Я чуть повернул голову. За переплетом окна висело серое небо. Голая ветка колыхалась на ветру. Сбоку, на ночном столике, лежали наручные часы с темным циферблатом. Я проследил за красной секундной стрелкой, равномерно бежавшей по кругу под аккомпанемент монотонного тиканья. И заметил, что слух мой обострился. Может быть, у меня был жар, а может, просто в наполнявшей комнату глубокой тишине тиканье часов казалось таким громким. Приятное чувство легкости сохранялось, и я больше не боялся куда-то свалиться.
Кто-то намотал на мою голову очень много марли. Я осторожно ощупал лицо. Все как будто было на месте. Меня засунули в чересчур широкую полосатую — белую с голубым, жесткую, как парус, ночную рубаху. От нечего делать я еще некоторое время смотрел на красную секундную стрелку на черном циферблате. Затем принялся размышлять, где я и как сюда попал. Но не вспомнил. Попытался представить, что там, снаружи, за окном. Дома, или море, или пустыня? На ночном столике, рядом с часами, стоял радиоприемник. Что, если нажать на одну из белых кнопок? Расскажут ли мне о полосатой ночной рубахе или о голой ветке, пляшущей на ветру за окном? Или из приемника послышится музыка? Барабанный бой, усиленный неумолчным тиканьем часов?
Лоб мой покрылся испариной. Кто, черт возьми, заточил меня в эту комнату, за стенами которой нет ничего, кроме серого неба без конца и края? Утомленный, я закрыл глаза. Недавнее приятное чувство сменилось странным беспокойством. Что-то со мной было не в порядке. И не только из-за повязки на голове и покалывания иглы в мозгу. Нет, здесь было что-то еще.
Наверно, я уснул, потому что не слышал, как в комнату вошли. Вода из крана больше не капала. У окна сидела женщина и листала журнал. Короткая юбка открывала стройные ноги в маленьких голубых замшевых туфлях без каблуков. Из-под шапочки выбилась прядь каштановых волос, и в них как будто отсвечивало серое небо. Женщина, должно быть, почувствовала мой взгляд, потому что посмотрела на меня и кивнула. Немного жалостливо, но и явно радуясь, что я наконец очнулся.
— Вот и отлично, — сказала она. Это прозвучало старомодно. «Привет» или «давно пора» подошли бы ей больше. Свернула журнал и положила его на подоконник. Затем встала и подошла ко мне. Она была изящна и на ходу немного покачивала бедрами, что выглядело весьма грациозно, но как-то не вязалось с белой шапочкой и сестринским халатом.
— Меня зовут сестра Марион, — сказала она, заправляя под матрац мою простыню. — Болит у вас что-нибудь? Доктор Молитор считает, что вы счастливо отделались. Если хотите, можете получить немного сухариков с молоком.
Она бережно поправила мои подушки. От нее пахло хорошим мылом с легкой примесью лизола. Я хотел задать ей какой-то вопрос, но у меня сначала не вышло. Только пошевелил губами, не произнеся ни слова. Ангел милосердия терпеливо ждал. Так бывает в кино, когда пропадает звук. Наконец мне удалось:
— Как я попал в этот замок? — Голос мой был совсем тихим, и я не узнал его, как будто слышал впервые.
— Вы в больнице Марии Магдалины. — И затем еще раз: — Я сестра Марион. — Она достала из кармана халата клочок бумаги и шариковую ручку. — Завтра вы уже будете чувствовать себя лучше. Скажите, пожалуйста, вашу фамилию и адрес. Когда вас доставили к нам, у вас не было при себе никаких документов. Есть у вас близкие, которых надо уведомить?
— Конечно, — ответил я. — У каждого порядочного человека есть близкие. — Звук уже прорезался, но голос оставался чужим.
Сестра Марион придвинула стул к моей кровати и села. Я собрался уже ответить на ее вопросы, когда вдруг обнаружил, что пластинка кончилась. Я не мог произнести ни слова да и не знал, что говорить. Передо мной была только огромная белая стена. До боли стиснув кулаки, я попытался с разбегу пробить эту проклятую стену, как клоун, прыгающий сквозь обтянутый бумагой обруч. Но не смог. Все вокруг меня медленно заколыхалось. Последним, что видел, были каштановые волосы сестры Марион. Потом закрыл глаза. Мне сделалось чертовски тошно. Дело в том, что я забыл, кто я такой.
