Я залез в Татьянин справочник и без труда нашел его адрес-код. Стас оказался дома и, на первый взгляд, если и симулировал, то не слишком. Увидев меня он слегка опешил:
— Фед, я честно заболел! Я виноват, конечно, но так уж случилось… — начал он с ходу оправдываться
— Из-за тебя я опять поссорюсь с Татьяной! — я грозно наступал, поскольку понял, как можно использовать обострение комплекса вины у Стаса.
— Ну что я мог поделать! Ногу я сломал, ногу, вот смотри, — и он сунул мне в экран загипсованную конечность.
Она меня убедила.
— Ладно, ладно, убери копыто и слушай. Сегодня у тебя есть шанс загладить свою вину.
— До Татьяниного возвращения я весь к твоим услугам, — заверил он меня.
— Весь ты мне не нужен, — поспешил я его обрадовать, — нужны твои мозги. И потом, ты все равно там ни черта не делаешь. Сейчас я пришлю тебе кое-какие статьи, и ты должен в них разобраться. Обрати внимание на теорию Лефевра и на то, что из нее вышло. А если не разберешься, то все Татьянины дифирамбы по поводу твоих мыслительных способностей будут, отныне и навсегда, считаться подлым враньем, — страшно пригрозил я.
— Давай, шли, разберемся. С головою, слава богу, у меня все в порядке.
— Вот-вот, разберись, пожалуйста.
— А тебе это по работе нужно? — Стас подразумевал «Сектор Фаониссимо» (я надеюсь).
— По работе, по работе, — подтвердил я.
— Тогда, жду.
— Ладно, выздоравливай, — пожелал я ему напоследок.
Я расслаблено потягивал кофе и перелистывал присланные труды, стараясь отыскать что-нибудь более-менее понятное. Но, по-прежнему, оставалось неясным, как все эти научные результаты я мог бы применить на практике. Ведь то, что преступники считали для себя опасным, они уже уничтожили. Следовательно, даже если Стас очень постарается, на выходе я могу получить круглый ноль и ничего больше. Стоп, а почему они, то есть преступники, так убеждены, что полностью себя обезопасили? «Ну нет, дорогие мои, знание неуничтожимо», — порция коньяка все еще действовала, и я снова не заметил, как стал говорить сам с собою: "Сосед все видит, сосед все знает. И все, что он видит и знает, он сообщит в редакцию, — угадайте — какую? — правильно, в редакцию «Сектора Фаониссимо» — зловеще предупредил я невидимого собеседника. И принялся сочинять письмо обеспокоенного читателя в наш журнал. Вышло оно таким:
Уважаемая редакция!
Я всегда и с большим интересом читаю ваши научно-популярные статьи. Теперь же настало время мне, вашему читателю, поделиться с вами некоторыми загадочными, но достоверными фактами, что по большому секрету были сообщены мне одним моим знакомым, проживающим на Фаоне. Не просите меня назвать его имя, ибо это невозможно по целому ряду соображений и, в первую очередь, потому что он сам был бы против. Я буду краток и передам лишь самую суть.
Контрабандой биороботов в наше время уже никого не удивишь. Но в данном случае, мы имеем дело с чем-то большим. Речь идет о гоморобоидах — человекоподобных существах, выведенных искусственно и представляющих угрозу всему человечеству. Страшные сказки об инопланетянах покажутся нам детской забавой, если эти ужасные и безжалостные монстры смогут незаметно проникнуть в человеческое общество. Я уверен, что вы, с вашими возможностями, сможете либо успокоить взволнованную общественность, либо, если все изложенное — правда (в чем лично я не сомневаюсь), положить конец преступным замыслам.
С горячим оркусовским приветом,
Джон Смит.
Почему я поселил Джона Смита на Оркусе — не знаю. Наверное, из-за нелюбви к этой планете. Слово «гоморобоиды» привлечет внимание тех, кто знает о гомоидах, а те, кому про гомоидов ничего не известно, сочтут, что речь идет о биороботах. Одно нажатие клавиши — и письмо отправилось плутать по накопителям, дабы сделать вид, что идет оно с Оркуса.
8
В девять утра я позвонил Виттенгеру, чтобы напомнить ему о данных мне вчера обещаниях. Я ожидал застать его, в лучшем случае, за завтраком. В экране появилась помятая полицейская физиономия. Судя по одежде, Виттенгер был уже при исполнении.
— Чего тебе? — буркнул он. После вчерашней совместной попойки и в честь наступившего похмелья он окончательно перешел на «ты».
— Вы уже встали? — удивился я, продолжая, по привычке, говорить ему «вы».
— А ты еще спишь, как погляжу, — проворчал полицейский. Он говорил куда-то в сторону, словно комлог мог передавать не только звук и изображение, но и запах. За спиной у Виттенгера мелькнула знакомая обстановка.
