И вдруг совершенно внезапно мысли у меня смешались, приняв мрачную окраску. Я с неожиданной остротой ощутил, насколько я, стоящий здесь, ничтожен и никчемен. Собственная жизнь показалась мне не более чем микроскопической каплей в океане Времени. Я почувствовал отчужденность окружающего меня мира, безразличие Вселенной, и с каким-то даже удивлением взглянул на нелепое упорство человека, чья манера мнить себя великим просто неизлечима. И мне вдруг показалось, что жизнь — это не более чем сон, который для людей так никогда и не был явью.
Нахлынувшее одиночество было невыносимым. Мне захотелось пойти и отвлечься беседой с Райхом, но свет у него в палатке уже погас. Я полез в верхний карман за носовым платком, и там рука у меня наткнулась на сигару, которую мне подарил доктор Фуад. Сигару я принял исключительно в знак дружбы — сам я почти не курю. Но вот сейчас ее запах словно возвратил меня в мир людей, и у меня возникло желание ее попробовать. Перочинным ножом я отхватил у нее один кончик, другой проткнул. Не затянувшись еще как следует, я уже пожалел, что поддался соблазну. Вкус сигары был неприятен. Я положил ее возле себя, а сам стал опять глядеть со стены на долину. Через несколько минут, однако, я вновь соблазнился приятным запахом табака. На этот раз, усердно работая губами, я сделал несколько глубоких затяжек. На лбу выступил пот, я невольно оперся о стену, какое-то время с опасением ожидая, что сейчас меня вытошнит: вот тебе и весь роскошный ужин. Однако тошнота мало-помалу прошла; чувство же разобщенности с телом никак меня не покидало.
В этот момент я снова поглядел на луну и буквально ополоумел от внезапно обрушившегося на меня невыразимого страха. Я ощутил себя словно лунатик, очнувшийся и обнаруживший, что ступает по тоненькой жердочке, переброшенной через километровую высоту. Ощущение было настолько чудовищным, что мне показалось: ум у меня вот-вот не выдержит. Чувствовать такое было непереносимо. Я изо всех сил крепился, пытаясь противоборствовать обуявшему меня страху, понять его причину. Причина была связана с миром, на который я взирал. Она происходила от осознания того, что я лишь ничтожный фрагмент необозримого по величине ландшафта. Растолковать эту мысль очень непросто. Но похоже, мне вдруг сделалось ясно, что человека от сумасшествия ограждает лишь то, что он видит окружающее исключительно через призму своего крохотного, сугубо личного мировосприятия, размером не крупнее спичечной головки. Увиденное может повергать его в страх или волнение, но все равно он воспринимает это через призму своей личности. Страх принижает, но не дает человеку отвергнуть себя окончательно; как это ни странно, он оказывает противоположный эффект: человек от него начинает острее сознавать, что существует. Я внезапно словно извлек себя из собственной оболочки и разглядел, кто я такой: крохотный безвестный предмет вселенского пейзажа, ничем не примечательнее камня или мухи.
Это привело меня ко второй стадии логического осмысления. «Но ты представляешь собой нечто неизмеримо большее, чем камень или муха, — сказал я себе. — Ведь ты не просто предмет. Так это или нет, но в мозгу у тебя содержится знание всех веков. Вот ты здесь стоишь, а внутри тебя помещается знания больше, чем во всем Британском музее с его тысячами километров книжных полок.»
Эта мысль в каком-то отношении была для меня новой. Она заставила меня забыть о пейзаже и обратить мысленный взор внутрь себя. И сам собою всплыл вопрос: если пространство бесконечно, то что можно сказать о пространстве внутри человека? По Блэйку, «бесконечность» раскрывается из «единой горсти». Страх, обуревавший меня, бесследно исчез. Я теперь сознавал, что ошибался, полагая себя частицей мертвого пейзажа. Мне думалось, что человек ограничен оттого, что ограничен его мозг — портмоне, куда лишнего не упихнешь. А между тем пространство ума — это иное измерение. Тело лишь своего рода стена, разделяющая две бесконечности: Пространство, расстилающееся в бесконечность снаружи, и Ум, образующий бесконечность внутри.