— Покорнейше благодарю! Должно быть, это приятное чувство. Совсем нет прошлого, как у младенца?
Человек состроил недоверчивую мину. Хотя шестнадцать секций батареи центрального отопления (я успел уже не меньше двадцати раз пересчитать их) источали летнюю жару, он не снял своего поношенного шерстяного пальто. Сидел на единственном стуле, широко расставив ноги, упершись локтями в свои мясистые ляжки и не выпуская из рук шляпы.
— Не совсем, — сказал я. — Вот вы, например, напоминаете мне одну картину Франса Гальса, которую где-то видел. В галерее или в музее. По-моему, она висела в большом зале, в углу.
— Все-таки кое-что. — Видно было, что он понятия не имеет о Франсе Гальсе. Но не мне было судить его, я ведь в конце концов знал еще меньше. — Может быть, вы неспроста вспомнили именно эту картину, — с важным видом глубокомысленно произнес он. Затем, однако, пожал плечами. — А может, это случайность. Названия музея не помните?
— Абсолютно. Помню только, что у человека на портрете были в точности такие маленькие глазки и оттопыренные уши, как у вас. Красотой портрет не отличался. Это точно. Должно быть, потому его и повесили в углу.
Человек фыркнул. У него пропала охота выяснять дальнейшие подробности о Франсе Гальсе. Но кое-что он все же уловил.
— Итак, вы можете вспомнить детали вашей прошлой жизни, если перекинуть к ним своего рода мост. — Он от кинулся на спинку стула. — Это важно. Я хоть и не врач, но некоторый опыт в подобных делах имею.
Это прозвучало не слишком убедительно. С тех пор как сестра Марион спросила у меня мое имя, прошло три дня. Не могу назвать их приятными. Когда нет памяти, особенно радоваться нечему. Доктор Молитор рассказал мне о несчастном случае и показал рентгеновский снимок моего черепа, на котором, внимательно приглядевшись, можно было увидеть симпатичную трещину. Я действительно счастливо отделался. Если бы не проклятый шок! Доктор Молитор проделал со мной множество опытов и повторил наизусть половину латинского словаря. Но все было напрасно. Я по-прежнему не мог вспомнить, кто я такой.
Затем явился человек в поношенном пальто. Его звали Катцер, он был из франкфуртской уголовной полиции. Больница направила туда соответствующее уведомление, так как не годится ведь, чтобы в мало-мальски цивилизованной стране обитал некто, не знающий собственного имени. Может быть, я архиепископ Бамбергский или президент Федеративной Республики, и в конце концов бросится в глаза, что меня нет на месте.
Обер-ассистент Катцер попытался пристроить свою шляпу на подоконник, но она все время падала на пол, и он попросту надел ее. Теперь руки у него были свободны, и он достал из кармана истрепанную записную книжку.
— Давайте по порядку, — сказал он. — Что вы можете вспомнить?
— В общем почти все, если дать мне толчок, — ответил я. — Когда первый раз увидел термометр, сразу вспомнил его назначение. Молоко — это напиток, а сухарей я еще в детстве терпеть не мог. Вон там, на стене, висит зеркало, а под кроватью стоит утка. Хотите еще что-нибудь узнать?
Обер-ассистент как будто удовлетворился этой коллекцией. Он решил наугад задать несколько вопросов.
— Несчастный случай произошел на Рейналлее. Это известная торговая улица с множеством витрин. Карштадт. Херти… — Он запнулся; сам он, совершенно очевидно, пользовался другими магазинами. — Высотное здание «Альянс»… В общем вы знаете. Что же вы делали там в интересующий нас вечер?
Посланец полицейского ведомства избрал самый неудачный из всех возможных путей. Единственное, что я знал, — это что не делал покупок ни у Херти, ни у Карштадта и не заходил также в «Альянс», чтобы застраховаться. Что, кстати, было бы совсем не вредно. Нет, так мы ни к чему не придем. Я сказал, что, может быть, сумел бы ответить на его вопросы, если бы мы прошвырнулись по Рейналлее и все осмотрели. Но не так, на расстоянии и с этим его «в общем вы знаете».
