По доскам будки вдруг что-то несильно шлепнуло, и Коля насторожился. Он, наверное, минуту сидел, не дыша, и вслушивался в шелест дождя и равномерный шорох листвы. Вокруг туалета словно бы кто-то бродил: Коля явственно различал звук шагов и даже, вроде бы, слышал негромкое ворчание. Умом он, конечно же, понимал, что в действительности никого там нет, не может там никого сейчас быть; он говорил себе, что это обострившиеся ночью чувства подводят его и пошаливает разыгравшееся воображение; он убеждал себя, что странные звуки производит какая-нибудь ветка, скребущая по стене будки, что это дождь шлепает по лужам и ветер треплет на крыше задравшийся кусок рубероида…
В стену ударило что-то, и Коля подскочил.
Мышь?!
Да-да! Мышь. Здоровенная. Крыса. Или кошка. Или собака. Тут в деревне полно собак. Какая-нибудь сорвалась с цепи, убежала и сейчас бродит вокруг будки сортира и ворчит, чуя близость чужого человека. Собака! Конечно, это собака!
Сердце бухало в груди тяжело и редко – будто остановиться собиралось. Во рту скопилась густая горькая слюна. Коля дотянулся до свечки, дрожащими пальцами погасил фитиль. Он знал, что свет виден снаружи – в тонких, грубо сколоченных стенах будки было предостаточно щелей.
И тут запертая дверь дернулась, клацнув задвинутой в скобу щеколдой. Кто-то пробовал открыть туалет снаружи. Собака?!
Ха!
Накатил такой страх, что Коля понял: либо он немедля умрет от разрыва сердца, либо сойдет с ума через несколько минут. Рассуждать логически он почти уже не мог. Теперь он слышал и негромкое урчание с той стороны хлипкой двери, и близкое неуклюжее топтание чьих-то ног, и хруст ломаемых веток, и шуршание лопухов. Кто-то пальцами скреб липкие от смолы горбыли-доски. Кто-то постукивал по стенам. Кто-то испытывал дверь на прочность. Совсем рядом, совсем близко.
Коля натянул трусы и приготовился бежать.
Но прежде…
Прежде…
Он трясущимися руками выдергал из-за балок все газеты и побросал их горкой на пол. Стянул с потолка отвисший кусок рубероида. Смял журнал «Крокодил». Рассыпая спички и не замечая этого, с пятой попытки зажег свечу и положил ее в груду бумаг под ногами.
Он закрыл глаза, взялся правой рукой за щеколду и заставил себя считать до пятидесяти, не обращая внимания на поднимающийся жар и лезущий в горло дым.
Чтобы бежать, ему нужен был свет.
Как можно больше света.
* * *
Вовке Демину приснился кошмар: будто бы он вышел с гитарой исполнять номер самодеятельности и заметил вдруг, что стоит на сцене актового зала без штанов, в одной рваной и грязной майке. От такого позора он проснулся и обнаружил, что лежит раскутанный, а оба одеяла горкой валяются в проходе. Засветив фонарик и положив его на подушку, Вовка взялся поправлять сбившуюся постель, но дело до конца не довел, поскольку разглядел, что дверь их комнаты приоткрыта. По ногам ощутимо тянуло холодом, и Вовка заподозрил, что открыта и уличная дверь. Терпеть такое безобразие он не собирался. И, закутавшись в одеяло, направился к выходу.
До веранды он не добрался. Какая-то стремительная тень, мелькнув в луче фонаря, налетела на Вовку и отбросила его к стене.
* * *
Вовкин крик переполошил всех. Даже девчонки проснулись, заколотили в стену кулачишками.
– Тихо, тихо! – пытаясь зажать Вовке рот, упрашивал Коля Карнаухов. – Там кто-то есть! Кто-то пришел! Да тихо же ты! Смотри! Туда смотри, дурачина!
В стеклах веранды трепетало нечто розовое, нежное – будто заря в воде отражалась.
– Пожар, – вслух удивился появившийся на пороге комнаты Димка Юреев.
– Сортир горит, – сказал Иван Панин, по стенке продвигаясь к веранде.
– Это я его поджег, – сказал Коля Карнаухов. Он задыхался, голос его дрожал. – Я поджег… Чтобы светло было…
В крохотном тамбуре, отделяющем мужскую комнату от прочих помещений барака, на несколько секунд сделалось тесно. Парни толкались, торопясь вместе пролезть на веранду через узкий проем. Вовка уже не кричал, понимая, насколько смешно выглядит со стороны его испуг; он пытался подняться на ноги, но не мог в общей сутолоке – его пихали, об него запинались, под его рукой каталось ведро, его ноги запутались в одеяле.