Это был миг ошеломительного озарения сокровенной глубины. И вот когда я, позабыв обо всем на свете, завороженно всматривался внутрь себя, произошло нечто, от чего я пришел в ужас. Такое почти не поддается описанию. Мне вдруг почудилось, будто краем глаза (того самого «глаза» внимания, устремленного в глубину) я уловил шевеление какого-то чужого существа. Подобное даже трудно передать словами. У меня возникло ощущение наподобие того, как если бы я, нежась в теплой ванне, вдруг ощутил ногой что-то мерзостно-осклизлое.
Прошла секунда, и озарения словно не бывало, а я, увидев вновь перед собой уходящие ввысь горные вершины, залитые кротким светом неспешно плывущей луны, ощутил в своем сердце трепет облегченной радости, словно возвратился с другого края Вселенной. У меня кружилась голова, и изнурительная усталость сковывала тело — а ведь то ощущение не продлилось в общей сложности и пяти минут.
Повернувшись, я медленно побрел назад в палатку. Там я вновь попытался совершить подобное самопогружение. На какую-то секунду это мне удалось. На этот раз я ничего не почувствовал. А завернувшись в спальный мешок, я вдруг поймал себя на том, что спать уже больше не хочу, а лучше поговорил бы с Райхом или с кем-нибудь еще. Мне не терпелось высказать все то, что я недавно пережил. Человек считает, что его внутренний мир принадлежит ему лишь одному. «The grave's a fine and private place» «"Могила — прекрасное и уединенное место" (англ.).·, — так сказал когда-то Марвел. Примерно то же мы имеем в виду, говоря о своем сознании. В реальном мире наша свобода ограниченна; у себя в воображении мы вольны делать, что только вздумается. Ум — самое укромное место во всей Вселенной. Быть может, порой даже чересчур. „We each think of the key, each in his own prison“ «"Мы все мыслим о ключе, каждый в своей темнице" (англ.).·. И вся трудность лечения умалишенных состоит в том, чтобы прорваться в эту темницу. Но я никак не мог отделаться от мысли, что в уме у меня находится кто-то чужой. Подумав об этом теперь, я заключил, что оно не так уж и ужасно. В конце концов, когда заходишь в комнату, не ожидая там никого увидеть, и вдруг кого-нибудь там застаешь, то первой реакцией тоже бывает страх: а что, если это грабитель? Но с ним теперь можно бороться как с чем-то реальным, и мелькнувший было страх исчезает.
Что взбудоражило меня, так это сам факт присутствия чего-то (или кого-то?) постороннего, так сказать, в моей собственной голове.
И по мере того как ум у меня, проникаясь постепенно любопытством, стал избавляться от страха, я начал погружаться в сон. Последнее, о чем я успел подумать прежде чем заснуть, это не было ли все случившееся своего рода галлюцинацией после сигары и кофе по-турецки?
Проснувшись назавтра в семь утра, я понял, что это не было галлюцинацией. Память о перенесенном ощущении была на удивление яркой и, признаться откровенно, вызывала теперь скорее волненье, чем боязнь. Понять это довольно просто. Повседневная наша жизнь приковывает к себе все внимание и не дает нам «погрузиться» в глубь себя. Будучи по натуре романтиком, я никак не мог с этим смириться: процесс «погружения» мне нравится. Проблемы и житейская суета делают его крайне затруднительным. И вот теперь, почувствовав волнение, относящееся к чему-то внутри меня, я вновь вернулся к мысли, что мой внутренний мир так же реален и важен, как и мир окружающий, внешний.
За завтраком я испытывал соблазн рассказать обо всем Райху. Но что-то меня сдерживало — должно быть, боязнь, что он просто меня не поймет. Райх заметил, что я сегодня как будто «не в себе», на что я ответил, что черт меня дернул выкурить сигару Дарги — вот и весь наш разговор.
В то утро я наблюдал, как рабочие передвигают вниз по склону электронный зонд. Райх ушел к себе в палатку поразмыслить над тем, какой бы придумать способ, чтобы эту махину перетаскивать было не так утомительно — может быть, воздушную подушку, по принципу аэрокрана. Рабочие переместили зонд вниз до середины склона, чуть дальше нижних ворот. Когда устройство было установлено и готово к работе, я устроился на сиденье и, покрутив возле экрана соответствующие регуляторы, надавил на рычаг. Что-то есть — это я почувствовал почти сразу. Бегущая по экрану сверху вниз белая строка гибко выгнулась посредине. Когда я, подавив мощности, усилил подачу изображения, вся поверхность экрана тотчас зарябила горизонтальными полосами. Я послал старшего рабочего за Райхом, а сам начал осторожно и методично прощупывать контуры обнаруженного предмета. На экране было видно, что предмет не один, справа и слева находятся еще такие же. С электронным зондом я, разумеется, работал впервые, поэтому не имел представления ни о размерах обнаруженного предмета, ни о глубине, на которой он залегает. Когда через минуту примчался Райх, ему стоило лишь раз глянуть на диск, раз на регуляторы управления, после чего он негодующе выпалил: «Черт! Сломался мерзавец».