Ему стало ясно. Он поднялся и взял с ночного столика часы.
— Это ваши? Я моргнул.
— Швейцарского производства, водонепроницаемые, противоударные, автоматические… Если нажму на эту кнопку, я смогу засечь время, как секундомером. — Он так и сделал, послышалось два щелчка. — Это просто для забавы или вам по роду занятий приходится хронометрировать? Вы имеете отношение к спорту? Вам надо зачем-то отмечать секунды или минуты?
Я призадумался. Эти вопросы мне уже больше нравились. Если до цели вообще можно было добраться, то только так.
— Возможно, это связано с моей профессией. Погодите… Кажется, я засекал время и заносил результаты в таблицу.
— Результаты чего? Автомобильных гонок, скачек или время, которое нужно, чтобы выпить десять кружек пива?
Это было, конечно, местью за оттопыренные уши, которыми Франс Галье снабдил человека на портрете. Я счел подобный контрудар примитивным, но ведь люди думающие не обязательно идут служить в полицию. Одного обер-ассистент, впрочем, добился. Слабый проблеск света, на миг мелькнувший передо мной, когда он упомянул о секундомере, снова исчез. Я подумал, всерьез ли Катцер вообще стремится помочь мне? Для него я в конце концов просто «случай», один из многих, и, понятно, ему платят не за то, чтобы он освежал мою память. Для этого надо быть врачом, или психологом, или еще кем-то в таком роде. Если мне вообще может еще кто-нибудь помочь.
Все же я решил изменить тактику. Надо было не потешаться над ним, а постараться узнать у него что-нибудь полезное. Итак, я наскреб всю любезность, какою обладал, и начал:
— Попробуем исходить из того, что в принципе никто не может вдруг так, за здорово живешь, бесследно исчезнуть. Где-то его в конце концов хватятся. Имеются родственники, соседи, сослуживцы, и имеются полицейские, разыскивающие заблудших овец. Вы проверили заявления о без вести пропавших?
Обер-ассистент обиженно уставил на меня свои свиные глазки.
— Уж не думаете ли вы, что мне зря платят деньги? — спросил он. — Да я же с этого и начал. Вы попали под машину в воскресенье, а сегодня пятница. Я проверил все заявления, поступившие к нам за последние пять дней. — Он лизнул указательный палец и полистал записную книжку. — Попробуйте сами установить, кто тут вы.
Откровенно признаюсь, я разволновался до крайности. Это было примерно так, как в воскресенье, когда слушаешь по радио номера выигравших в лото билетов, только еще гораздо более интригующе. Ведь он мог прочесть сейчас мою фамилию, и вся чертовщина вмиг рассеялась бы, как после полуночного боя часов. Стоило мне узнать, как меня зовут, и все остальное вспомнилось бы само собой — я это чувствовал.
— Женщина из Бокенхайма, — безучастно произнес Катцер. — Отсутствует с понедельника. Предположительно бросилась в Майн. Муж — пьяница. Трое маленьких детей… Безработный каменщик из Саксенхаузена…
— Стоп! — закричал я. — Почему мне не быть каменщиком?
— Ну да! — откликнулся Катцер. — Посмотрите на свои руки. Они в жизни не держали кирпича.
Я посмотрел на свои пальцы. Они были тонкие и в какой-то мере холеные. Катцер был прав.
— Дальше!
— Еще две женщины, старик и сын миллионера из Оберрада. — Полицейский испытующе взглянул на меня. — Говорит вам что-нибудь фамилия Вигельман?
— Нет, но все же сыночек миллионера мог бы и подойти, как вы считаете?
Обер-ассистент язвительно ухмыльнулся.
— Ага. Только родители уверяют, что ему всего тринадцать лет. Похоже, ему осточертели сливки, и он подался в Гамбург, чтобы немного развлечься.
— И это все, что у вас есть? — сердито спросил я.
Вместо ответа он захлопнул записную книжку и извлек из бокового кармана пальто несколько листов бумаги, после чего прочел мне длинную лекцию о работе полиции в общем и в частностях и сказал, что для таких случаев, как мой, разработан специальный вопросник из 104 пунктов. Исходя из этого вопросника, Катцер повел себя так, точно речь шла о жизни и смерти, и принялся препарировать меня по всем правилам искусства: цвет волос, бороды, глаз, вставные зубы, шрам после операции аппендицита, диалект, ошибки произношения, объем груди и так далее. Иногда он прибегал к помощи обтрепанной рулетки, стараясь не задеть моей забинтованной головы.
