— Здравствуйте, ребята, — сказал я и поднял руку. Школьники оказались воспитанными, перестали гоготать, и даже вежливо поснимали вирточки. — Меня зовут Слава, я — рабочий конвейера, и покажу вам наш завод. У меня к вам есть просьба. На конвейере сейчас работают люди — пожалуйста, не отвлекайте их. Просто смотрите, слушайте, и если будут вопросы — тихонько спрашивайте. Хорошо?
— Хорошо-о-о… — пообещали они.
И я повёл их к лифту.
— Я знаю, многие из вас считают работу на конвейере чем-то скучным. То ли дело Пространство или океан, да?
Школьники оживились, снова раздались смешки. Один из нежноусых юнцов мрачно вопросил:
— А что не так с Пространством, по Вашему мнению?
С боков юнца подпирали два друга; у всех троих — вызов в глазах, руки воинственно скрещены на груди, спортивные стрижки, курточки фасона «мой старший брат учится в Можайке». Всё с ними было ясно. Остальные хихикали — явно над ними.
Завуч спокойно молчала.
— Конечно же, ничего не имею против космоса, — сказал я. — Но вот мой одноклассник Олег, проработав два года в Пространстве, в поясе астероидов, бросил космос, теперь работает у нас. Он ждал от космоса приключений и романтики — но оказалось, там ничего нет, кроме пустоты, скучных железяк, осторожных людей и рутинной работы.
— Ничего, нам там скучно не будет, — холодно пообещал юнец-космонавт.
— Всё же имейте в виду — не всё там радужно. По-настоящему интересно не там, где ждёшь романтики.
Белобрысый прыщавый дылда, подпиравший юнца-космонавта справа, вежливейше поинтересовался, ломающимся баском:
— А где, по-Вашему, интереснее?
Мы поднялись на наш этаж и вышли из лифта.
— Интересное — выход за границы обыденного, то есть познанного. Познание — пища разума. И вот у нас — непознанное в каждой задаче. Каждая задача, проходящая через брейн-конвейер, решается человечеством впервые.
— По Вашему, космос обыден и познан? Извините, не смешно.
— Космос, конечно, велик, — согласился я. — Но работа пилота — в том же поясе астероидов — боюсь, может оказаться настолько познанной и обыденной, что… — я развёл руками. — А вот у нас — каждый день непознанное. Собственно, об этом я и хочу с вами всеми поговорить.
Уф — кажется, завязалось. Я набрал побольше воздуха и начал.
— Итак, мы — рабочий класс, руки и мозг Планеты. Мы этим очень гордимся. Но всё равно ещё сплошь и рядом принято считать, что рабочие заняты чем-то неинтересным, непрестижным. Такова инерция мышления, пережиток времён, когда труд был ручным.
Мы вышли к распределительной площадке — оттуда открывается самый эффектный вид на наши цеха. Особенно впечатляет сборочный цех — там всегда интересно. Я поставил ребят у перил. Внизу, в анфиладах, вовсю кипела работа. Горели «голопопы», шла передача по цепочкам, кто-то слонялся среди пальм и кустов рекреаций, размышляя. В сборочном цехе лепили метановый супертанкер.
Мы посмотрели, как в супертанкер встраиваются ходовые машины, как шпангоуты обрастают обшивкой, как возникают надстройки. Пошли тесты — на повреждение корпуса, на опрокидывание. Какой-то из тестов не прошёл, модель остановилась, снова сняли обшивку.
— Вот так и выглядит наша работа. Наш брейн-конвейер — самый большой в Евразии. Второй конвейер такой мощности находится в Сан-Франциско. Сейчас вы видите процесс сборки проекта супертанкера — но обычно мы не занимаемся машинами. Такие сверхмощные конвейеры не используются для простых потребительских задач — мы работаем в основном по проблемам Академии наук, Союза писателей, Союза кинематографистов. Их проблемы структурируются и передаются нам для решения. И потому у каждого из нас всегда интересная творческая работа. Это ведь очень интересно — думать и находить решения. Нет ничего интереснее, чем творить.
