таня, — и ни разу не сказал мне…
— Я? — искренне удивился Р.М. Он был уверен, что решение пришло неожиданно, после расставания со следователем.
— Как по-твоему, — продолжал он, помолчав, — мы сможем выкрутиться без моих стабильных ста шестидесяти?
— Почему же нет? Я ведь шью, печатаю…
Это было сказано, пожалуй, слишком сильно. Шить Таня умела, но не занималась этим профессионально лет пятнадцать, после болезни, которая лишила ее возможности иметь детей. Впрочем, печатала она великолепно и могла бы действительно этим зарабатывать. Почему она не сказала ни слова против? Р.М. готовился к долгому разговору и был немного обескуражен. Может быть, Таня понимала его без слов и могла угадывать не только желания, но и непонятые им самим ощущения? Или ей нестерпимо надоело заниматься квартирой и делами мужа, захотелось иметь свое дело? Р.М. не мог представить себя без своего дела, Таню — мог.
Предстояло, впрочем, еще одно объяснение, и Р.М. решил отложить его на день-два. Пусть все утрясется с работой. Не так-то все это легко переживается в их возрасте. Конечно, второй вопрос не столь масштабен, всего лишь поездка на несколько дней в некий Каменск, о котором Таня, возможно, и не слышала никогда. Но для семейного бюджета, особенно учитывая, что Р.М. неожиданно решил стать вольным художником, поездка могла оказаться сокрушительной. Придется, пожалуй, написать статью для «Земли и Вселенной», это будет рублей сто пятьдесят, и расходы окупятся, а статью ему давно заказывали, но он не хотел писать — ни времени не было, ни желания.
Все, вроде, было обговорено, слов сказано мало, но оба поняли друг друга. Таня мыла чашки, Р.М. смотрел на замедленные движения жены и подумал вдруг, что если бы познакомился с ней тогда, когда еще собиралась компания, когда весь он был в проблеме ведовства, то, вероятно, и она могла бы… И если бы у них потом родилась дочь…
Он встал и пошел из кухни. Включил бра в кабинете и начал рыться в нижнем ящике секретера, он помнил, что старые картотеки складывал сюда. Фамилию он знал, и знал теперь, что искать.
Первым стоял ящичек с карточками на тему «Случаи „сверхчувственного“ восприятия». Слово «сверхчувственного» было взято в кавычки. Правда, кавычки были сделаны чернилами другого цвета, Роман поставил их позднее, когда убедился, что все случаи, занесенные им на карточки, выписанные из книг, журналов, газет, почерпнутые из рассказов знакомых, незнакомых и прочих очевидцев, имеют разумную интерпретацию вне всяких «сверх», поскольку нигде и никогда никто не проводил совершенно чистого опыта, полностью исключающего либо какой-нибудь фокус, либо сговор, либо то и другое вместе. Редкие случаи, когда опыт выглядел все же чистым, заносились на карточки голубого цвета, но и эти карточки, перечеркнутые впоследствии желтым фломастером, напоминали о том, что даже самый чистый опыт при скрупулезном анализе оказывался несовершенным или был связан с остроумной и трудно обнаружимой аферой.
Р.М. вытащил картотечный ящик и поставил на стол. За «Телепатией», данью скорее моде конца шестидесятых годов, оказалась в ящике и коробка, которую он искал. Единственная коробка, накрытая картонной крышкой. На крышке была наклеена фотография, репродукция с какой-то картины, изображающей процесс сейлемских ведьм: несколько женщин с распущенными волосами и безумными, то ли от общения с дьяволом, то ли от пыток, взглядами стояли перед мужчиной в судейской мантии, который потрясал перед ними Библией и изрыгал богоугодные слова, от которых ведьмы обязаны были потерять свою колдовскую силу и во всем признаться. Но признаваться женщинам было не в чем, и безумие в их взглядах было страхом обреченных, не понимающих, почему их выдернули из привычной жизненной круговерти и ввергли в этот ужас, о возможности которого они и не думали до той самой минуты, когда за каждой из них явились стражники и сказали нелепые слова, смысл которых они поняли значительно позднее, а может, и не поняли до конца.
Внутри коробки было четыре отделения без названий, в свое время Роману не пришло в голову, что он может забыть последовательность расположения карточек. В ближнем отделении оказались самые ранние карточки, еще институтские, — систематизация случаев ведовства. Выписки из книг, журналов, газет, переводы, конспекты лекций… Ссылки были указаны везде — анонимных случаев Роман не признавал.
