В том, что человек, плывущий по Тихому океану, смотрит в бинокль, не было, разумеется, ничего удивительного. Удивило меня, куда именно направил бинокль Сергей Сергеевич: на ходовую рубку. Правда, на «Богатыре» это сооружение довольно величественное, высотой с девятиэтажный дом, а то и побольше. Но все-таки не Монблан, на вершину которого стоило бы наводить сильный морской бинокль, чтобы рассмотреть, что там происходит.
Между тем Сергей Сергеевич озадаченно хмыкнул и быстро перевел взгляд туда, где океан незаметно переходил в небесный свод. Не отрывая глаз от бинокля, он недоуменно пожал плечами и опять начал рассматривать ходовую рубку.
— Странно, почему они засуетились? — пробормотал он.
— Кто? — спросил я.
— Да там, на мостике. Что-то увидели на горизонте со своей верхотуры, а мне отсюда не видно.
Я взял у него бинокль и посмотрел, что происходит на мостике. Капитан и вахтенный секонд, как зовут на морском жаргоне второго штурмана, мой хороший приятель Володя Кушнеренко, были чем-то встревожены. Капитан смотрел в бинокль куда-то правее нашего курса. У Володи тоже в руках был бинокль. Секонд что-то объяснял капитану, беззвучно шевеля губами в окулярах моего бинокля, как на экране немого кино.
Я посмотрел в бинокль туда же, куда глядел с таким вниманием капитан, — и тоже ничего не увидел, как и Волошин.
Он зашагал по палубе. Я поспешил за ним.
В общем-то «посторонним» — а таким Аркадий Платонович считал всех, кроме вахтенных, — на мостике появляться запрещалось. Наш капитан, проплававший по всем морям и океанам почти полвека, был человеком прекрасной души, деликатным, отзывчивым, добрым, а на вид даже весьма добродушным — полный, круглолицый, лысый, с ленивой походочкой вразвалку. Но ни малейших отступлений от морской дисциплины он не терпел и порядочек на «Богатыре» держал крепко — «как на крейсере», по лаконичному, но выразительному определению Володи Кушнеренко, в недавнем прошлом военного моряка.
Правда, нам с Волошиным постепенно удалось Аркадия Платоновича «приручить» и добиться для себя некоторого послабления, чтобы иногда заглядывать на мостик: Волошину — как начальнику одной из важнейших лабораторий, мне — как представителю прессы. Ее наш бесстрашный капитан все-таки в глубине души, видимо, побаивается (подозреваю, что какой-то журналист доставил ему однажды хлопот, так что он зарекся связываться с нашим братом…).
Вошли мы в ходовую рубку тихонечко, стараясь держаться совсем незаметно. Но нас поначалу и так никто не заметил. Рулевой, окаменев в присутствии капитана, не отрывал глаз от компаса. А капитан и вахтенный штурман наблюдали за чем-то, что нам не удалось рассмотреть с палубы.
— Или они все перепились там и спят, или черт его знает что, — с непривычной неуверенностью в голосе проговорил капитан, не отрываясь от бинокля.
— Да, идут пунктиром, словно пьяные, — озабоченно подтвердил штурман. — И ведь не в дрейфе лежат, Аркадий Платонович, идут под парусом.
— Непонятно, — пробурчал капитан.
— Там вроде второе судно, Аркадий Платонович, — добавил секонд. — Видите, чуть подальше и правее градуса на три.
— Где? Это в глазах у тебя двоится. Хотя верно. Нет, но оно подальше мили на три и уходит, идет курсом сто двадцать. На вызов все не отвечают? — спросил капитан, опуская на миг бинокль и мельком скользнув по нашим лицам озабоченным и сразу еще больше помрачневшим взглядом.
Секонд взял телефонную трубку, спросил:
— Рация? Не удалось связаться? — послушал и, положив трубку, доложил: — Нет, Аркадий Платонович, не отвечают. Да у них вряд ли и рация есть на борту. Я эти суденышки знаю. Вроде шхуна, только что у них с парусами творится, вы посмотрите, Аркадий Платонович. Поставлен лишь один грот, даже грот-топсель не поднят, а передняя мачта вовсе голая.
Капитан ничего не ответил.
— Что случилось, Володя? — тихонько спросил я штурмана.