А вот до революции здесь тоже был конвейер, но разбитый на небольшие подразделения. Нам рассказывали наши наставники, которые здесь тогда работали. Рабочие на этом заводе тогда занималась всякой ерундой — например, проектировали гэджеты для подростков. Бесконечные линейки гэджетов и прочих вещей. Причём делали их нарочно хуже, чем могли: не такими, чтобы сразу устроили обладателя — а наоборот, с недостатками, чтобы был стимул покупать новые и новые. Вот представьте себе: здесь стояли индивидуальные боксы, бесконечными рядами. В каждом из боксов находились голопроектор, тач-зона, пара С-мониторов — и измученный конвейером рабочий. Конвейер тогда использовался как средство выжимания всех умственных соков из рабочего. Это было крайне неприятно — думать по чужой воле. Шаг влево, шаг вправо — уже нельзя. А ещё никто никому не помогал — иначе не справишься со своими задачами. Все были разобщены. Рабочие уставали, им очень не нравилось, что заняты они в общем-то бесполезными вещами. А капитализм требовал всё новых и новых моделей бесполезных вещей. Человек не может съесть больше, чем может — но капиталисты внушали людям, что им для счастья нужно обладание новыми моделями вещей. Внушали суггестивной рекламой, внушали методами социальной инженерии, внушали квазирелигиозными технологиями потребления. Даже образование учило быть потребителем. И ещё держали цены так, чтобы все были вынуждены постоянно работать. Представляете себе — чтобы иметь свой дом, нужно было работать почти всю жизнь! Хотя домов легко можно было бы настроить всем. И вот рабочие трудились безо всякого интереса, только ради денег — а «начальники» контролировали конвейер, следили, чтобы все работали хорошо. Знаете, что такое «начальник»?
— Вы нас совсем за детей держите, — с ядовитой вежливостью заметил юнец-космонавт.
А оторва всё строила мне глазки — сквозь синюю чёлку. Я немного смутился — и опять мне попались на глаза её гладкие ноги. Тьфу ты, ну что она, в самом деле?! Может, её всё же заинтересовал не я, а мой рассказ о заводе?
— А сейчас, если нам повезёт, мы с вами увидим наших ведущих специалистов за работой. Это наши наставники, наши корифеи. Боги конвейерного мышления. Громовержцы, разящие идеями.
Мы заглянули в вестибюль. Громовержцы были по-прежнему там. Зевс-Громовержец покосился в нашу сторону — и убрал с подоконника исполинские ноги в синих носках.
Я понизил голос:
— Вот они тут ещё до революции работали, причём Рамеш Субраманьянович был «начальником» Виктора Петровича. Это сейчас они хорошие друзья, а тогда Виктор Петрович недолюбливал и побаивался Рамеша Субраманьяновича. «Начальников» не любили, между ними и рабочими была пропасть.
Мы вернулись к лифту.
— У человечества всегда есть множество нерешённых задач, посложнее и попроще. Так что работы хватит всем — творческой и интересной. А сейчас пойдёмте, посмотрим непосредственно работу на конвейере. И попробуем все вместе решить на конвейере какую-нибудь настоящую проблему. Вы увидите, как это увлекательно, всем вместе навалиться на задачу. Это удивительное чувство — когда умы объединяются. Многим из вас захочется у нас работать, обещаю.
И тут синесветящаяся-патлатая оторва отколола номер.
— Скукотища это ваше конвейерное мышление, — вдруг заявила она ангельским мелодичным голосом. — Зачем мне это? Лично я — мечтаю стать проституткой.
Она снова засияла на меня ангельскими синими глазами. И влажно облизнула губы.
Я от неожиданности захлопал ресницами и опять упёрся взглядом в её длинные ноги.
Ох, давно я так не краснел!
Все неловко поёжились.
— Смирнова, переигрываешь! Ну что за эпатаж! — закатила к небу глаза завуч. Было видно, что синеволосая оторва давно сидит у неё в печёнках. Но и завуч, видавшая виды тётка, явно растерялась.
— Какой эпатаж? — удивилась оторва Смирнова. — У нас ведь свобода. Правда? Занимайся, чем хочешь, все работы хороши, выбирай на вкус. Я вот хочу заниматься древней и уважаемой профессией, оказывать услуги мужчинам. Они пялятся на мои ноги, как этот ваш рабочий парень Слава, хотят меня трахнуть? Отлично, я тоже этого хочу — это правда жизни. Только я очень красивая — и потому хочу быть с сильными, добившимися всего мужчинами — богатыми, властными, у чьих ног мир. Хочу веселиться с ними на яхтах, хочу участвовать в групповухах — при моей красоте это было бы легко. Я бы могла добиться многого, стать первой проституткой в космосе — на космической яхте, в невесомости…
Я совершенно растерялся. Надо же, экая бледная поганочка… Что вообще сейчас в школах творится?!