— Решили навестить вдову? — спросил я, в душе радуясь тому, как рьяно он принялся выполнять мои рекомендации.
— Теперь она больше не вдова, теперь Перк — вдовец, если б только был жив, — доходчиво объяснил Виттенгер.
— Погодите, погодите… вы хотите сказать, что Эмма Перк мертва? Я вас правильно понял? — переспросил я для верности.
— Правильно, правильно — мертвее некуда, — с профессиональным цинизмом подтвердил он.
— Вы там долго еще пробудете? Я сейчас приеду! — крикнул ему я и стал второпях собираться.
— Сиди лучше… — очевидно он хотел сказать «сиди лучше дома», но я выключил связь.
Наплевав на правило летать ниже километра только по часовой стрелке, я помчался прямиком на восток-юго-восток — к дому Перка. Для проникновения в дом я применил тот же метод, что и в день смерти Перка — верхом на ком-то из жильцов.
— Ну и кто тебя звал? — такими словами встретил меня Виттенгер.
— Вы если и зовете, то только в одно место… — огрызнулся я.
— В одно место мы не зовем, а посылаем, — обычный полицейский юмор.
Тело Эммы Перк лежало возле письменного стола, с которого пять дней назад я забрал комлог. Одета она была так, будто только что встала с постели: верхняя часть пижамы, домашний халат. Рядом с телом стояло рабочее кресло, над столом светился экран домашнего компьютера.
Из соседней комнаты раздались детские всхлипывания.
— Мальчик? — спросил я.
— Нет — девочка!… Разумеется, мальчик — он в порядке, сейчас с ним психиатр, — злобно вымолвил Виттенгер.
— Как зовут ребенка? — я вдруг вспомнил, что никогда не интересовался его именем.
— Также как и отца — Альм — Альм-младший.
— К чему давать ребенку имя отца? — удивился я.
— Теперь уж точно — не у кого спросить, — ухмыльнулся Витенгер.
— Как она умерла, уже известно?
— Шоковый разряд, вот видите — с правой стороны чуть ниже уха покраснение, — нагнувшись Виттенгер показал, куда был нанесен удар цефалошокером.
— Давно? — продолжал расспрашивать я. На удивление, Виттенгер мне отвечал.
— Часов в пять утра — плюс-минус.
— Оружие нашли?
— Нашли, вот… — майор показал мне пакетик с шокером, — цефалошокер был зажат в ее правой руке, — пояснил он.
— Черт, похоже накаркали мы вчера… — выругался я.
— В смысле? — не понял Виттенгер. Он не помнил ничего из вчерашнего разговора.
— В смысле, не сама ли она все это устроила, — ответил я. На трезвую голову произносить слово «самоубийство» невыносимо тяжело. — Следы какие-нибудь нашли?
— Все пробы сняли, расшифровывать будем в лаборатории — все равно спешить теперь некуда. А на это вы обратили внимание? — Виттенгер указал на экран. Я посмотрел. На экране была лишь одна строка:
Я НИКОГО НЕ УБИВАЛА
— так там было написано, черным по белому.
— Вот те раз… — пробормотал я, — предсмертная записка? Или один из тех знаков, о которых вы мне вчера толковали?
— О чем вы? Какие еще знаки? — несколько напряженно переспросил Виттенгер. Я попытался напомнить:
— Ну вспомните, вы говорили, что каждое наше движение — это знак…
— И я так говорил? Знаете что, забудьте-ка вы все, что я вам вчера наговорил, — посоветовал он.
— Уже забыл, — я поспешно последовал его совету, — так это она писала?
— Не знаю. Вводили не голосом, поэтому авторство установить невозможно. Следы на мануалке мы конечно проверим, но вряд ли результат анализа поможет нам ответить на вопрос, кто это написал.
Я находился в полнейшей растерянности.
— Ерунда какая-то получается. Предположим, что мы имеем дело с суицидом и текст писала она. Тогда почему она написала «никого», а не скажем «своего мужа» или «Альма Перка». Кого еще она не убивала? И если она и в правду никого не убивала, тогда и нет видимого мотива для того, чтобы покончить с собой.
Виттенгер возразил:
— Но ты же собирался обвинить ее еще в одном преступлении. Помнишь, ты просил узнать, где она находилась во время взрыва на Укене. Мне только что сообщили, что взорванный дом принадлежал Франкенбергу и не исключено, что во время взрыва он находился в доме. Кстати, я уверен, ты с самого начала знал, что взорвали Франкенберга, но мне ничего не сказал. Ты и в убийстве старика-профессора собирался ее обвинить?
— Даже если и так — откуда ей стало известно о наших планах. Как она могла догадаться, что мы хотим обвинить ее и в убийстве мужа, и в убийстве Франкенберга. К тому же, обвинение в двойном убийстве, при условии, что она их не совершала, еще не повод для суицида, особенно учитывая, что у нее есть ребенок. Если только… — я задумался.
