– Скажете тоже, мистер Бранд, – возразила Оливия.
– А я серьезно, – ответил дядюшка, и слышно было, как он ожесточенно выколачивает свою бразильскую трубку о край кирпичного очага. – Чем кудрявая Эдит не невеста для нашего малыша? Через три года ей стукнет восемнадцать. К этому сроку малыш должен заработать деньги, и тогда им можно будет подумать о семейном гнездышке. Ох, Оливия, не успеем мы и оглянуться, как придется нам нянчить внучат!..
Дядюшка залился добродушным смехом.
Дальнейшего разговора я не слыхал, но слова дядюшки глубоко запали в мою душу. Они были мне приятны!
Сейчас я вспомнил эти слова и отвлекся от тяжелых мыслей.
Вошла Оливия.
– Тебе письмо, Сэм.
Я разорвал конверт. В полусвете вечерней зари, стоя у окна, я прочитал строчки, написанные жестким почерком моего друга Роберта, и уронил на пол тяжелый, с золотым обрезом листок. Роберт писал:
"Уважаемый мистер Пингль! После всего, что стало известным относительно лица, которое покровительствовало вам, я полагаю, вы сами поймете, что следует пересмотреть некоторые личные отношения. Мои друзья также полагают, что вряд ли вам будет удобно впредь встречаться с нами в стенах нашего колледжа. Понятным должно стать и то, что предполагаемая наша совместная поездка окончательно расстраивается. Примите уверения и пр. Р. Смолл".
Боже мой, как корректно!
Лицо мое горело, как от пощечины. Они не хотят иметь со мною ничего общего? Мое присутствие шокировало бы их? Тем лучше. Ах, как прав в своем возмущении дядюшка!
V
Эдит сидела рядом со мною в сквере у спуска Кингстрит к порту. Перед нашей скамьей в рамке зелени на клумбе дремали чахлые флоксы. Кусочек туманного океана виднелся внизу над выступами кирпичных домов с острыми черепичными крышами. Среди них возвышалось громоздкое здание эшуорфской конторы столичного банка "Мей энд Литтлюнион", служить в которой было мечтой многих эшуорфцев.
– Знаешь, Эдит, я уеду из Эшуорфа, – сказал я.
Я впервые сказал своей подруге "ты" и ждал, как она мне ответит.
– Это очень хорошо, Сэм, – ответила девочка и отвернулась. Губы ее задрожали, но голос оставался ровным. – Ты увидишь, как живут люди. Папа всегда говорил, что путешествия – самое интересное на свете. Если бы он был здоров, он бы уехал в Австралию… Ты выберешь, Сэм, самое лучшее для себя, договорила Эдит.
– И для тебя, Эдит, – тихо добавил я.
Она посмотрела мне прямо в глаза.
– Знаю но пока лучше об этом не говорить. Ты такой хороший, Сэм! Мне сейчас очень-очень грустно, а без тебя будет еще грустней. Но делай, как лучше для тебя, Сэм, и, пожалуйста, не думай обо мне, не принимай меня в расчет. Дядюшка Реджи говорил, что надо воевать с жизнью. А ты сильный, Сэм. Ты сумеешь победить… Да, да, Сэм, поверь мне. Я знаю тебя лучше, чем ты сам!Эдит мягко улыбнулась. – Хочешь знать, о чем я думаю?
– Очень хочу, разумеется.
Она сказала серьезно:
– Я думаю, что дружба помогает людям в жизни. Это я прочитала вчера в одной книге, и это очень верно…
Потом мы спустились по Кинг-стрит к молу и долго смотрели на залив. Красивые парусные яхты мчались к мысу Джен и там ловко поворачивали, ловя ветер. Одна из них обогнала все остальные. Ее паруса блестели в лучах заходящего солнца.
– Как ловко управляется с парусами парень,-заметила Эдит, кивая на яхту, где чернела фигура толстого человека, сидевшего на корме.
– Это Боб, – отозвался я.
– Ну да, Боб Бердворф, – подтвердила Эдит. – Он скоро получит наследство, говорят.
Мне не понравилось, что Эдит так много внимания обращает на суденышко этого Боба, племянника господина Сэйтона. Но действительно его яхта была прелестна.
– Может быть, мы вернемся домой?-предложил я Эдит.
– Да, Сэм. Здесь свежо,-покорно согласилась со мною она, хотя на берегу совсем не было свежо.
