После ухода Кэсс и Гарри Сестра Табита провожает меня до комнаты.
— Ты прочитала Писание пять раз, — говорит она.
Это не вопрос, лгать ей в лицо я не могу и потому киваю.
— Тогда твой обет молчания окончен.
— Хорошо, — отвечаю я. После стольких недель молчания мой голос звучит непривычно грубо и громко, ведь я привыкла едва слышно шептать на ухо Трэвису.
— Скоро ты перейдешь на следующую ступень обучения. А пока твоя задача помочь Кэсс справиться с тяжелым испытанием и продолжать молиться за Трэвиса.
Киваю. Хоть мне и разрешили говорить, это не значит, что я хочу разговаривать. Ведь тогда мне придется объясниться с Кэсс.
* * *
Я не решаюсь признаться подруге, что с меня сняли обет молчания. Когда она приходит молиться, встает на колени у койки и бесшумно шевелит губами, я сижу у окна. Лихорадка не уходит, Трэвис почти все время лежит без сознания, но иногда стонет и мечется в кровати. После нескольких таких посещений я замечаю, что Кэсс совершенно вымоталась и не знает, как ей быть. Тогда я встаю рядом на колени и обнимаю ее за плечи. Она вся обмякает в моих руках и заливается слезами.
На седьмой день Кэсс не приходит, и меня охватывает тревога: как бы с ней не случилось неладное. Но потом вместо нее в собор является Гарри и говорит, что ей невыносимо видеть страдания Трэвиса.
Он не задерживается. Не спрашивает, как дела у меня или у Трэвиса. На секунду Гарри замирает на пороге палаты. Я сижу в кресле у окна и смотрю на его мирно спящего брата.
— Ты его любишь, — говорит он. Без всякого упрека в голосе.
— А ты так и не сделал мне предложения.
Его глаза на миг вспыхивают, но потом он отводит взгляд и смотрит в окно. Я хочу, чтобы он объяснился. Вместо этого Гарри только роняет: «Прости», разворачивается и уходит, напоследок окинув меня растерянным взглядом.
Я сползаю с кресла и на четвереньках подбираюсь к койке Трэвиса. Давно я не стояла на коленях рядом с ним. Последнюю неделю мое место занимала Кэсс, и Трэвис пошел на поправку, даже покраснение вокруг его раны спало. Но окончательно в сознание он не пришел и часто проваливался в беспокойный сон, а его рассудок был затуманен болью.
Я вцепляюсь в него и рыдаю. Я плачу по своим умершим родителям, по лучшей подруге, которую предала, по Гарри, который предал меня, и по своей любви к Трэвису. Я оплакиваю разбитые надежды и мечты. Я оплакиваю судьбу людей, Нечестивых, Лес Рук и Зубов, Сестер и Стражей, себя и Трэвиса, который может умереть, а если и не умрет, может навсегда остаться прикованным к кровати… Я плачу по завтрашнему дню, когда начнется новый этап моего обучения и мне могут запретить свидания с Трэвисом…
Я плачу, потому что это не жизнь. Жизнь не должна быть такой, но я понятия не имею, как все исправить.
Слезы впитываются в подушку. Щека и шея Трэвиса уже тоже мокрые, однако я не могу остановиться и рыдаю, рыдаю до тех пор, пока не спирает грудь, а все тело не содрогается от попытки набрать воздуха в легкие.
Тут кто-то кладет руку мне на голову. Я поднимаю глаза: это Трэвис. Удивился ли он, когда увидел меня вместо Кэсс? Ведь последнее время у его кровати дежурила только она, и только на ее присутствие он хоть как-то реагировал.
Но потом он шепчет:
— Все будет хорошо, Мэри. — И прижимает мою голову к груди, и обвивает меня руками, а я думаю только о том, почему время не может остановиться на этом мгновении, почему мы с Трэвисом не можем остаться в нем навсегда.
Тут возле двери раздается какой-то шорох, я поднимаю голову и вижу Сестру Табиту. Она принесла Трэвису ужин и смотрит на меня, удивленно приподняв брови. Я встаю, вся красная и растрепанная, отхожу от койки и вытираю лицо рукавом.
Трэвис снова уснул, его тело обмякло, руки лежат по бокам. Может, мне все это померещилось?
Сестра Табита молча провожает меня взглядом: я выхожу из комнаты и бегу по лабиринту собора в святилище собственного одиночества. Но уже через несколько часов она приходит ко мне в комнату и объявляет, что новые занятия отнимут все мое время, поэтому я больше не смогу навещать Трэвиса и молиться за его здоровье.