— Суденышко какое-то болтается. Идет под парусом, словно пьяное, такие вензеля выписывает, — так же тихо ответил он.
— Пятнадцать градусов право, — негромко и властно скомандовал капитан.
— Есть пятнадцать градусов право! — повторил рулевой, нажимая кнопки на пульте управления.
На таких больших современных судах, как «Богатырь», традиционных штурвалов давно нет и в помине. Их заменяют рулевые колонки с рычажками и кнопками.
Секонд тут же, глянув на большие часы, висевшие на переборке, сделал пометку в судовом журнале об изменении курса. Володя у нас аккуратист, сказывается военная выучка.
— Подойдем, Аркадий Платонович? — спросил штурман.
— Придется.
Я осторожно потянул Волошина за рукав и, когда Сергей Сергеевич оторвался от бинокля и вопросительно посмотрел на меня, кивком показал ему на дверь рубки, а потом глазами на озабоченного капитана. Волошин понимающе кивнул, и мы с ним покинули рубку, не дожидаясь, пока нас выставят.
— Что там такое, Сергей Сергеевич? — спросил я, когда мы вышли на палубу. — Дайте глянуть.
Он дал мне бинокль, и я увидел небольшое двухмачтовое суденышко. На корме его крупными белыми буквами было выведено название: «Лолита». Парус был поднят только на задней мачте. Ветер надувал его, и суденышко плыло довольно быстро, судя по белым усам вспененной воды у форштевня. И в то же время двигалось оно как-то неуверенно. Порой слишком глубоко зарывалось носом в набегавшие волны и тревожно дергалось из стороны в сторону.
На палубе загадочного суденышка я не обнаружил ни одного человека, хотя осмотрел ее в бинокль внимательно, метр за метром, от носа до кормы.
Что-то пробормотав, Волошин направился обратно к рубке.
— Замолвите и за меня словечко, Сергей Сергеевич! — крикнул я, догадавшись, куда и зачем он пошел.
И вот мы, замедлив ход, плывем неподалеку от странного судна. Ближе подходить опасно, оно ведь не управляется и, не ровен час, еще врежется в наш борт.
Хотя мы уже несколько раз давали тревожные, басовитые гудки, только вроде бы донесся какой-то визг, а потом словно петушиный крик.
Шхуна была явно покинута экипажем. Но почему же она резво продолжала бежать по волнам? И, судя по неглубокой осадке (об этом говорили вокруг меня опытные моряки), вряд ли она повреждена, имеет пробоину. В ее трюмы не набралось воды.
Почему же команда оставила шхуну, даже не спустив парус?
— Готовят шлюпку, ребята…
Услышав это, я поспешил протолкаться туда, где матросы под руководством боцмана Петровича, коренастого крепыша с роскошными усами, которыми он весьма гордился, деловито укладывали в шлюпку, освобожденную от брезентового чехла, всякое снаряжение. За этим наблюдали Волошин и Володя Кушнеренко. Видимо, секонду поручили возглавить обследование загадочной шхуны. А я?!
— Что же вы мешкаете, Николаевич? — подмигнув, весьма строгим тоном сказал мне Волошин. — Тащите скорее ваш звуковой блокнот — и в шлюпку. Приказано взять вас в качестве секретаря, чтобы все подробненько описать, ничего не упустить.
Через минуту, вооружившись магнитофоном, блокнотами, прихватив фотоаппарат, я вернулся на палубу.
Шлюпка мягко уже раскачивалась на волне. Мы один за другим спустились в нее по трапу.
Осторожно, чтобы она не стукнула нас, мы подошли к борту покинутой шхуны. Фальшборт[1] был совсем низким, через него ничего не стоило перелезть.
Два матроса ловко подтянулись на руках и взобрались на палубу. Им бросили швартовые концы. Они закрепили их, подали нам руки, и мы один за другим влезли на борт шхуны.
— Только ничего не трогать и вообще зря не разгуливать! — подняв руку, приказал Волошин, Некоторое время мы стояли молча, с любопытством озираясь вокруг.
Шхуна была небольшая — чуть меньше двадцати метров в длину по ватерлинии, как потом точно измерили матросы. На корме возвышалась небольшая надстройка, больше похожая на запущенный дачный сарайчик, чем на рубку.