– Мне кажется, это они… – сказал, откашливаясь, Коля Карнаухов. – Те парни из трактора… Я едва мимо них проскочил.
– Там действительно кто-то есть, – сообщил Иван Панин, первым встав у окна веранды. – Вольдемар, дай сюда фонарь!
– Дверь! – забеспокоился Коля. – Дверь надежней заприте! Я только крючок накинуть успел!
Луч фонаря скользнул за мокрое стекло, ткнулся в заросли сирени. Разглядеть что-либо сквозь дождь было непросто.
– Вон! Вон! – завопил Серега Цаплин, напряженно всматривающийся в ночную мглу, лишь чуть разбавленную пожаром. – На тропинку трое вышли!
– Вижу, – подтвердил Иван.
– Справа от крыльца один. За кустом, – сообщил Миха Приемышев.
– У кочегарки вроде бы двое, – сказал из дальнего угла веранды Димка Юреев.
– И у туалета они наверняка есть! – почти закричал Коля Карнаухов. – Я слышал, они там кругами ходили!
– Человек десять, – прикинул Иван.
– Может, уйдут? – предположил перепуганный Димка.
– Конечно, уйдут! – хмыкнул Серега. – Только прежде пару челюстей сломают.
– Силы примерно равны, – заметил Иван.
– У них цепи наверняка при себе, – сказал Серега. – И ремни солдатские со свинцом в пряжках. Кастеты. А у нас что?
– У меня – вот! – сказал Миха Приемышев, показывая на ладони свою «финку».
– Нож убери, – посоветовал Коля.
Миха спрятал «финку» в голенище сапога – и вовремя. На веранде, держа в одной руке зажженную керосиновую лампу, появился заспанный Борис Борисыч в черном трико с вытянутыми коленями и длинной мятой рубахе. Из-за спины доцента выглядывали девчонки – Света и Марина.
– Что тут происходит?! – рявкнул Борис Борисыч, забавно шевеля бровями.
На короткое время в бараке установилась полная тишина – только дождь шумел и было слышно, как тихонько потрескивает коптящий фитиль керосиновой лампы.
– Там местные, – нарушил общее молчание Иван Панин.
– Деревенские пришли, – тут же добавил Серега Цаплин.
И все загалдели наперебой, задвигались.
– Тихо! – крикнул доцент Борисыч, вешая керосиновую лампу на крючок над столом. – Тихо, ребята! – Он поднял руки, искоса глянул в запотевающее окно и ничего, кроме размытых всполохов пламени, за темным стеклом не разглядел. – Вы уверены, что там кто-то есть? Почему там огонь?
– Есть! – крикнул Коля Карнаухов. – Это я… – Он запнулся. – Это они туалет подожгли!
– Они на улице, – спокойно сказал Иван. – Человек десять. Что нам делать, Борис Борисович?
– Только не драться! – Доцент подошел к окну, ладонью стер со стекла испарину. – Дмитрий!
– Что, Борис Борисович? – Все заметили, как сильно вздрогнул Димка Юреев.
– Вы зайдите в мою комнату, найдите на столике пробки и вверните их в щиток.
– Хорошо.
– Девочки, немедленно вернитесь к себе и запритесь.
– Да, Борис Борисович, – кивнула Марина Хадасевич и, ухватив Светку под локоть, потянула ее за собой.
– Дайте мне фонарик и откройте дверь.
– Зачем, Борис Борисович?
– Я с ними поговорю. Не переживайте, все будет нормально. Мне не впервые приходится общаться с такими компаниями.
– Может, мы с вами выйдем?
– Нет. Будет лучше, если вы все вернетесь в свою комнату.
– Но если?..
– Никаких «если»!
Борис Борисович подтянул трико, почти вырвал фонарик из рук Вовки Демина и широким твердым шагом направился к двери.
– Там же дождь! – крикнул ему в спину Миха Приемышев.
– Дождь не дубина, – сказал доцент и, откинув кованый крючок запора, выдернув ножку стула из скобы дверной ручки, вышел на улицу.
* * *
Иван Панин придерживал рукой дверь, не позволяя ей закрыться, и смотрел, как в ночном дожде тонет их руководитель. Пять, семь, десять шагов – и светлая рубаха доцента, промокнув, потемнела, слилась с ночью, и вот уже только мутный световой круг пляшет на тропинке, ведущей к полыхающему туалету, и кажется, что фонарь несет человек-невидимка из романа Уэллса.