Завуч поправила причёску.
— Смирнова, хватит нести чушь и срывать урок. Проституция недопустима, как форма эксплуатации.
Я спохватился. Это всё тяжёлое наследие капитализма. А у синеволосой оторвы, очевидно, случилась истерика. Переходный возраст, подростковый максимализм, испорченные отношения с одноклассниками… С другой стороны, никакой истерики, никакого надрыва я не наблюдал — напротив, Смирнова говорила весело и с явным удовольствием. Патлы её светились ярко-синим, и глаза были синие-синие, блестящие, как божья роса.
— Смирнова, есть такая вещь, как пощёчина, — солидно пробасил белобрысый юнец-космонавт. — Она, говорят, хорошо приводит в чувство.
Он был очень решителен; прыщи и корни волос его налились багровым.
— Вера Семёновна, может, вывести её вон? — деловито предложил третий юнец-космонавт, доселе молчавший.
Смирнова залилась колокольчиком, показав ровные белые зубки.
— Эх вы, комсомольчики-космонавтики… Вы трындите о свободе — а сами всё запрещаете. А я вот ненавижу… — тут она звучно произнесла матерное слово, означающее «ложь», — и несвободу. Проституткой по мне быть гораздо честнее.
Она стояла одна — против всего класса, против педагога, против меня. Все галдели.
Надо было что-то делать.
— Ну матом-то зачем ругаться, Смирнова?..
— Ах, а вы матом не ругаетесь?! А мои нежные ушки говорят об обратном. Только и слышу эти словечки время от времени. Что же это за язык такой — все на нём разговаривают, а другим запрещают?
Надо было что-то делать. Отвести её в медпункт?
Безобразный скандал нарастал. И не знаю, чем бы всё это закончилось — но тут явился Зевс-Громовержец. Видимо, его оторвал от работы шум.
Школьники мгновенно притихли: Зевс-Громовержец подавляет ростом, необъятностью и величием. Представьте себе восставшую статую Фидия, ростом под потолок, притом в современной одежде. Из рукавов и из расстёгнутого ворота его рубашки пробивается буйный волос. Волос карабкается по шее и щекам, заканчиваясь ровной линией. Выше линии растительности находятся пронзительные глаза, опять же под могучими зарослями бровей. Притом смотрят эти глаза на вас очень скептически. Ещё выше простирается великолепный лоб, а заканчивается всё опять же непроходимыми зарослями, слегка усмирёнными машинкой для стрижки.
«Ну вот, допрыгались», — подумал я. Уши мои медленно разгорались. Как ни крути — а получается, я завалил дело. Не справился, раз явился Зевс-Громовержец и будет разруливать вместо меня.
А ещё мне стало интересно, что же он сделает. Чисто профессионально интересно. Ведь решать проблемы — наша работа, а Зевс-Громовержец способен решить любую проблему. В том числе и такую, в этом нет никаких сомнений. Так что он сделает?! Задавит Q-логикой? Вряд ли на такую поганочку способна подействовать любая логика… Загонит в конвейер и она со слезами раскаяния прозреет?
Зевс-Громовержец несколько секунд, в упор, рассматривал синеволосую оторву. Скептически. И померещилось мне, почему-то, в его взгляде некое одобрение.
— Кисо, — пророкотал он. — В связи с отменой денег нет больше профессии проститутки. Физически невозможна — как профессия изготовителя кремнёвых топоров. Как хобби — пожалуйста. А профессию тебе придётся выбрать другую.
Смирнова пожала плечиками и выставила загорелое бедро в сторону Зевса-Громовержца:
— Хорошо, тогда я хочу быть порноактрисой. Можно? Это тоже отличная профессия, увлекательная и интересная. И всем очень нужная — и в дальнем космосе, и на тернистом пути к нему, — Смирнова приветливо кивнула одноклассникам-космонавтам.
— Смирнова, не хами!..
— А что, не нравится? Это же правда жизни.