— Каким это образом?
— Ты, наверное, слишком далеко двинул рычаг, и что-нибудь отсоединилось. А то получается, что предмет, на который ты наткнулся, лежит внизу в трех с половиной километрах, а высота у него метров двадцать.
Я слез с сиденья с довольно кислым видом. Что правда, то правда, к технике меня подпускать вообще нельзя. Стоит мне несколько часов посидеть за рулем совершенно исправного автомобиля, как тот выходит из строя; едва приближусь к безупречно работающему аппарату, как у того мгновенно происходит короткое замыкание. Такая же нелепость и с зондом: я не знал, есть ли здесь в чем моя вина, но все равно чувствовал себя виноватым.
Сняв с креплений наружную панель, Райх заглянул внутрь. Мне он сообщил, что с первого взгляда все вроде бы в порядке. Надо будет после обеда проверить каждый узел в отдельности. В ответ на мои извинения он похлопал меня по плечу: «Ерунда. Главное, все же что-то нашли. Теперь остается только выяснить, на какой глубине».
Мы плотно пообедали неразогретой едой, после чего Райх умчался к своей машине, а я, прихватив надувной матрац, направился прилечь в тени у Львиных ворот и таким образом наверстать часы упущенного сна. Так глубоко и безмятежно я проспал два часа. Открыв глаза, я увидел, что возле меня стоит Райх и отсутствующим взором смотрит куда-то на тот берег реки. Посмотрев на часы, я резко вскочил.
— Ты что же меня, черт возьми, не разбудил?
Райх медленным движением опустился возле меня на землю. Его подавленный вид слегка меня озадачил.
— Ну как? Нашел, что там за неисправность?
— Там все исправно, — ответил он, задумчиво на меня посмотрев. Я ничего не понял.
— Хочешь сказать, все уже наладил?
— Нет. Там вообще все было в порядке.
— Ну так что ж, это только радует. В таком случае, ты можешь сказать, на какой глубине та штука находится?
— Да она на той глубине, какую показывает прибор. Три с половиной километра.
Я подавил в себе поднимающееся волнение: случаются вещи и покурьезнее.
— Три с половиной километра, — промолвил я. — Однако это намного глубже, чем основание самого холма. То есть, я... Да ведь на такой глубине уже находятся скалы археозоя?
— Ну, это еще как сказать. Хотя в принципе спорить не буду.
— Кроме того, если глубина, как ты говоришь, указана правильно, то тогда, наверно, надо принять на веру и величину блоков: двадцать метров. Звучит как-то не совсем правдоподобно. Блоков такой величины нет даже в пирамиде Хеопса.
— Остин, дорогой ты мой, — благодушно усмехнулся Райх, — я с тобой полностью согласен. Такого быть не может. Но я перебрал в машине каждую деталь и не вижу, в чем я мог ошибиться.
— У нас есть только один способ все выяснить: запустить крота.
— Об этом я и хотел тебе сказать. Но если глубина в самом деле три с половиной километра, никакой крот здесь не поможет.
— Почему?
— Для начала потому, что он не рассчитан на проход через скальную породу — только на землю или глину. А на такой глубине скальная порода встретится неизбежно. Далее, даже если на такой глубине нет скал, то все равно крота раздавит давлением. Три с половиной километра, это же все равно что находиться на аналогичной глубине под водой! Давление там будет составлять тысячи килограммов на квадратный сантиметр, да еще и температура будет повышаться на сотню градусов с каждым пройденным километром. Электронная начинка крота не выдержит такой жары.
Только теперь до меня дошла вся непомерность ставшей перед нами проблемы. Если Райх прав, то не стоит даже и обольщаться надеждой вытащить когда-нибудь на поверхность эти «предметы» — вероятно, части стены или храма. Какой бы мощной ни была наша техника, все равно на сегодня мы не располагаем механизмами, способными работать при такой температуре и давлении, да еще при этом поднимать гигантские блоки на высоту трех с половиной километров.
