Почти любого.
«Черная буря» вполне могла «пережечь» радиомаяк, примерно с вероятностью пятьдесят на пятьдесят, и тогда драгоценный груз уже никогда не найти. Конечно, результат можно воспроизвести, но генетика невесомости — слишком сложная наука, граничащая с искусством и простым везением. Может быть удастся, может быть — нет. Может быть, чтобы получить новые растения, пригодные для размножения, придется потратить еще десять лет. А решение продовольственной проблемы не ждет — слишком тяжело далась победа в последних конфликтах, сотрясавших мир менее полувека назад.
Они рискнули, потому что не могли не рискнуть, при молчаливом согласии начальника станции, и почти выиграли у судьбы и природы — капсула была найдена. Она стояла посреди тесного жилого отсека «Многоножки» — здоровенный кубический ящик, оставшийся после сброса тепловых экранов, парашютной системы и амортизаторов. Но обратно уже не успели. Налетевшая стихия полностью отрубила связь и навигацию, закрутила компас и превратила вездеход в беспомощную скорлупку, вздрагивающую под ударами ветра и снежных демонов. Время шло, закончилось топливо, иссякал запас аккумулятора. Еще несколько часов — и лютый антарктический холод запустит щупальца под металлопластиковую обшивку, нащупывая человеческие тела, жадно высасывая из них тепло и жизнь.
— Пора решать, — произнес механик. — Пора.
Метеоролог кивнул. Оба они избегали смотреть на капсулу.
— С «Востока» не пробьются, самолет с Большой Земли сдует к черту, — сказал Вандышев и закашлялся, прикрывая рот рукой в толстой перчатке. Воздух на самом южном континенте Земли невероятно сухой, он обезвоживает и дерет глотку как раскаленное марево самой жаркой пустыни. — Баллистический на Плесецке уже наверняка готов, может быть даже стартовали, но без точной радиопривязки у них будет погрешность до пяти километров. У них экранированная аппаратура, нас рано или поздно найдут. Но…
Он умолк и посмотрел на глухой борт с задраенным иллюминатором, за которым бесновалась и выла свирепая буря, раскачивая и сотрясая вездеход.
— Скорее поздно. Опоздают… — закончил за него Сергей, тоже кашлянув. Каждый вдох словно шуршал по носоглотке невидимым ежиком, царапая слизистую. — Почти наверняка опоздают.
— Такое дело, — неуверенно вымолвил механик, устремив взгляд на серый куб с образцами. — В общем… Пора решать.
Он не закончил, молчал и метеоролог. Сбрасываемая капсула представляла собой защищенный сейф с многослойной теплоизоляцией, автономной батареей и подогревом. Если вскрыть ее, места хватит как раз на одного человека. Получится саркофаг с подогревом, который гарантированно сохранит чью-то жизнь. Конечно, придется вытащить все образцы, которые вымерзнут и погибнут.
Потенциально бесценная зелень и человеческая жизнь на разных чашах весов — что ценнее? При этом помощь может подоспеть в любой момент. А может быть продукт орбитальных лабораторий окажется бесполезен в плену вязкого земного притяжения.
Почему в жизни выбор всегда оказывается так сложен?..
Они молча сидели друг напротив друга, на скамейках-топчанах. Тихо гудел вентилятор, прогоняя сквозь решетку радиатора теплый воздух. В полутьме слабо светилась лампочка аварийного освещения. Скоро отопитель замолк, остался только светлячок лампы.
— Знаешь, я когда буржуйская Реставрация накрылась, работал сторожем на автостоянке, — вдруг заговорил механик, глядя на тлеющий огонек в клетке защитной сетки. — Удобств никаких, только будка из досок и лампа под потолком. И, помню, пошел страшный ливень. А работа такая — не отсидишься. Вымок до нитки. Так я о чем… — он помолчал, безмолвно шевеля губами. — Носки промокли, я их на лампочке и сушил. Вот на такой же. И самое интересное — неплохо так сохли, только из черных почему то рыжими стали…
Выл буран, по стенкам что-то скрежетало, словно скребли ледяные когти скрытых во мгле чудовищ. Из-под потолка послышался тихий треск — углы подернулись белесой пленкой, словно паук начал плести снежные тенета.