Картотека собиралась восемь лет. Начал он в университете, на третьем курсе, первым стал рассказ о солнечном затмении. Последнюю карточку он вложил в эту коробку, когда понял… Что он понял тогда? Понял, что частную задачу решить не может, и нужно, согласно общей теории решения задач, взяться за проблему, более общую. Оставить в покое цель и заняться надцелью. Тогда он сделал шаг, которого от него не ждали — перешел из «Каскада» в Институт физики, где и проработал пятнадцать лет. «Каскад» свое назначение выполнил — Роман поездил по Союзу немало, налаживая электронную аппаратуру. Из каждой командировки привозил новые записи для картотеки, новые мысли и идеи, а затем и новые вопросы для тестов — методику выявления ведьм он совершенствовал постоянно. Конкретное тестирование заняло три года. Ему было тогда двадцать семь, а Галке, кажется, лет двадцать. Как она попала в их компанию, Р.М. не помнил. В компании всегда кто-то появлялся, а кто-то исчезал надолго или навсегда.
Когда-то, пряча картотечный ящик вглубь секретера, он подумал, что работа эта научила его педантичности, тщательности в отборе материала, умению систематизировать и отсеивать факты. Педантичности оказалось мало для решения задачи, — так он решил, — но достаточно, чтобы написать роман. Потрясающую вещь о средневековье с жуткими, леденящими кровь подробностями.
Вот, например…
В 1587 году в небольшом кастильском городе Паленсия судили ведьму — молодую красивую женщину по имени Долорес. Судили по стандартному в то время обвинению — за связь с дьяволом. Особое совещание — тогда, впрочем, этот орган назывался иначе — приговорило женщину к стандартному по тем временам приговору: изгнанию нечистой силы и сожжению. Бесконтрольная власть во все эпохи приводила к одинаковым результатам — келейности вынесения судебных решений, отсутствию у подсудимого защиты, предопределенности всей процедуры, которая ускорялась настолько, что превращалась в простой и тривиальный до обыденности акт лишения жизни. Ах, тебя видел Хозе Герреро в обнимку с Сатаной? В костер. На плаху. На виселицу. И практически всегда — ни за что. Роман решил даже как-то, что ведьмами были женщины. Женщины, которые осмеливались остаться гордыми. На востоке, где женщины носили чадру, их не убивали с таким ожесточением. А на цивилизованном Западе…
В отличие от многих, Долорес, видимо, действительно была в чем-то ненормальной. На антресолях у одного любителя старины в городе… да, вот на карточке написано, что это был Саратов… Роман отыскал книгу, которую никогда и ни у кого больше не видел. Книга называлась «Процессы ведьм» и была издана в Санкт-Петербурге в 1875 году. Свидетели, факты, даты, рисунки… Женщина эта, Долорес, могла неожиданно застыть, вглядываясь пристально во что-то, невидимое для всех, глаза ее загорались, как написано было в книге, «мрачным бесовским огнем, пылали как два угля», она не слышала окружающих, начинала как-то странно двигаться, то и дело останавливаясь и ощупывая пустое пространство, будто перед ней была стена. И наоборот, тыкалась в стену, будто пыталась пройти сквозь нее, совершенно не понимая, что преграда непреодолима. Она говорила странные слова на неизвестном никому языке (это почему-то больше всего возмущало судей) и прислушивалась к чему-то, будто разговаривала с кем-то невидимым. Впрочем, ясно с кем — с дьяволом, конечно! Потом она приходила в себя и удивленно оглядывалась кругом. Она говорила, что была в сказочной стране и пыталась описать ее, но слов недоставало, она пыталась нарисовать увиденное, но так и не сумела это сделать. И ее сожгли.
Р.М. перебирал карточки и ловил себя на мысли, что оттягивает момент, когда все же придется от белых — фактологических — карточек перейти к розовым — тестовым, и искать на букву «Л» мать Нади Яковлевой.
Р.М. собрал в молодости сотни карточек прежде, чем серьезно задумался над тем, что все эти случаи носят женские имена. Сжигали женщин. А позднее
— сажали в психушки, лишали средств к существованию, презирали, боялись. Нет, мужчин сжигали тоже, и даже в больших количествах, но симптоматика оказывалась иной, объяснимой разумными причинами, не связанным с тем ведовством, которое интересовало Романа. Мужчины-ведьмаки чаще всего занимались магией — белой и черной, прорицаниями, чаще всего бессмысленными, хотя случались и гениальные прозрения. Мужчины занимались алхимией, за что тоже платили жизнью, метод во все века был прост: донос — арест — пытки — признание — казнь. Роман часто думал о том, как же могло общество терпеть все это, почему не восставало. Это было начало семидесятых, за инакомыслие не расстреливали, но ходили разговоры о специальных сумасшедших домах, где и содержатся те, чьи мысли не согласуются с общегосударственными. Но ведь это были только слухи, им можно было верить или не верить, а на самом деле общество было стабильно, средневековье варварство осталось в глубоком прошлом. Роман подумал тогда, что каждое поколение заранее готовят к его судьбе. Людей исподволь заставляют привыкать к мысли, что доносить — естественно и даже хорошо для здоровья общества. И принципы оправдания насаждаются заранее: не должен человек, донося на соседа, мучиться угрызениями совести.