– Коли любопытствуете, так у меня давняя гипертоническая болезнь. Я наблюдаюсь у этого доктора и периодически получаю от него рекомендации.
– Ах, скажите пожалуйста! – сочувственно покачал головой Акашкин. – Повышенное давление! Ведь это, говорят, опасно.
– И косточка от вишни будет опасна, коли в горле застрянет, – ответил протоиерей. Отчего на ум ему враз пришел пример вишневой косточки, неясно, скорее всего, от перспективы общения с Сидором Акашкиным, который, похоже, вовсе не собирался оставить отца Емельяна в покое. – Все под Богом ходим.
– Да, да, – сказал журналист лукаво. – Православный фатализм. Типично русская ментальность.
– Вы ошибаетесь. – Отец Емельян говорил ровно, стараясь не давать воли тому неприязненному чувству, которое возникало в нем при всяком разговоре с самонадеянным недоучкой. – В православии вовсе нет фатализма. Фаталисты верят в некий рок, а христиане верят в Бога.
– А разве рок и Бог не одно и то же, лишь являемое под другими именами?
– Не одно. Древние понимали под роком безликую, бессмысленную, безжалостную стихию. Бог же личен и милосерден.
– Да? Что-то нечасто удается видеть в нашей жизни проявление Божьего милосердия, – высказался Акашкин.
– Напротив. Это встречается постоянно, только надо уметь видеть, – вежливо ответил отец Емельян.
– К примеру?
– К примеру, вы живете, и это уже большая милость с Его стороны, – не сдержавшись-таки, отрезал протоиерей.
Сказал и подумал: уж теперь, обидевшись, журналист точно от него отцепится. Не тут-то было. Акашкин только ухмыльнулся своей лучезарно-щербатой улыбкой и продолжил словесную пытку:
– А я, знаете ли, святой отец, то есть, простите, не святой отец, а батюшка… Я, знаете ли, тоже в последнее время все болею, болею…
– И какая же хворь вас мучает? – спросил отец Емельян ради вежливости.
– Да вот бессонницей терзаюсь, – ответил Акашкин. —Все на нервной почве. У меня ведь такая работа, все на стрессе…
– Сочувствую. Так, может, вам работу сменить, найти что поспокойнее…
– Нет. Журналистика – это мое призвание. Я вот еще со временем мыслю заняться и писательством. Очень, знаете ли, много прелюбопытного материала для книг нахожу я в обычной жизни.
– Похвальное намерение. И в каком же собираетесь подвизаться жанре, если не секрет?-
– Думаю выступить на фантастическом поприще.
– Что ж, – покивал отец Емельян, – полагаю, тут вам не будет равных.
Опять помолчали. И опять Акашкин не унялся.
– А скажите, отче, есть ли какие церковные средства от бессонницы? Или церковь, напротив, приветствует бессонное бдение?
– Церковь приветствует во всем здравомыслие, меру и рассуждение. Если кто и берет на себя бессонный подвиг, так то подвижники строгой жизни, которые отреклись от всего мирского и озабочены единственно спасением души и единением со Спасителем. Человеку же мирской жизни и душевного расположения пребывание без сна будет вредно, поелику лишь раздражит его безмерно.
– О, это очень верно. Я и сам заметил, что в последнее время сильно на все раздражен. Так, значит, нет средств?
– Отчего же? Первым средством во всякой скорби и болезни церковь полагает молитву – искреннюю, от сердца. По традиции об избавлении от бессонницы молиться нужно своему ангелу-хранителю, ибо он оберегает человека от зла, помогает в добрых делах и помыслах, предостерегает от грехов.
– Ах, отче, я вовсе не уверен, что у меня есть ангел-хранитель, – сказал Акашкин, и опять-таки двусмысленно это прозвучало.
– У всякого человека есть ангел, каким бы этот человек ни был, – ответил отец Емельян.
– Что ж… – Акашкин усмехнулся. – Это весьма утешает. А скажите, отче…
Но тут наконец подошла очередь отца Емельяна идти на прием к доктору.
– Прошу прощения. – Он встал. – Мне пора. Думаю, что у нас еще представится немало возможностей для разговора.