— Рыжие носки, — проговорил метеоролог. — Наверное, красиво было.
Оба рассмеялись, тихо, чтобы не тревожить иссушенное горло и не тратить тепло.
— Полежу, а ты сам разберешься, — пробормотал Вандышев, укладываясь на скамье, подтягивая колени к подбородку. — Полежу… — повторил он еще тише и отвернулся к стене.
Борисов долго смотрел на его спину в темной куртке на меху. По мере того как уходили минута за минутой, он клонился вперед все сильнее и сильнее, сложив руки на груди, словно пряча огонек свечи. Наконец, он уперся лбом в прохладную гладкую стенку капсулы. Провел рукой по верхнему краю, словно подрагивающие пальцы могли ощутить тепло, надежно спрятанное изоляторами внутри кубического ящика.
Все-таки самая страшная битва — это та, которую приходится вести с самим собой, подумал молодой метеоролог. Так легко ощутить в поражении сладкий привкус победы, так легко уступить железным доводам рассудка…
И самое страшное то, что слабость действительно вполне может обернуться холодным рассудочным поступком, самым лучшим, самым верным.
— Да, надо полежать, — повторил он вслед за механиком, и добавил. — Подождем баллистический…
Потолок полностью выбелило инеем, каждый выдох осаждался снежными кристалликами на жестких бородах. Вой за тонкими стенками немного стих, если очень внимательно прислушаться, в надрывном стоне бури можно было расслышать человеческие голоса, но, скорее всего, это был лишь обман слуха.
Шаг, вдох… Шаг, выдох… Ноги работают как гидравлические приводы — ровно, в едином ритме, не знающем сбоев. Вдох-выдох, правая нога, левая нога. Если бы не маска и привычная тяжесть баллонов за плечами — можно закрыть глаза и представить, что ты на Земле.
Сергей спал и видел сны о Марсе…
Курьер
Иван Роу
Солнце, ослепительно страшное,
Ты насмерть поразило б меня,
Если бы во мне самом не было такого же солнца.
Уитмен.
— Свежее мясо! Отличное свежее мясо! — так и начинается моё утро. Каждый день, кроме пятницы.
— Люхум аттазиджа! — прямо под окном, двумя этажами ниже. Ещё одна издержка Двадцатого округа — как и аборигены, смотрящие на тебя с таким удивлением, словно по их улицам идёт белый медведь.
•••
ESA, в которую я так и не поступил, сделала мне ручкой минимум на год, так что оставаться в Париже будет просто не на что. Можно вернуться в Беринген, туда репатриировались мои родители, когда в России начиналось, только о возвращении не хотелось даже думать. С тоской и чёрной завистью обновляя список принятых на планшете, я слушал, как мой сосед по комнате празднует поступление с ещё несколькими хмырями. Один из них, горбоносый и худощавый, подошёл и ко мне.
— Мигель, ронин-профи — кто такой ронин, я не знал, но отрекомендовался в ответ.
— Курт. Всё завалил.
— Ага. Видишь меня в этом списке? — наклонившись над планшетом копной сальных чёрных волос, Мигель бесцеремонно ткнул пальцем в экран.
— ???
— Я тоже не вижу. Четвёртый раз не нахожу, и в пятый не найду. Так что и ты прими это проще.
— …
Наверное, в тот момент я напоминал телёнка, который остался один в чистом поле. Глядя на мою кислую физиономию, Мигель буквально запихнул меня за стол к своим приятелям и всучил бутылку «Кроненбурга»…
•••
Очнулся я от того, что меня бесцеремонно окатили водой. Тело ныло так, как будто меня завязали в узел на пару суток. Откуда-то с улицы доносился запах тухлятины. Я перевернулся на спину: перед глазами расплывалось кровавое пятно — впрочем, это оказался всего лишь японский флаг, прибитый к потолку.