Мы с Райхом пошли назад к зонду, по пути обсуждая эту проблему. Если показания прибора соответствуют истине (а Райх, похоже, в этом не сомневается), то это означает, что перед археологией встает загадка из загадок. Как, каким образом следы цивилизации могли очутиться на такой немыслимой глубине? Быть может, какое-нибудь гигантское землетрясение, раскачав, обрушило целый пласт земли в зев разверзшейся бездны? А потом, допустим, полость впадины заполнилась постепенно водой и грязью... Да, но чтобы грязь заполнила пространство глубиной в три с половиной километра, это сколько же тысячелетий понадобится! Оба мы чувствовали в мыслях полный разброд. Нас подмывало броситься к телекрану и посоветоваться обо всем с коллегами, но здравое опасение, что виной здесь какая-нибудь элементарная ошибка, удерживало нас от этого шага.
К пяти часам вечера готовый к пуску крот был уже нацелен носом в землю. Райх произвел необходимые переключения на пульте, и напоминающий пулю нос крота начал вращаться. Грунт, взметнувшись вначале фонтаном, постепенно улегся, образовав небольшой округлый бугор. Некоторое время земля на этом месте прерывисто шевелилась, затем от присутствия крота не осталось никаких зримых следов.
Я подошел к экрану радара. В самой верхней его части, чуть подрагивая, светилась серебристо-белая точка. Если смотреть не отрываясь, то было заметно, как она движется — медленно, очень медленно, как минутная стрелка на циферблате. Рядом с экраном радара находился еще один экран, похожий на телевизионный. На его поверхности прорисовывались белесые полосы. В отдельных местах полосы были тоньше, кое-где вообще пропадали. Это означало, что на этом участке пути крот повстречался со скалой. При встрече с любым предметом, превышающим шириной три метра, крот автоматически останавливался, и электронный лазер давал развертку изображения того предмета. Через час белая точка проделала путь вниз до середины экрана — расстояние примерно в тысячу семьсот метров. Теперь она перемещалась еще медленнее. Райх, подойдя к зонду, привел его в действие. Экран прибора засвидетельствовал, на какой глубине находится крот: километр семьсот метров. А еще ниже смутно угадывались очертания гигантских блоков — в том же положении, что и раньше. Зонд работал исправно.
К этому времени возбуждение передалось всем. Рабочие, обступив радар плотным кольцом, не отрывали от экрана глаз. Райх выключил зонд: его луч мог нарушить исправность крота. Мы действовали, рискуя загубить весьма ценную часть нашего оборудования, но иного выхода у нас не было. Зонд мы то и дело включали и выключали, чтобы убедиться в исправности его показаний. Прибор однозначно указывал, что исполинские блоки имеют более-менее правильные контуры; невозможно, чтобы это были просто глыбы горной породы.
Риск потерять крота в общем-то не был стопроцентным. Усиленная электроникой металлическая конструкция этого механизма способна была выдерживать температуру в две тысячи градусов: создатели аппарата учли возможность того, что их детищу придется преодолевать жилы вулканической лавы. Небывалой была и прочность его панциря: конструкторы гарантировали, что он способен выдерживать давление в две с половиной тонны на квадратный сантиметр. Однако к моменту приближения к блокам на глубине трех с половиной километров сила давления могла превышать предельно допустимый уровень в два, или же почти в два раза. Кроме того, коммутирующее оборудование могло не выдержать температуры. И неизбывно существовала угроза потери связи в случае, если крот уйдет за пределы досягаемости дистанционного управления или если у него откажет приемное устройство.
К половине восьмого на землю опустилась темнота, крот к тому времени покрыл оставшуюся половину пути. От блоков его отделяло расстояние всего в полкилометра. Рабочих мы отпустили, но многие из них так никуда и не ушли. Повар откупорил нам консервы, сготовить что-либо более путное он, очевидно, был не в состоянии.
Наступила ночь. Мы сидели в темноте, слушая тоненькое зуденье радара и пристально наблюдая за сверкающей белой точкой. Мне неоднократно казалось, что она остановилась, но Райх, зрение которого поострее, всякий раз меня разуверял. К половине одиннадцатого ушли на ночлег последние рабочие. Я сидел, накинув на себя добрую дюжину одеял: разгулялся ветер. Райх курил сигарету за сигаретой, даже я выкурил пару штук. И тут зуденье внезапно оборвалось. Райх вскочил на ноги.