Палуба грязная, давно не мытая, вся в каких-то подозрительных пятнах. Некоторые из них мне показались засохшей кровью — или это уже разыгралось воображение? Впрочем, как потом выяснилось, такое же впечатление от этих пятен возникло решительно у каждого из нас.
— Да, давненько ее не драили, — покачал головой боцман. Метрах в трех от того места, где мы стояли, у штирборта[2] валялся на палубе топор со щербатым зазубренным лезвием. Его тоже местами покрывала весьма подозрительная рыжая ржавчина.
А на баке[3] стоял на палубе фонарь с закопченным стеклом. Возле него лежали растянутый, словно на нем только что играли, аккордеон, гитара с грязным, когда-то алым бантом, сплошь оклеенная фотографиями призывно улыбающихся полуголых красоток, и четырьмя кучками были разложены растрепанные и засаленные карты — одни аккуратной стопкой, другие небрежно, веером.
Но вдруг, заставив нас всех вздрогнуть и оглянуться, загремел, словно с неба, усиленный мегафоном голос капитана:
— Штурман! Вы что, заснули? Долго будете стоять как лунатики? Опускайте парус и положите ее в дрейф. И возвращайтесь поскорей, не тяните волынку. Нам ждать некогда.
— Боцман, — спохватился секонд, — спускайте парус. Кого-нибудь поставьте на руль, чтобы шхуна не рыскала.
— Есть спустить парус! — ответил боцман.
Волошин остановил его:
— Подождите, товарищи. Надо сначала все сфотографировать и подробно записать. Пригодится для следствия.
Я стал фотографировать мачты и парус с разных точек, причем мы обнаружили на носу шхуны клетку, в которой томились изголодавшиеся три курицы, петух с поникшим гребнем и жалобно повизгивавшая свинья, у которой ребра выпирали из-под кожи.
Я подставил секонду микрофон магнитофона, и он деловито начал перечислять:
— Значит, так. Шлюпка отсутствует. Поставлен один грот. Парус старый, латаный, местами изодран в клочья…
Закончив осмотр, секонд приказал спустить парус. Один из матросов пошел на шканцы и вдруг кринул:
— Владимир Васильевич, смотрите, что я нашел!
Мы все бросились к нему.
И увидели валяющийся на палубе возле рубки то ли большой кинжал, то ли маленький меч с изогнутым лезвием.
— Малайский кинжал — крис, — сказал всезнающий Волошин. — Не трогайте его.
Я сфотографировал лежавший на грязной палубе кинжал, а Сергей Сергеевич достал из кармана резиновые лабораторные перчатки, которые, оказывается, предусмотрительно захватил, натянул их на руки и, присев на корточки, тщательно обвел кинжал мелом, чтобы обозначить место, где именно он лежал.
Потом мы прошли на шканцы. Этот пост управления, где находятся компас и рулевой штурвал, оказался просто невысоким помостом между рубкой и столом, за которым, видимо, все обедали прямо на палубе. Штурвал не был закреплен и свободно крутился во все стороны, словно им управлял человек-невидимка.
Мы переглянулись. Один из матросов по знаку секонда встал к штурвалу, чтобы шхуна не рыскала.
— Как они тут вахту стоят? Неудобно, — пожаловался матрос. — Стоишь, словно в щели.
Штурвал в самом деле помещался в узеньком закутке между стенкой рубки и столом. Столешницу, словно лак, покрывал жирный след многочисленных трапез и попоек.
Тут же, возле стола, в большом жестяном ящике с песком, черном от копоти и сажи, стоял примус. Ящик служил, видимо, камбузом, где кок готовил пищу. Рядом стоял открытый ящик с мясными консервами. Банок в нем оставалось еще немало. Почему их не захватили матросы, покидая судно? Или слишком спешили?
Мы осмотрели оба трюма — носовой, побольше, доверху избитый мешками с вонючей копрой,[4] и маленький на корме. В него вел люк возле самой рубки, похожей на курятник. И крышка этого люка была почему-то не закрыта, как полагается, а сдвинута в сторону.
В кормовом люке оказалось несколько мешков с зелеными кофейными зернами и три бочонка. В них находился спирт, о чем нетрудно было догадаться по густому аромату, исходившему от одного из бочонков, частично уже опорожненному и плохо закрытому.