Когда я пришел домой, огец ужинал. На его безмолвный вопрос я мог только опустить голову.
– Ничего утешительного.
– Ешь, если голоден, – сказал отец.
После ужина он позвал меня в кабинет, где каждая мелочь, начиная с каминных щипцов в виде широких когтистых лап и кончая громадной пепельницей из панциря гвинейской черепахи, была мне знакома с детства. Я видел блестящую седину на висках отца и добрый взгляд его усталых выцветающих глаз. Милый отец! Из старинного секретера он вынул два банковых билета и сказал тихим голосом, в котором звучала печаль:
– Дорогой малыш! Ты получил образование, как хотела твоя покойная мать… – При этих словах отец посмотрел на висевший в простенке большой портрет своей жёны, так безвременно покинувшей нас, и приложил носовой платок к повлажневшим глазам.
Растроганный, я молчал. В эти минуты я памятью оживлял нежные черты мамы. Она так любила меня.
– Сын мой, тяжело говорить, но скажу,- продолжал отец, смотря на меня из-под густых седых бровей. У него был торжественный вид, и выражался он несколько старомодно. – От бывшего нашего лорда нет никаких вестей, и не исключена возможность, что его уже нет в живых. Но не смею осуждать судьбу, ибо знаю строгую мудрость законов земли и неба. Если тебе не суждено закончить образование, пусть будет так. Но мы все – и я, и дядюшка Реджи, и наша добрая Оливия – хотим, чтобы ты нашел свое счастье. Сегодня я имел долгую беседу с наставником нашим отцом Иеремией. Досточтимый служитель церкви вполне согласен с тем, что советовал раньше дядюшка Реджи…
– Знаю, – произнес я, опуская голову.
– Очень хорошо, что ты сознаешь наше положение, -вздохнул отец. – Ты сам должен отыскать свою судьбу. У моего малыша Сэма крепкие руки и светлая голова, напичканная разными премудростями, а сердце такое же доброе, как у его покойной матери…
Мы оба снова посмотрели на портрет с грустью и благодарностью.
– У тебя, Сэм, есть желание работать,-продолжал отец. – Мы с Реджинальдом видели, как старался ты устроиться здесь, и решили… – С этими словами отец вручил мне два банковых билета. – Возьми, малыш. Эти
деньги – все, что я имею, скудные остатки моих сбережений. Постарайся истратить их так, чтобы потом с благодарностью вспомнить о своих родителях. Помни, что родители всегда любят своих детей. Знай, что над бумагами лорда Паклингтона в конторе я просиживал по четыре часа лишних ежедневно, а твоя добрая мать экономила по мелочам. Мы трудились, чтобы скопить хоть что-нибудь для тебя.- Отец взволнованно затряс головой и протянул мне руки:-Дорогой мой!..
Будучи не в силах говорить, я только склонился на грудь отца, долго целовал его сухие, запачканные чернилами руки и орошал их благодарными слезами.
– Ну, ну, малыш…
Отец ласково потрепал меня по плечу.
– Спрячь деньги… Свет велик, во владениях короля не заходит солнце, и Нептун покровительствует нашему флагу на морях. Устраивайся! А вернешься, будь уверен, ты найдешь в Эшуорфе по-прежнему любящих тебя людей.
Чуть прищурившись, отец покосился на окно, через которое виднелся домик Уинтеров, и я понял, что отец знает о моей тайне.
Отец проговорил со мною до полуночи, сидя в кресле у любимого камина. В юности он путешествовал, и мне пришлось лишний раз выслушать историю, как в Новой Гвинее охотятся за черепахами.
Милый неудачник! До сих пор помню его ласковый взгляд, когда он поднимался по узкой винтовой лестнице к себе в спальню. На ступеньках он приостановился со свечой в руках. Из кухни несло сыростью. Свеча оплывала, и стеариновые сосульки падали на тяжелый медный подсвечник, дрожавший в руке отца. Перегнувшись через перила, отец кивнул мне.
– Не проспи, малыш. Старый Орфи поедет за скипидаром ровно в шесть и согласен захватить тебя. Ты попадешь в Уэсли на поезд семь семнадцать. Спокойной ночи.
Я плохо спал. Решено. Утром я уеду из Эшуорфа потихоньку, чтобы никто и не заметил этого. Эдит я буду присылать письма…
Мне показалось, что за окнами начинается шторм. Но это только возвратился дядюшка Реджи. Он бурно спорил о чем-то с Оливией, но внезапно смолк. У Оливии была своя манера управляться с нарушителями спокойствия в ее кухонном царстве. И вскоре я услышал смиренные шаги дядюшки и осторожный скрип двери его комнаты…
Утро сияло осенним очарованием.