Акашкин опять улыбнулся, а потом профессионально зыркнул в сторону – по коридору торопливо, чуть не бегом, шли дьякон Арсений и Ольга. Они заметили протоиерея Емельяна, бросились к нему:
– Отче, мы вас везде ищем! Слава Богу, наконец-то!
– Что случилось, Арсюша? – тихо спросил отец Емельян, взглядом указывая дьякону на Акашкина, уже принявшего охотничью стойку и превратившегося в одно большое ухо.
– Нужно идти, батюшка. Беда, – сказал Арсений. – Соборный настоятель с крестным ходом дошел до торговых рядов и…
– Крестный ход? – изумился отец Емельян. – Так вот почему колокол звонил. Идемте-ка отсюда. Подробности по дороге расскажете.
– Простите нас, батюшка, что не дали вам попасть на прием к врачу, но дело и вправду неотложное, – повинилась Ольга.
– Ничего, – отмахнулся отец Емельян. – Неотложные дела лучше всяких лекарей врачуют. Идемте же.
Отец Емельян торопился увести своих присных не только потому, что озадачился принесенной ими новостью. Не хотелось протоиерею, чтобы любопытный журналист откровенно подслушивал их разговор. Однако избавиться от вездеприсутствия Сидора Акашкина было решительно невозможно. Едва взволнованная компания покинула поликлинику, как Акашкин сорвался с места и живой ногою заторопился следом, на ходу строя версии насчет происшествия, столь встревожившего дьякона Арсения. О своем бессонном недуге Сидор Акашкин, разумеется, и думать забыл.
– Ах, чтоб вас, святоши! – ругался на ходу Сидор, пыхтя и отдуваясь – дорога из клиники шла все в гору, и располневшему в последнее время журналисту было тяжеленько ее одолевать. – Ишь бегут-несутся, что твои сайгаки! И не угонишься! Что ж такое устроили в торговых рядах? Уж не пожар ли?
Увы, не пожар. Увы – потому что пожар есть явление хоть и экстремальное, да все ж вполне рассудком человеческим объяснимое. А то, что случилось в торговых рядах, стояло уже за пределами рассудка.
Крестный ход еще не дошел до торговых рядов, когда отец Александр остановил движение (как раз возле сквера с памятником Крузенштерну) и начал служить молебен об избавлении города от оккультной скверны. Отслужив молебен, он обратился к участникам хода с проповедью, призывая их искоренять зло и не быть соглашателями с нежитью. После чего сказал:
– Благословение Господне со всеми вами. Ступайте по домам. Помолились, выступили – и будет.
– Погодите, отец Александр! – тут же выступил из толпы молельщиков Федор Снытников. – Мы с вами не так договаривались! Одной молитвы недостаточно! Надо искоренять зло огнем и мечом!
Иначе это вовсе не будет никаким мщением проклятой нежити за поругание нашей жизни!
Отец Александр ничего не ответил на это, склонил голову, словно сдаваясь. А Федор распалился:
– Православные! Разве что-то изменится в городе, после того как прошли мы сегодня крестным ходом?! Нет! Потому что это не демонстрация нашей силы. Это показ нашей слабости и трусости. Они, поганые оборотни, вампиры и колдуны, сейчас смеются над вами! Они знают, что вы все равно им покорны и не нарушите их покой, не лишите их жизни, как они лишают вас! Но отныне так не будет!
– Да! – раздалось несколько голосов, остальные же участники крестного хода молчали.
– Мы покажем этим тварям, что умеем не только молиться и оплакивать свои потери! Идемте к ним – на бой, на смертный бой во имя торжества справедливости! Кто не с нами – тот против нас!
– Верно! – завопила экзальтированная старушка, чье имя (если это интересно читателю) было Екатерина Потрясюк. – Бей поганых, громи их! Кто иконы не целует, крестного знамения на чело не кладет – тот сатанинское отродье! Того без пощады губить!
Толпа отозвалась на эти вопли по-разному: одни явно соглашались и выражали немедленное желание идти и поубивать всех, кто креста не кладет и иконы не целует, а другие разумно, но нестройно утверждали, что нельзя проводить такого разделения, ибо это чревато многими опасностями, ошибками и даже преступлениями.