Всю ночь я сижу за столом у открытого окна, ледяной воздух обдувает мое онемевшее тело. Я смотрю на Лес, на забор и гадаю, где сейчас мои родители. Стала ли их жизнь проще? Знают ли Нечестивые, что такое страх? Что такое боль утраты, любовь и влечение? Разве не проще нам жилось бы без этих мук?
VII
Сестра Табита оказалась права: новая работа не оставляет мне времени на визиты к Трэвису. Нужды собора для меня теперь превыше всего. По утрам я чищу дорожки от снега, вытираю пыль со скамеек и раскладываю книги для служб. Делаю ритуальные свечи для алтаря, каждый слой воска требует особых молитв. Готовлю еду и мою посуду. Но за ворота собора меня не выпускают: я не могу пойти ни к колодцу, ни на поля, ни к ручью.
Поэтому людей я вижу, только когда они сами приходят в собор.
Кэсс и Гарри навещают Трэвиса почти каждый день. Иногда они приходят вместе, иногда поодиночке. Это ужасно с моей стороны, но, завидев Кэсс, я всегда прячусь. Не могу смотреть в лицо подруге, зная, что Трэвис предпочел ее. Меня сводит с ума одна только мысль, что в тот вечер, когда я рыдала на его груди, он мог иметь в виду Кэсс, хотя и назвал мое имя.
Однажды ночью, когда терпеть эту муку больше нет сил, я выбираюсь из кровати, закутываюсь в одеяло и иду по коридору в самое сердце собора. Испокон веков деревня пристраивала к собору новые крылья, и теперь бесконечные коридоры отходят от главного святилища под странными углами, некоторые пересекаются, некоторые нет. Моя келья — часть самого первого каменного здания, поэтому здесь всегда темно и сыро. Остальные Сестры предпочитают жить в новых пристройках, окна которых выходят на деревню, а не на погост и Лес. Возможно, дав мне такую комнату, Сестра Табита хотела наказать меня и полностью отрезать от остального мира. Но я не стала возражать: мне даже приятны тишина и уединенность моего безлюдного коридора.
Я подхожу к святилищу. Потолки взмывают в непроглядную тьму, большой зал открывается несколькими рядами скамей. Я прижимаюсь к стене, чтобы не попасться на глаза Сестрам, совершающим ночное бдение. Они стоят на коленях, склонив друг к другу головы, и пламя свечей отбрасывает тени на их лица. Сестры что-то яростно шепчут, можно подумать, что они молятся, но вдруг одна из них шипит и тихо произносит:
— Так было и будет всегда, Союз не допустит иного мнения. Запрещаю тебе даже думать об этом, не то что произносить вслух!
Я подкрадываюсь ближе, чтобы расслышать весь разговор. Но тут в святилище влетает Сестра Табита, и я поспешно скрываюсь в соседнем коридоре. Оттуда я сбегаю по узкой лестнице в другой коридор и через минуту уже прижимаюсь к двери в комнату Трэвиса. Я часто дышу, руки и ноги покалывает от страха, ведь я скрылась от Сестры Табиты и самовольно пришла к Трэвису! Медленно поворачиваю ручку.
На столике у кровати горит свеча, ее пламя вздрагивает от сквозняка из коридора. Я сразу притворяю за собой дверь. Трэвис сидит в кровати, откинувшись на подушки, и смотрит прямо на меня, словно ждал моего прихода.
До меня не сразу доходит, что он не спит. Трэвис протягивает навстречу мне слегка дрожащую руку.
— Мэри, подойди, помолись за меня, — говорит он.
Я тут же подбегаю к койке, падаю на колени и прижимаюсь к нему лицом.
Гнилостный запах исчез, лицо у Трэвиса порозовело и больше не покрыто испариной. Он кладет руку мне под подбородок, и я вдруг понимаю, что снова плачу: все лицо уже мокрое от слез.
— Помолись за меня, Мэри.
— Я… не умею. Не знаю ни одной молитвы.
— Давай ту, что про океан, — просит он и смеется.
Потом, снова улыбнувшись, Трэвис осторожно ложится, а я склоняюсь поближе к нему и начинаю шептать. Его рука крепко стискивает мою. Ничего не могу поделать со своим сердцем — оно колотится часто, как никогда.