Черепичные крыши эшуорфских домов, умытые свежей росой, ярко и разноцветно блистали на солнце. В туманной лиловой дали под пышным пологом розовых облаков еще дремал величественный океан. Шоссе медленно извивалось вокруг холма. Старый Орфи не очень торопился, сидя в повозке, где глухо позвякивали оплетенные соломой аптечные бутылки. Костлявая лошадь мужественно преодолевала подъем на верхнем -шоссе. Эшуорф медленно опускался. Зелень придорожных кустов ласкала мои взоры.
Я мысленно прощался со всем, что мне было дорого здесь. Вот и поворот у моста.
Неожиданно я увидел Эдит. Она стояла на берегу ручья и махала мне рукой. Орфи предупредительно натянул вожжи, и девочка подбежала к остановившейся повозке, из которой я выпрыгнул.
– О, Эдит!
Мы пошли вперед по шоссе. Эдит протянула мне маленький букет горных фиалок:
– Счастливого пути, Сэм.
Глаза Эдит были похожи на темные влажные фиалки.
Я растроганно прошептал:
– Как хорошо, что ты пришла, Эдит!
– Мне хотелось пожать тебе руку на прощанье. Вот и все, – сказала она.
– До свидания, Эди. Ты не забудешь меня?
– До свидания, Сэм. Возвращайся!.. Я буду ждать… Копыта лошади гулко простучали по деревянному мосту. Повозка завернула за холм, и я уже не видел Эдит. Аптекарь меланхолично пошевелил вожжами.
– Не знал я раньше, что маленькая Уинтер любит утренние прогулки.
Я промолчал, дожидаясь, когда мысли старого Орфи перестанут касаться чужих дел, а потом равнодушно заметил:
– Какая теплая погода!
Но аптекарь был упрямцем и любил соваться не в свои дела. Он долго ворчал:
– Не мог старина Пингль придумать чего-нибудь получше, чем отпускать парня от себя. Хм… Вот я… дальше Уэсли не ездил и Эда никуда не пущу. Доктор Флит прав:
даже в раю должна понадобиться аптека. И на наш век хватит…
В непонятном раздражении аптекарь вдруг больно хлестнул лошадь, крикнув:
– Ну ты, инфузория!
Четвероногая "инфузория" нервно взмахнула хвостом и сразу прибавила рыси. Эшуорф остался позади.
ВТОРАЯ ТЕТРАДЬ
Если подробно рассказать обо всех бедах, которые обрушивались на меня с того памятного очаровательного утра, когда я покинул Эшуорф в поисках постоянного куска хлеба, то понадобится чрезвычайно много времени, трудов и бумаги. Скажу только, что неудачи преследовали меня, знаменуя безнадежность моей судьбы на этой планете. Казалось, весь свет сговорился доставлять мне лишь одни неприятности. Отцовские деньги таяли в моих руках, как снег на раскаленной плите. Мечты также превращались в пар. Я бежал от одних неудач и наталкивался на другие, еще более жестокие.
О порядках в конторах по найму я мог написать целую монографию – так хорошо я ознакомился с бесконечным ожиданием предложения и бешеным бегом по указанному адресу. А когда я влетал в какой-нибудь магазин, где требовался лифтер или посыльный, то заетавал там или толпу таких же, как я, или ответ: "Место только что занято".
Однажды мне как будто посчастливилось. Управляющему какого-то герцога требовалось пятнадцать молодых парней на один день. Об этом было напечатано объявление. Работа, как я узнал после, заключалась в том, что парни, обряженные в рыцарские доспехи четырнадцатого столетия, стояли на площадках парадной лестницы во время вечернего раута и отдавали честь приглашенным гостям. Нас собралось около тысячи. Давка была страшная.
Сначала отобрали триста человек. Я нырнул в толпу и проскользнул во двор герцога триста первым. Вышел дворецкий и еще какие-то люди и выгнали обратно на улицу примерно две трети. Осталась сотня кандидатов в счастливцы, в том числе и я. Мы выстроились, как солдаты на смотру, в две линии. Все старались держаться бодро, выпячивали грудь и держали руки по швам. Дворецкий прошел мимо один раз, всматриваясь в наши лица, и ничего не сказал. Потом прошел вторично, вглядываясь в каждого человека, как бы оценивая его, и время от времени, слегка ткнув пальцем, говорил:
– Да.