— Остался от прежних жильцов — пояснил Мигель.
— … — Промычав что-то невнятное, я сел, привалившись к засаленной стене.
— Правильно понял, у тебя ещё всё впереди. Слушай, compadre, я так понимаю, к мамочке под крылышко тебе неохота?
Я сумел кивнуть в знак согласия.
— Вот что, живи у меня. За квартиру пополам будем платить, как сможешь. Пока в долг.
Утвердительно киваю ещё раз.
— Что здесь с работой? — пересохшее горло скрипело как несмазанная телега.
— Совсем pendejo? Тебе вчера говорили — устраиваешься курьером в любой магазин, и на еду тебе хватит. А там будет видно.
После скромного завтрака (чай из несвежего пакетика и чёрствый батон с маслом) Мигель лёг досыпать. А я — сел искать вакансии на высокую должность мальчика на побегушках…
•••
Через пару недель в Двадцатке я сносно торговался, а через пару месяцев — мог прочитать объявление и с горем пополам объясниться на дикой мешанине арабского и французского. Серая куртка, низко надвинутая кепка и рыжая щетина, превращавшаяся в бороду — так на меня перестали обращать внимание. То ли я стал походить на какого-нибудь иранца, то просто не представлял интереса, как никчёмная деталь пейзажа. Меня устраивало и то, и другое.
•••
Вот я и на месте. Осталось отдать последний заказ и идти домой, благо здесь совсем недалеко. Четвёртый этаж, вторая дверь от лестницы, ноутбук и гарнитура Zelix. Получатель не указан.
Ассаляму `алейкум! — открывает мне дверь усатый араб.
Ва-алейкум — <Вот ваш заказ>
— <Заноси>
— <Распишитесь здесь и здесь. Дополнительное вознаграждение — на ваше усмотрение> Над произношением работать не пробовал? — араб сказал это по-русски, протянув ладонь размером с лопату — Сан Саныч.
— К-курт.
— Да ты заходи, присаживайся. Чаю будешь?
За чаем я рассказал ему о своих нехитрых приключениях. Тот слушал, иногда спрашивая и кивая головой, как будто с чем-то сверяясь.
Когда я закончил, мой собеседник, решившись, взял быка за рога:
— Домой возвращаться собираешься?
— К родителям в Германию?
— Домой, в Союз.
— Что я буду там делать?
— А здесь ты что делаешь?
— Как видите, курьерствую. На еду хватает.
— Вот и будешь курьером. Красной чумой торговать. Вразнос.
В европейских новостях, официальных и не очень, советских журналистов так и называли, чумными крысами. Циничными, трусливыми и беспринципными догматиками, ненавидящими тех, кому незадорого наняты прислуживать. Мечтающими хоть тушкой, хоть чучелком, хоть индусом-уборщиком, но устроиться в русскую службу BBC, к настоящим мастерам.
Весь вид моего собеседника настолько не вязался с этим образом, что я, не сдержавшись, прыснул со смеху. Глядя на метаморфозы моего лица, расхохотался и Сан Саныч.
Отсмеявшись, он протянул мне визитку с надписью «Центр экстремальной журналистики», дав понять, что разговор окончен.
Аварийная сирена не просто воет — она продирает до самых костей. От неё хочется бежать хоть на край света, не разбирая дороги. Её вой перекрывает только рёв старшины-инструктора, что желает нам доброго утра и анальных кар посредством ствола от КПС, если мы, упаси Боже, снова затормозим. Я выбегаю из казармы последним: остальное наше воинство уже построилось неровной шеренгой прямо во дворе: три отделения, по 11 человек в каждом. Учебная группа 3271, будущее русской военной журналистики, а пока — команда бабуинов, упоротые упыри и просто мясо. Свежее пушечное мясо.