* * *
Последнюю неделю я навещала Трэвиса каждую ночь и рассказывала ему истории моей мамы. Я вымоталась, но была безумно счастлива. По ночам мы оказывались в другой вселенной, нашей собственной, и принадлежали только друг другу, словно навек забыли обо всех остальных обязательствах.
Сегодня, когда я стою на коленях у его кровати, мое тело пульсирует от напряжения. Наши пальцы сплетены, кажется, мы уже очень давно дышим воздухом друг друга, хотя на самом деле прошло всего несколько секунд. Между нашими губами бесконечность, и они никогда не соприкоснутся. Как в математике: делить пополам можно сколько угодно, ноль все равно не получится.
Наконец мои губы почти дотрагиваются до губ Трэвиса, и я забываю обо всем: о Кэсс, Гарри, Джеде и нашей деревне. Сегодня ночью в этой комнате есть только Трэвис, я и наш первый поцелуй.
В этот самый миг я чувствую неладное. То ли сквозняк подул в другую сторону, то ли где-то скрипнула открывающаяся дверь, но я немного отстраняюсь и заглядываю в глаза Трэвису. Он тоже что-то заметил и насторожился.
— Ш-ш-ш… — Я прикладываю палец к нашим губам, мысленно удивляясь, что между нами поместился целый палец.
Прислушиваюсь, и вот оно! Шаги по коридору, шаги сразу нескольких человек. Я в страхе подскакиваю на месте, а Трэвис хватает меня, перекидывает через себя, прижимает к стенке и накрывает одеялом нас обоих.
Я, затаив дыхание, жду.
В коридоре раздаются отчетливые шаги, затем шепот. Дверь в нашу комнату отворяется, чуть скрипнув, и меня тут же прошибает пот. Наши с Трэвисом сердца бьются беспорядочно, не в такт, этот грохот просто нельзя не услышать. В такой позе я не вижу, что делает Трэвис, но чувствую его ровное глубокое дыхание: он притворяется спящим. Я крепко зажмуриваюсь и проклинаю себя за то, что пошла на такой риск.
Заходят в комнату.
— Трэвис?
Я прикусываю губу. Это голос Сестры Табиты: она проверяет, спит он или нет. Трэвис молчит и не шевелится.
Наконец дверь закрывают и запирают на щеколду. Мы выжидаем несколько секунд. Трэвис откидывает одеяло; в мои легкие врывается прохладный свежий воздух, но я боюсь пошевелиться.
Стены в этой пристройке тонкие, и нам слышно, что происходит за соседней дверью. Там передвигают мебель, а потом кто-то шипит, призывая остальных не шуметь.
Мы с Трэвисом молча смотрим друг другу в глаза. Слов за стенкой не разобрать, лишь поднимаются и затихают голоса: говорящие тараторят и перебивают друг друга.
— Может, принесли нового пациента? — спрашиваю я шепотом.
Трэвис качает головой:
— Мы бы услышали крики.
Я пожимаю плечами. В конце концов, больной мог потерять сознание.
— Меня бы не стали запирать в комнате из-за нового больного, — едва слышно выдыхает Трэвис.
Я поворачиваю голову и прижимаюсь ухом к стенке. Внезапно одна из Сестер резко и злобно осаживает другую:
— Нет, мы ничего им не скажем! Еще не время. Держи рот на замке, ясно?..
Потом она отходит в дальний угол, и я снова ничего не могу разобрать.
Гадая, что происходит в соседней келье, я вдруг сознаю, что лежу в одной кровати с Трэвисом, зажатая между ним и стенкой, в коконе тепла наших тел. Трэвис тоже начинает дышать чуть иначе, его вдохи и выдохи насквозь пронизаны желанием…
Моя кожа словно бы просыпается: каждым волоском, точно антенной, я пытаюсь уловить движения Трэвиса. Он лежит на спине, а я на боку, лицом к нему и спиной к стене.
Моя рука все это время покоилась у него на груди, но тут что-то заставляет меня сперва прижать пальцы, а затем прильнуть к Трэвису всем телом. Дыхание срывается. Это почти невыносимо.
— Я лучше пойду, а то вдруг они снова зайдут тебя проверить, — выдавливаю я.
Трэвис сглатывает слюну и кивает. Слышно, как воздух входит и выходит из его легких, словно ему тяжело дышать.
Я начинаю медленно переползать через Трэвиса. До этой секунды из-за страха и адреналина я не обращала на это внимания, но теперь каждая частичка моего тела чувствует и понимает, что происходит. Помня о ране, я осторожно перекидываю через Трэвиса одну ногу и оказываюсь на коленях прямо над ним.