Зевс-Громовержец на загорелое бедро внимания не обратил. Он по-прежнему одобрительно изучал её светящиеся синие патлы. Вообще бедром Зевса-Громовержца едва ли можно поразить; кто видел его Светлану Игоревну, тот поймёт. Вот уж не чета всяким поганочкам-восьмиклассницам…
— К сожалению, и здесь тебе ничего не светит. Бывают, конечно, одинокие люди — но накопленного при капитализме им хватит с избытком. Я последний раз интересовался этой темой, когда мне было шестнадцать лет, задолго до революции. Но уже тогда 3D-модели выглядели гораздо интереснее актрисок. Любые внешности и формы, любые причуды. Никаких прыщей, могли даже побеседовать, благо тут особого интеллекта не нужно. Так что увы — профессия порноактрисы умерла ещё тогда. А ты говоришь — «правда жизни»…
Ну даёт Дед! Я не верил ушам.
— Много вы знаете о правде жизни, — сладенько пропела Смирнова. — Ханжи-теоретики из уютного кабинетика.
Зевс-Громовержец приподнял ручищу. Как фокусник, засучил рукав. На его предплечье, там, где буйные заросли шли на убыль, открылась голотату: колючая проволока впилась в руку и переливалась надпись «Ганс2016».
Голотату! У Зевса-Громовержца! Мысленно я сполз по стене.
— «Ганс2016» — это мой воровской ник, — величественно пояснил он. — Был я в молодости вором, сидел в тюрьме — так что кое-что о правде жизни знаю. Такие дела, молодёжь.
Был вором? Сидел?! Зевс-Громовержец?! Я пару раз ударился головой о мысленную стену — ту самую, по которой только что мысленно сползал.
А Смирнова развернулась и удалилась. Молча, задрав носик, походкой манекенщицы. Её причёска пёрышками ярко светилась в полумраке коридора.
Все смотрели ей вслед. Я пригладил затылок.
— Актриса… — проворчала завуч. — Давно по ней педсовет плачет. Но ведь, что характерно — все поверили.
Актриса?!
Вор?!
Где я?!
— А Вы и вправду воровали вещи? — испуганно спросила Зевса-Громовержца миниатюрная девчушка. У девчушки были пытливые зелёные глаза, острый лисий носик, а копна волос отливала зелёным, как её комбинезончик.
Зевс-Громовержец величественно расправил рукав.
— Мы тягали жабу. Жабой на воровской лангве называлась интеллектуальная собственность. Знаете, что это такое? Это когда кто-то объявлял информацию принадлежащей себе — и ему должны были платить деньги за её использование. Например, если в вещь-модели или алгоритме использовалась теорема Пифагора — надо было выполнять отчисления в пифагоровский фонд. Всё — математические теоремы, научные гипотезы, вещь-модели, мемы, анекдоты, изобретения, сюжеты, книги, фильмы — всё имело своего владельца. Которому надо было платить за их использование. Глупое было время. А мы жабу тягали — и освобождали.
— Ну да, «гадкие утята»… Я просто подумала, Вы были настоящим вором…
— Не настолько я древний… — проворчал Зевс-Громовержец. — Но те девять лет, которые мне впаяли, были вполне себе настоящими. Мой арест даже в новостях показывали. И потом: мы сами искренне считали себя настоящими.
Он развернулся — неторопливо, как трансатлантический паром.
— Пойдёмте, молодёжь, попробуем работу на конвейере. Это и вправду дьявольски интересно.
Все двинулись следом. А я поплёлся позади. Чтобы выражение моего лица не всполошило кого-нибудь случайно.
Как я родился
Павел Хренов
Михалыч помер весной 61-го года. Вроде, особо не болел, и — на тебе. Он, впрочем, давно жаловался на сердце. А еще, года за полтора до этого, говорит мне как-то: вот, мол, у меня в Светлом сестра живет, как помру, снесешь ей письмо, адрес на конверте. Я еще посмеялся тогда, дескать, меня еще переживешь. А вообще он сестру, как и прочих родных, никогда не упоминал ни до, ни после. То ли прощения просит в письме, то ли сам прощает, подумал я, но расспрашивать не решился — дело серьезное. Он же мог сам пообщаться с легкостью, при современных-то средствах связи.
Ну, да ладно: помер он внезапно, даже скорую вызвать не успели. Схоронили по старинке, как у нас принято, я сам тоже копал. И все вечера ждал, уж больно муторно было на душе. Пока что нельзя было расслабляться, социальщики понаехали: делали свое дело, вскрытие там, расспросы, заодно анализ взяли у всех. Нам особо не мешали.