Мимо меня он прошел равнодушно, как мимо уличной урны для окурков. Я видел холодное бритое лицо с пунцовым носом и навсегда запомнил его.
Пятнадцать счастливцев пошли в контору за дворецким, а остальных вежливо попросили убраться.
Отчаявшись найти работу по газетным объявлениям, я решил заходить во все подряд магазины, конторы, меняльные лавки, парикмахерские, мясные, зеленные и предлагать свои услуги. Предъявляемый диплом не производил на хозяев впечатления, и мне отказывали. Впрочем, владелец табачной лавочки на углу Брайтстрит н площади Пальмерстона, чистенький старичок в очках и старомодном жилете, заинтересовался моей особой, когда я представился ему и предъявил диплом.
– Очень рад, молодой человек, – произнес он, с любопытством рассматривая львиную голову на печати Дижанского колледжа. – А знаете, лев мне не очень нравится. Нет в нем, я бы сказал, свирепости. А? Дижан? Очень хорошо…
Старичок был глух, и я кричал ему на ухо:
– Мне надо устроиться!..
Старичок испуганно посмотрел на меня.
– Устроиться? А ваша фамилия Пингль?
– Да. Я не мог продолжать образование…
– Постойте… – Тут старичок начал задумчиво чесать себе переносицу. Ведь я где-то читал про вас… Вы тот самый?
– Простите, не понимаю…
Глазки старичка сияли любопытством.
– Ну, ну… Вы тот самый Пингль, которому помогал лорд Паклингтон…
– Совершенно верно!-закричал я, ожидая, что старичок сейчас же поставит меня за прилавок рядом с собою торговать "Западным сфинксом" и сигаретами.
Но неожиданно старый табачник затопал ногами.
– Прошу меня оставить в покое! Я, знаете, консерватор и не могу позволить, чтобы разные подобные… Ах, ах, молодой человек, стыдитесь…
Три дня голодный скитался я по докам. Шкипер "Камбалы", столкнувшийся со мной у пристани, оказался приятелем дядюшки по "Королевскому тигру" и узнал меня. Услыхав про диплом, он только свистнул протяжным морским свистом.
– Несъедобный товар… Посмотри свет, малютка, Пусть обвеют тебя штормы и хорошенько просолят морские волны. Это говорю тебе я, прошлявшийся по морям двадцать три года. Дядя у тебя, Пингль, хороший парень, и для него я готов помочь тебе. Слушай, нанимайся на корабль и поезжай куда глаза глядят, ни от какой работы не отказывайся. Нитка к нитке, а получается канат, понял? Как земляку устрою рекомендацию на угольщик бесплатно. Идет?
– Сделано, – ответил я, как говорили в Эшуорфе матросы.
Так начались мои странствования.
Пузатый черномазый угольщик, пропитанный нефтью и жирной вонючей пылью от верхушек мачт до самого киля, носил странное для океанского судна название "Зеленый кот". Так как коты не плавают даже в прудах, то понятно, что угольщик имел обыкновение устраивать качку и при совершенном штиле. Почти весь экипаж угольщика состоял из китайцев. Работа на этом отвратительном судне была исключительно грязная. Может быть, шкипер хотел испытать меня и поэтому рекомендовал капитану "Зеленого кота". Капитан Джон Гревс не отличался многословием. Он сказал:
– Беру. Работать у котлов. Повиноваться. За проступки буду наказывать.
И вот с полудюжиной китайцев я зачислился в команду помощником кочегара. Я сделал это с удовольствием. Мне казалось, что я поступаю назло всем.
Плавание на запад во чреве грязного чудовища вымотало из меня все внутренности. Сотоварищи по работе относились ко мне в первые дни с насмешливой подозрительностью. Но как только черная пыль одинаково покрыла толстым слоем наши лица, отношения сгладились. За работой я научился понимать несколько фраз по-китайски, и мне нравились переговариваться с белозубым Ча и низкорослым силачом Та Ши. Ведь я говорил с людьми на языке, которому не учили в колледже.
Я сошел на берег Нового Света, потеряв в весе девять кило, грязный, как дьявол, но с деньгами в кармане. Можно было начинать сухопутную карьеру. Мысль о новом океанском рейде бросала меня в дрожь.