Процедура длилась уже почти час. Я узнал о себе массу вещей и не могу сказать, что скучал. Время от времени Катцер делал паузу. Он снял уже пальто и повесил его на крюк в ногах моей постели, предназначенный, собственно, для температурного листка. Словно в оправдание некоторых довольно нескромных вопросов, он рассказывал мне о себе и о своей работе. Должно быть, в управлении он был своего рода прислугой, которую все шпыняют и которой приходится делать то, что никто другой делать не хочет. До вчерашнего дня он входил в специальную комиссию по розыску убийцы, державшего в страхе весь город.
Катцер сел на стул у окна и начал играть рулеткой, пытаясь свернуть ее спиралью. Но всякий раз, когда это почти уже удавалось, рулетка выскальзывала из его коротких толстых пальцев, и ему приходилось начинать сначала.
Из ста с лишним вопросов мы осилили пока только половину. Причем я уже почти не сомневался, что мы стараемся понапрасну. Неясно было, что эти ответы могут дать. Впрочем, я не отчаивался. У доктора Молитора имелись, конечно, более надежные способы вернуть мне память. Ну а если и они откажут? Тогда пусть кто-нибудь зачитает мне адресную книгу. Когда выкликнут мою фамилию, я подниму руку.
— Мы день и ночь были на ногах, — пробурчал Катцер. До меня не сразу дошло, что он говорит о своей работе в специальной комиссии. Так как мне до сих пор не приносили газет, я ничего не знал о последних событиях и теперь слушал его подробный, неторопливый рассказ.
— Гнусный тип, — сказал он, — и притом не новичок. Мы ничего не выяснили, хотя допросили всех и каждого и облазили вдоль и поперек все окрестности. Даже с собаками. У меня еще сейчас ноги болят.
Он явно хотел доказать мне, как серьезно полиция относится к своей работе. Что ей и впрямь не помешало бы, поскольку во Франкфурте имелась целая серия нераскрытых преступлений и стражи закона отнюдь не пользовались авторитетом у населения.
— Что же он натворил, этот ваш убийца? — спросил я.
Прежде чем ответить, Катцер поинтересовался размером моей обуви. Я сказал, что все мои вещи находятся на хранении у сестры Марион и чтобы он осведомился у нее. Затем он рассказал мне то, что знал:
— Преступник нападает в безлунные ночи на молодых женщин и закалывает их. Иногда кинжалом, иногда ножом. С виду совершенно бессмысленно, однако так ловко, что мы до сих пор не можем напасть на его след. — Катцер встал и взял курс на мою койку.
— Ну и скольких он уже убил?
— Тридцать, — сказал Катцер, занося длину моего локтя до запястья в соответствующую графу. — Убил пока четырех. Все они красивые. Он весьма разборчив и явно знает толк в женщинах.
— Когда-нибудь он допустит ошибку, — утешил я.
Обер-ассистент вздохнул.
— Будем надеяться. Пока мы не знаем даже, как он выглядит. Практически это может быть любой. Например, я или вы… — Он хитро подмигнул.
— Нет, — сказал он затем. — Определенно не я. Это я знаю точно… Не возражаете, если я сниму у вас отпечатки пальцев? Это не больно. А между тем отпечатки — самый надежный способ опознать человека.
Через час Катцер наконец удалился, прислав мне сестру Марион, чтобы она хоть немного отмыла мои испачканные руки.
В больнице час имеет в среднем сто минут. Однако не скажу, чтобы мне оставляли много времени для раздумий. Сестра Марион то и дело заглядывала ко мне и задавала самые немыслимые вопросы. Я скоро понял, в чем тут суть. С одной стороны, для хирургического отделения, куда меня определили из-за моего разбитого черепа, я, как человек без памяти, являлся в некотором роде диковинкой. И так как денег это не стоило, все стремились поглазеть на меня. Я сделался, можно сказать, общим баловнем отделения, в котором обычно ничего, кроме переломанных костей да удаленных червеобразных отростков, не увидишь.