– Закрывай, – сказал Серега Цаплин, встав рядом с Иваном, как и он, взявшись за дверь.
– Нет.
– Закрывай, говорю.
– Нет.
Они исподлобья посмотрели друг на друга, не то улыбаясь, не то хищно скалясь.
– Деревенские его не тронут. Но и уйти не уйдут, – сказал Серега. – Они за нами пришли. Закрывай!
– Почему они мокнут? – спросил вдруг Иван. – Почему стоят под дождем? Тебе не кажется это странным?
Не так уж и много освещал пожар, но три темные фигуры, топчущиеся на тропе, отчетливо вырисовывались на фоне плоского ярко-рыжего огня. К ним и направлялся Борис Борисович.
– Надо было всем вместе пойти, – сказал Иван.
– Тогда без драки не обошлось бы.
– Пускай!
Они замолчали, увидев, что черные фигуры двинулись навстречу прыгающему пятну электрического света. Наверное, Борис Борисыч уже что-то им говорил, увещевал их какими-то словами. Вот он остановился на тропе – фонарик больше не движется. Три фигуры совсем уже рядом. И еще одна выбирается из кустов сирени. А другая подходит сзади. И не просто подходит – подкрадывается!
Иван одной ногой ступил на крыльцо, пытаясь лучше разглядеть происходящее.
– Закрой дверь! – зашипел на него Серега. – Закрывай!
Далекий фонарик погас – то ли опять сломался, то ли его заслонили. Черные силуэты сдвинулись тесно, плотно, и Ивану послышался крик.
– Не запирайтесь! – велел он и спрыгнул с крыльца на раскисшую землю, посыпанную угольной крошкой. Три секунды стоял он неподвижно, таращась в шевелящуюся мглу, пронизанную острыми тенями, подсвеченную заревом. Он никак не мог разобрать, что происходит на тропе. Ему казалось, что там творится нечто страшное – страшное настолько, что он не мог в это поверить, и думал, что зрение обманывает его. А потом у него за спиной вспыхнул яркий электрический свет – это Димка наконец-то ввернул в распределительный щиток пробки. Иван подался вперед, всего-то три шага сделал и увидел, разглядел…
– Да они же пьяные вусмерть! – истошно заорал Серега. – Они же не соображают ничего! – Он заругался матом, застучал кулаком в дверь. – Назад! Назад давай! Скорее! К тебе идут!
Мокрая темная фигура медленно и неуклюже выбиралась на четвереньках из-под крыльца. Другой недобрый гость, подволакивая левую ногу, выступил на освещенное место из-за угла барака. А за ним еще один – однорукий, хромой, страшный, под два метра ростом. Сдвинулась с места и парочка, что топталась у кочегарки.
Иван, стараясь сохранить самообладание, повернулся лицом к свету. И почти наткнулся на невысокого крепыша, вывалившегося на тропу из самой середины рябинового куста. Крепыш был практически голый; лицо его походило на каравай хлеба: плоское, черное, запекшееся до корки – ни губ, ни носа, ни щек. Иван не успел ничего понять, а его тело уже действовало – цуки в корпус, уход в сторону, маваши с проносом – точно как учил в подвальном спортзале сенсей Ермек по прозвищу Червонец. Удары получились могучие, пришлись точно, куда нужно, – противник даже не пытался защищаться, стоял, как макивара. Обычный человек после таких плюх не поднялся бы. Но крепыш даже не упал; его повело в сторону, но на ногах он каким-то чудом удержался, и Иван невольно вспомнил байки про загадочный китайский «стиль пьяницы».
Проскочив мимо дезориентированного крепыша, Иван походя пнул его приятеля, выползшего из-под крыльца, и, перескочив разом через все ступени, буквально влетел в дверь – Серега еле успел увернуться.
– Они там Борисыча жрут! – выкрикнул Иван, и его затрясло.
* * *
Дальше все было как в кошмарном сне: дергалась запертая и заблокированная массивным столом дверь, со звоном бились мокрые стекла, черные от грязи и крови руки лезли в окна, скрюченные пальцы царапали некрашеные рамы, срывая ногти, оставляя на торчащих осколках куски кожи и мяса. Время потеряло определенность – минуты могли пролететь как мгновения, а могли, истончившись, растянуться и сделаться длинней часа. Черные фигуры бродили у стен барака, задирали вверх жуткие опухшие лица, тщились залезть в окна и хрипели, и сопели, и скрежетали зубами.