Мы получаем на складе наши броники и автоматы: до огневой подготовки ещё недели три, так что нам выдают допотопные АК со снятыми бойками. Бежим в лес, к лыжной трассе: сегодня в утреннем меню пять километров по холмам и оврагам. Солнце начинает припекать, разгоняя туман: через полчаса в ЭСКАРПе будет жарко, словно в бане.
— Запевай!
Сорока, сидевшая на ветке, срывается и улетает, испугавшись наших нестройных воплей.
Я подтягиваю, путаясь в словах. К концу песни мы как раз выходим на трассу. Из головы постепенно исчезают все мысли, остаётся только чувство ватных ног, да автомат бьёт прикладом по заднице, не давая отрубиться окончательно.
Киплинг прав: в аду нет ни тьмы, ни жаровен, ни чертей. Достаточно одной пыли. Красная пыль была везде: она скрипела на зубах, забивалась в любую щель и намертво въедалась в одежду. После первых же километров грунтовки мой УАЗик из белого становился светло-кирпичным. Ничего не поделаешь, сухой сезон. Добро пожаловать в Африку.
До Солвези, ближайшего зачатка цивилизации, оставалось ещё шестьдесят километров. Мне надлежало получить на складе бухту оптокабеля, а в госпитале — новую канистру спирта. На добрый медицинский спирт у негров можно выменять что угодно, от интервью до живой курицы, и мы этим нагло пользуемся.
Я проезжаю мимо остовов тридцатитонных TEREXов, застывших на краю карьера, как мёртвые киты. Мимо экскаватора, бессильно склонившего шею в земном поклоне равнодушному богу. Подождите, родные, мы доберёмся и до вас. А пока ребята из геологоразведки решили «потыкать веточкой» шахту Лумвана, очень надеясь успеть до дождей.
А я каждые три-четыре дня глотаю пыль, подменяя водителя: тот поймал особо злобную дизентерию и улетел в Кабве на санитарном автожире. Добрался что кум королю: для «Мухи» нет ни колдобин, ни пыли, ни даже воздушных ям. Я кручу баранку, слушаю урчание дизеля, и радуюсь, что у меня машина с мягким верхом, наезжая на очередную кочку. До Солвези ещё больше часа…
•••
Госпиталь Советского Красного Креста стоял на отшибе, рядом с маленькой рощицей. Двухэтажная коробка основного блока да флигель-полусфера, где врачи оставались ночевать, если некогда было ехать домой. Дальше шли облупившиеся лачуги, огороды, а за ними, насколько видел глаз, тянулась красно-рыжая степь, поросшая засохшей травой и кустами. Нераспаханный африканский буш.
Доктор Роговский, исправно пополнявший наши запасы, укатил в Лусаку, готовить курсы для местных санитаров. «Зайдите к Ире» — вот и всё, что он успел нам отписать.
Экран со списком персонала, как и в любой советской больнице, висел на первом этаже, сразу напротив входа. Ирина Волынина, фельдшер-ассистент, кабинет 202. Имя было подсвечено красным, но я не обратил на это внимания.
Я поднялся на второй этаж, нашёл нужную дверь и постучал. Примерно через полминуты мне открыла девушка, закутанная, словно мумия. Между колпаком и маской виднелась только пара зелёных глаз да вопросительно поднятые брови.
— Прощу прощения, видимо, я не вовремя.
— Мы скоро закончим, подождите внизу.
Ира вышла минут через пятнадцать. Вместо операционной робы, заляпанной красным и жёлтым, на ней был белый халат, застёгнутый на все пуговицы, несмотря на жару.
— Курт Ланге. Для своих — просто Курт.
— Ира. Для своих — она покосилась на очередь к регистратуре — Ирина Алексеевна. Чем обязаны?
— Ребята с Лумваны прислали за новой порцией. Дядя Костя сказал зайти к тебе.
— Племяннички… Недавно же приходили? Вы им что, машины заправляете?
— …
— Приходи к восьми сегодня, как у меня смена кончится.
— Сейчас не до того, извини. От нас и так половину народа забрали. Я теперь ассистирую, Сашка пробирки крутит — так и живём.