Тут уж отец Александр опомнился и вскричал, замахав руками:
– Довольно! Довольно! Это уже нарушение закона о свободе совести! У нас в городе есть иноверцы, что не чтут икон, не станут креститься, но они нормальные люди и ни в чем не повинны! Не творите подлого дела, не позорьте своего звания христианина православного, не порочьте свою веру!
– Э, батюшка, хватит вам проповеди читать! – вконец распоясавшись, воскликнула Катерина Потрясюк. – От проповедей толку мало. Теперь мы и сами разберемся, как с кем поступать!
Участники крестного хода немедля разделились на сторонников Федора и Катерины и на тех, кто увещевал их не творить никакого беззакония, а разойтись по домам. Но увещеваний не послушались. Катерина Потрясюк первой подскочила к памятнику великому мореплавателю Крузенштерну и отхватила от подножия памятника один из круглых каменных голышей, коими это подножие было красиво выложено.
– Бей поганых! – потрясая камнем, возопила старуха.
Ее почин не остался без последователей. Тут (же и Федор Снытников, и некоторые чересчур верующие ортодоксы похватали камни, так что минуту спустя подножие памятника Ивану Федоровичу Крузенштерну светилось голым убогим цоколем.
– Это хулиганство! Не смейте! Перестаньте! – увещевал вандалов отец Александр, осознавший вдруг, что волей или неволей разбудил в толпе зверя. – Остановитесь!
Его сторонники (впрочем, малочисленные) тоже увещевали и упрашивали, но негромко и растерянно. Трудно взывать к разуму тех, кто уже основательно вооружился мощным каменюкой, на раз способным проломить голову взывающего.
– А теперь – в торговые ряды! – воскликнул Федор Снытников. – Громи оборотней!
Участники импровизированного восстания встретили его вопль восторженным гулом. С булыжниками и иконами в руках они чуть ли не бегом поспешили к Щедровским торговым рядам. Возле памятника остался отец Александр и его сторонники.
– Их надо остановить! – вскричал отец Александр. – Будет смертоубийство! Ведь не для того мы затевали крестный ход!
Однако оставим пока соборного протоиерея Александра и поторопимся за той разудалой компанией, которая под предводительством Катерины Потрясюк и Федора Снытникова направлялась к торговым рядам. Надобно объяснить, что направление это было выбрано толпой озверелых ревнителей веры не случайно. Щедровские торговые ряды традиционно принадлежали представителям старейших родов городских оборотней.
Урсолюды здесь торговали медом, яблоками, овощами, зеленью – всем тем, что выращивали на своих фермах. Один из самых уважаемых и почтенных урсолюдов Прокоп Федосеич Лапкин имел в торговых рядах замечательный двухэтажный магазин «Сладкая жизнь», где продавалось более трехсот сортов варений, джемов, конфитюров, мармеладу и пастилы, причем все эти соблазнительные лакомства производились трудами членов обширнейшего семейства Лапкиных на небольшом домашнем заводике… И, к слову сказать, лапкинские сладости горожанам всегда были по вкусу, и никто не обращал особого внимания, что ест варенье или джем, который сварили оборотни… Торговали тут и кошколюды – в основном товарами с московской таможни, потому что кошколюды генетически неспособны к товарному производству, а лишь великолепно умеют заниматься перекупкой, спекуляцией и даже контрабандой. Но особенно много было тут магазинчиков и палаток, принадлежащих птицелюдам. И это не случайно. Абсолютно мирные и даже робкие в обычной жизни птицелюды становились сущими искусителями и соблазнителями, если дело доходило до продажи кому-либо своего товара. Любой почти птицелюд занимался торговлей и любой же мог всякого покупателя уговорить и уболтать так, что, того и гляди, покупатель у него зимой снег купит да еще и порадуется выгодной покупке. Водились за птицелюдами и грешки по торговой части: могли они обсчитать, подсунуть лежалый товар или с весами похимичить… Но это в расчете только на растяп. Ежели кого птицелюд обвесил, и обвешенный преступление замечал и тут же на него указывал, так хитрец пернатый оборотень немедля исправлял ошибку, извинялся бессчетно и даже добавлял весу. И уж больше на таком покупателе в обмане не упражнялся, других лопухов искал…
Словом, торговцами оборотни были вполне обычными и ни в каких страшных преступлениях не замеченными. И, однако, пришлось им испытать на себе ярость народных масс. Точнее, малой части народных масс.