Он закрывает глаза и вжимает голову в подушку, чуть приоткрыв губы, словно от боли. Я испуганно наклоняюсь к нему и спрашиваю:
— Больно?
Не открывая глаз, он качает головой, поднимает руки и кладет их мне на бедра, чтобы я не шевелилась. Мы почти сливаемся в одно целое от бедер до подбородка. Голова идет кругом от осознания, что на Трэвиса тоже действует моя близость, что я не одна ощущаю этот жар.
За стенкой раздается глухой стук, и я тотчас соскальзываю с Трэвиса на пол, готовясь залезть под кровать, если понадобится.
Навострив уши и прислушиваясь к звукам в соседней комнате, я подкрадываюсь к двери и нажимаю на ручку. Заперто. Открыть точно не получится.
Трэвис приподнялся на локтях и тоже слушает. В лунном свете я вижу, какое красное у него лицо.
Придется вылезать в окошко. Я с трудом приподнимаю раму — невысоко, только чтобы протиснуться в щель. Холодный воздух сразу забирается под тонкую сорочку, и, чтобы сохранить остаток тепла из кровати Трэвиса, я потуже закутываюсь в одеяло. К счастью, зима выдалась снежная, и под окошком успело намести приличный сугроб: можно спокойно прыгнуть со второго этажа. Я уже собираюсь это сделать, когда слышу свое имя.
Трэвис тянет ко мне руку. Я знаю, что испытываю судьбу, но все же возвращаюсь к нему.
— Когда мы увидимся? — спрашивает он.
Пламя свечи рядом с койкой мечется из стороны в сторону, отбрасывая тени на его лицо.
— Не знаю, — честно отвечаю я. — Наверно, пока не стоит рисковать.
Он понимающе кивает. А потом берет мою ладонь и приникает к ней губами: жаркое пламя тотчас проносится по каждой моей жилке, охватывая все тело. Губы Трэвиса поднимаются к запястью, и я превращаюсь в преисподнюю. Поцелуи ползут вверх, щекоча и дразня жарким дыханием, я уже готова поддаться…
Но в последний миг отдергиваю руку и делаю шаг назад.
— Выздоравливай, — говорю я, не зная, какими словами описать свои чувства.
А потом выскальзываю за окошко и падаю в снег, который вмиг тушит пожар на моей коже.
Боясь, как бы меня не увидели из окна соседней комнаты, я кидаюсь по погосту к забору, в тень Леса. На бегу я пытаюсь одновременно заметать следы, чтобы прямо под окном Трэвиса на снегу не осталось отчетливых знаков. Очень скоро мои ноги промерзают до костей: легкая обувь не может защитить от снега.
Подойдя к Лесу максимально близко — ближе подойти я ни за что не решусь, — начинаю сворачивать к собору, чтобы войти через главные ворота. Мои мысли невольно возвращаются к Трэвису, к его кровати и горячей коже… Все тело содрогается от воспоминаний, желания и холода. Поэтому сначала я даже не замечаю, что уже иду по чьим-то следам на снегу, следам нескольких человек.
Замираю на месте. Сердце начинает громко колотиться в груди. За мной ведь только Лес… а что, если это следы Нечестивых? Что, если забор проломили, а тревогу забить было некому? Меня пронзает ужас, но все же я бросаюсь назад по следам.
Они начинаются от забора. У самого входа на запретную тропу через Лес Рук и Зубов. Я встаю на колени и смотрю сквозь ворота: в лунном свете на снегу отчетливо поблескивают следы единственного человека, пробиравшегося сквозь заросли ежевики. Причем этот человек не волочил ноги, как все Нечестивые, а шел уверенно и решительно.
Но по тропе запрещено ходить всем без исключения: деревенским жителям, Сестрам, Стражам. Я никогда не видела, чтобы их открывали, никогда не видела, чтобы кто-то на нее выходил.
В нашу деревню пришли снаружи.
А значит, это «снаружи» существует — за Лесом есть что-то еще!
Волнение, страх, любопытство, паника — все эти чувства разом встают в горле и кружат голову, но я проглатываю ком и заставляю себя вернуться к реальности. Нагнувшись, я разглядываю отпечатки на снегу: шаг широкий, но сами следы миниатюрные, как мои. Они принадлежат либо мальчику, либо женщине.