– Они не пьяные, – бормотал забившийся в угол Вовка Демин. – Они не похожи на пьяных. Это что-то другое.
– Они его жрали, я видел, – раз за разом повторял Иван Панин. – Рвали его, словно собаки. Он шевелился еще, а они его грызли.
– Это те самые, – бездумно твердил Серега. – Те – с танцев. Это они за нами на тракторе гнались. Я их узнал.
Дождь хлестал в разбитые окна, заливая пол. Холодный ветер свободно гулял по комнатам. Перепуганные девчонки не отходили от парней, но парни и сами страшно боялись одиночества, а потому держались вместе. Им нужно было сейчас обойти все помещения барака, проверить, не забрался ли кто в дом; им надо было разделиться, чтобы контролировать все окна во всех комнатах. Но они метались между кухней и верандой только лишь потому, что здесь ярко горел свет.
Неудивительно, что они не заметили, как в доме появился еще один человек. Он тихо вполз через окно девчоночьей комнаты, пустой, стылой и темной. Прокрался к двери и долго стоял возле нее, то ли обдумывая что-то, то ли к чему-то прислушиваясь. Он вышел из тени, когда никто не смотрел в его сторону. И когда его заметили, он уже находился в двух шагах от тесной компании. Никто ничего не мог сделать. И даже пытаться не стоило – у человека было при себе ружье.
– Они все мертвые, – громко объявил он. И, сунув вороненый ствол в разбитое окно, выстрелил в цепляющегося за подоконник голого крепыша.
Иван Панин видел, как кулак свинцовой картечи размозжил круглое, похожее на каравай лицо.
Да, это было мерзкое, отвратительное зрелище. Но Ивану оно доставило удовольствие.
* * *
Отложив двустволку, гость скинул с плеч мокрый армейский плащ, сдернул с головы отсыревший картуз и ладонью вытер морщинистое лицо.
– Ну что, студентики? – сказал он, ехидно улыбаясь. – Ничего странного не видели?
Теперь парни узнали его – этот старик приходил вчера на поле, спрашивал что-то про дохлую скотину. Но имя его вспомнил один Димка Юреев.
– Степан Михайлович! Там! Эти! – Димка задыхался. – Они Борисыча нашего убили!
– Точно убили? – посерьезнев, спокойно спросил старик. – Значит, и он скоро встанет.
– Да что происходит?! – вскричал Иван Панин. – Что тут у вас творится?!
– А ты разве не видишь? – Степан Михайлович прищурился. – У нас тут мертвые ходят. – Он встряхнул плащ, отжал картуз. Из подвязанной к поясу кожаной петли вытащил здоровенный нож и положил его на стол. Не торопясь, перезарядил двустволку.
Оторопевшие студенты молча следили за каждым его движением.
– Вы шутите, да? – не выдержал Димка Юреев. – Они просто пьяные? Не соображают ничего?
– Это не смешно, дед! – возмутился Серега Цаплин.
– А и не смейтесь, – разрешил старик и сел на табурет, широко расставив ноги и устроив ружье на коленях. – Вы слушайте сюда, ребятки, хотя времени для разговоров у нас, как бы, уже нет. – Он покряхтел, покашлял, цепко оглядывая собирающихся вокруг парней и девчат, перепуганных, иззябших.
Где-то в темных глубинах барака со звоном разлетелось оконное стекло – возможно, последнее во всем доме. Запертая дверь ходила ходуном, лязгал кованый крюк, гремели расшатанные петли, а в щели прихлопа застряли чьи-то толстые серые пальцы, похожие на жирных червей.
– Это покойнички, – спокойно и почти даже ласково сказал дед Степан Михайлович. – Они где-то тут рядом померли, а потом встали и пошли. Ума теперь у них не больше, чем у какого-нибудь зверя. А правильней сказать, что нет совсем. Но вот сила у них, как бы, звериная, и не смотри, что они такие неповоротливые. Если доберутся, навалятся да вцепятся – не вырвешься.
– Так не бывает, – шепнула бледными губами Марина Хадасевич.
– Не бывает, – согласно кивнул Степан Михайлович. – Но у нас случается. Земля тут, как бы, особенная. Картошку-то видели нашу? Дюжина штук – и ведро с горкой. А ведь мы ни удобрений, ни торфу, ни навозу не завозим – земля сама так родит. У нас бывает – воткнешь в землю прут сухой, а через три дня глядишь – он корешки пустил и веточки выбросил. Чудо? Ан нет – не чудо, а земли особенное научное свойство. Его изучать даже пытались, но не поняли ничего. Не доросла еще наука.