Кстати сказать, весьма странно было, что Федор Снытников, человек в городе приезжий и новый, так оперативно вник в ситуацию и повел толпу именно к оборотням. Видимо, и впрямь получал он некие знамения…
В тот день торговые ряды пустовали – чересчур крепкий мороз принудил сидеть дома даже самых заядлых покупателей. Ведь по торговым рядам, в отличие от супермаркетов, надобно ходить не спеша, степенно, прогуливаясь и прицениваясь то к одному, то к другому, поболтать, встретив знакомых, соседей, разговориться с продавцом насчет очередного повышения цен или, наоборот, распродажи… Тем более что продавцы из оборотней всегда охотно идут на общение. И разговорчивого и всего на копейку разорившегося покупателя они ценят даже больше, чем закупившего полмагазина молчуна-бирюка. Видно, происходит это оттого, что оборотни – наполовину звери и, как всякий зверь, чувствуют на подсознательном уровне тягу к человеку, к его вниманию и ласке. Особенно ликантропы – чуть не поскуливают, когда с душевным человеком общаются, потому что ведут свою вторую натуру от собак, а собака, как известно, человеку лучший друг… А в день крестного хода желающих посудачить с продавцами да чего-нибудь прикупить почти и не было, несмотря на маячивший не за горами новогодний праздник. Нет, не один мороз был тому причиной. Оборотней стали избегать – убийства, да еще такие жестокие и бессмысленные, напугали обывателей крепче всякого мороза.
Толпа «бунтарей» вошла под крытые своды торговых рядов и двинулась по центральному проходу. За ярко освещенными окнами и витринами магазинчиков шла спокойная коммерческая жизнь. Но тут, себе на горе, из павильона под названием «Молочная река» вышла урсолюдица. Она увидела идущих с камнями людей, увидела иконы в руках и замерла. Потом пошла навстречу.
– Что случилось? – спросила она у людей. Толпа остановилась напротив оборотнихи. Потом Катерина Потрясюк крикнула:
– Что стоите? – И оборотнихе: – Мы тебя не боимся!
– А я вас и не пугаю, – сказала та. – Почему вы принесли сюда свои святые картины? Разве вы не знаете указания вашего церковного начальства? В местах селения и работы оборотней не должно быть никаких предметов религиозного назначения.
– Это тебе не предмет, а святая икона! – крикнул кто-то из толпы.
– Простите, я ошиблась в слове, – склонила голову оборотниха. – Но вам все равно придется выйти и унести отсюда иконы.
– Это отчего же? – вякнула Катерина Потрясюк. – Ты что нам указываешь, нежить? А? Что, от икон у тебя озноб начинается? Или жжение в коже?
– Нет, – ответила урсолюдица. – По определению вашего церковного начальства, а также пастырей мусульманской и иудейской общин, оборотни считаются животными. Если мы животные, то это, – женщина обвела рукой торговые ряды, – наш загон. Наш скотный двор. А на скотном дворе не место священным предметам. Мы это понимаем и не спорим с этим. Поэтому унесите иконы.
– Еще чего! – загомонили в толпе. – Вы, убийцы, еще будете нам указывать, что нам делать и как!
– Мы не убийцы! – воскликнула урсолюдица.
– Разберемся, – подал тут голос Федор Снытников. – А ты поклянись, что никто из оборотней не убивал за эти недели людей.
– Я клянусь, это так, – сказала урсолюдица. – И любой, подобный мне, в том поклянется. Оборотни нашего города никого из людей не убивали!
– Молодец, – похвалил ее Федор. – Только знаешь, люди, когда клянутся, или держат руку на Библии, или целуют икону. Целуй икону, зверь, если все, что ты говоришь, правда!
– Я не могу, – отшатнулась оборотниха. – Мне нельзя. И разве вы просите меня не о кощунстве? Я же оскверню тогда вашу святыню, и вы сами обвините меня в том, что я ее осквернила!
– Не целуешь иконы – значит, врешь! – высказалась Катерина Потрясюк. – Все вы брехуны, бесовское отродье! А ну, православные, примайся за дело!
Толпа надвинулась, урсолюдица отступила, затравленно глядя на людей. Так, наверно, смотрели на охотников медведи, когда их загоняли в яму и спускали собак да кололи рогатиной.