Потом осмотрели рубку. Открыли фанерную дверь (в ней зияла большая круглая дырка) и вошли в узкий коридорчик. По обеим сторонам его располагались крошечные каютки.
Мы заглянули в первую открытую дверь.
— Ну и вонища тут, — пробормотал секонд. — И темно, как в погребе.
Вдруг в дальнем углу каюты кто-то неприятным, скрипучим, раздраженным голосом выкрикнул что-то на незнакомом языке.
— Кто вы? Где вы? — спросил по-французски штурман, направляя в угол луч фонарика.
Там никого не было. На полу темнела кучка какого-то тряпья.
Тот же голос снова выкрикнул ту же, похоже, фразу на неведомом языке.
Володя повел лучом фонарика повыше, и мы увидели висящую под потолком каюты клетку, а в ней большого попугая с кривым клювом. Его пестрое оперение переливалось в луче фонарика всеми цветами радуги. Попугай, склонив набок голову, с интересом рассматривал нас. Свет фонарика отражался в его глазах, они мерцали, словно два кровавых рубина.
— Фу, черт, напугал, — пробормотал секонд, сдвигая на затылок фуражку. — Дурак ты, попка. А ну скажи: «Попка, дурак!»
Но попугай отвечать не стал, надменно взмахнул крыльями и начал раскачиваться на жердочке.
Мы отодвинули грязную занавеску, закрывавшую иллюминатор, и начали осматривать каюту.
— Похоже, капитанская, — сказал секонд.
Каютка была тесная, чуть попросторнее хорошего платяного шкафа. Узенькая незаправленная койка с грязным, скомканным бельем. Такое впечатление, будто человек с нее только что вскочил и в панике убежал.
Маленький столик весь заставлен: початая бутылка рома, пустой стакан, алюминиевая помятая кружка с засохшими остатками недопитого кофе, спиртовка, а рядом с ней электрическая плитка, залитая кофейной гущей и пригоревшим салом. Тут же лежали золотые часы, а возле них на жестяной тарелке какая-то странная металлическая лепешка неправильной формы.
— Кажется, олово, — озадаченно произнес Волошин, — но за каким чертом понадобилось его расплавлять и держать на столе в капитанской каюте?
В столе нашлись растрепанная книжка с хозяйственными записями, судя по бесконечным колонкам цифр и каким-то условным пометкам, немного мелочи в монетах самых различных валют да помятая и совсем истершаяся на сгибах бумажка, какое-то удостоверение на французском языке с полуотклеившейся фотографией хмурого толстяка с опухшим лицом, растрепанными усами и злыми глазами, выпученными, как у игрушечного мопса.
— Шкиперское удостоверение владельца шхуны «Лолита», капитана Луиса Френэ, — перевел секонд. — Выдано в Папеэте на Таити, шестого января шестьдесят третьего года.
— Ну хоть имя капитана выяснили, — сказал Волошин. — И знаем даже, как он выглядит. Не сказал бы, что симпатичен. Надо взять удостоверение с собой. А впрочем, положите его обратно, Володя. И шарить по столам, тем более по карманам, не станем. Не наше дело. Пусть этим занимаются детективы.
Судового журнала мы нигде не нашли.
В углу каюты здоровенными болтами был привинчен к палубе небольшой железный ящик с огромным замком. Видимо, он заменял сейф. На крышке ящика виднелось несколько глубоких вмятин, словно по нему били чем-то, пытаясь взломать. Но замок был цел.
Мы многозначительно переглянулись.
— Веселые дела, видимо, творились на этой шхуне, — покачал головой Волошин.
Возможно, судовые документы и другие бумаги хранились в этом ящике. Но взламывать мы его, разумеется, не стали.
— Ладно, отметим некоторые особенности, — сказал Сергей Сергеевич, жестом показывая, чтобы я придвинул микрофон поближе. — На столе лежат золотые часы швейцарской марки, остановившиеся в четыре часа двенадцать минут. Судового журнала не обнаружено. На полочке над койкой лежит хорошо обкуренная пеньковая трубка с надкушенным кончиком чубука и прорезиненный кисет с трубочным табаком.