— Если только что? — переспросил Виттенгер.
— Если она причастна к обоим убийствам, то текст предназначался именно для сына — чтобы тот не считал свою мать убийцей. А для нас ее предсмертное послание — своеобразный намек — мол, я все сделала за вас, закройте дело и не травмируйте ребенка, ведь от посмертных обвинений, все равно, нет никакого проку. И вот еще что… — я отвел Виттенгера в сторону так, чтобы остальные криминалисты не могли нас слышать. — Скажите честно, может, вы вчера вечером или ночью, спьяну, попытались поговорить с ней и сболтнули чего лишнего — ей или кому другому?
— Да за кого ты меня принимаешь, черт возьми?! — взревел полицейский. Все криминалисты, как по команде, подняли головы. Заметив их движение он тихо добавил: — Перестань пороть чушь. Я не первый год в полиции, и не тебе меня учить, а тем более — обвинять.
— Ладно, это я так, на всякий случай, — примирительно сказал я, — кстати, как вы так быстро тут оказались?
— В пятнадцать минут девятого сработала сигнализация, — ответил Виттенгер и поспешно пояснил, — нет, не от вторжения… По всей вероятности, мальчик, проснувшись утром и обнаружив вот это, — он кивнул в сторону мертвого тела, — нажал тревожную кнопку. Теперь этому учат детей с пеленок.
— Понятно. А чем вообще занималась Эмма Перк? — к своему стыду, я до сих пор не удосужился это выяснить.
— Вы разве не знаете? Ну вы даете… Она работала все в том же Институте Антропоморфологии, — Виттенгер, похоже, усомнился в моей профессиональной пригодности.
— С мужем? — спросил я.
— Нет, она работала в отделе изучения ретро-трансзональных чего-то там… — Виттенгер тоже не научился выговаривать длинные названия институтских отделов.
— Да, да, я понял — в том же отделе, что и Лесли Джонс.Странно, что я не обратил на нее внимание.
— Она работала под своей девичьей фамилией, — подсказал Виттенгер, — а вы что, знакомы с Джонсом?
— Не совсем. Мы виделись только раз и то — на похоронах.
— И вы думаете, он может быть замешан? — допытывался Виттенгер.
— Здесь кто угодно может быть замешан, — развел я руками, — особенно если считать смерть Эммы Перк убийством…
Мое замечание Виттенгеру не понравилось.
— Если Эмма Перк была убита, то текст на экране писал убийца. В таком случае, ему следовало бы написать признание и в убийстве Альма Перка, и во взрыве на Укене, а тут все наоборот.
Я возразил:
— Убийца не так глуп. Он мог предполагать, что в конце концов нам удастся доказать, что Эмма Перк никого не убивала, а отсюда будет следовать, что и ее смерть — никакое не самоубийство. Предположим, что у убийцы нет железного алиби только на время смерти Эммы Перк и ему жизненно важно, чтобы именно ее смерть все считали самоубийством.
— Туманно, очень туманно, — протянул Виттенгер, — мы пришли к тому с чего начали.
— А с чего мы начали? — поинтересовался я.
— С того, что ничего непонятно, — ответил он.
— Факт! — согласился я.
Несмотря на обещание, наша вчерашняя дискуссия о природе суицида никак не выходила из головы. Я попросил Виттенгера прислать мне дело того сбежавшего самоубийцы.
— А зачем оно вам? — удивился Виттенгер.
— Хочу сравнить… Там ведь вы точно исключили убийство?
— Абсолютно точно, — заверил он.
— Тогда пришлите, — еще раз попросил я его.
Виттенгер пообещал, но уж больно странно: сказал, что он, конечно забудет, но как только снова вспомнит, то сразу пришлет.
9
Из дома Перков я направился в Отдел. Со смертью Эммы Перк было потеряно последнее связующее звено в деле, которое я считал уже практически раскрытым. Ведь именно через нее я собирался выйти и на гомоидов, и на всех остальных участников преступной группы, если такая группа и в самом деле существовала. Но смерть Эммы Перк перевернула все мои планы и заставила посмотреть на дело с другой стороны. Меня преследовал какой-то злой рок, который, на поверку, мог оказаться чем-то вполне материальным и от того — не менее опасным. И суть не в том, что смерть жены Перка обнаружила существование каких-то третьих лиц. Меня страшило то, что они идут буквально след в след со мною. Перк погиб сразу после разговора со мной. Франкенберг погиб, можно сказать, во время разговора со мной. Эмма Перк умерла еще до того, как я успел с ней поговорить, и я даже не успел установить за ней слежку. Мне казалось, что я нашел разумное объяснение гибели Альма Перка. Взрыв профессорской башни можно объяснить тем, что преступник проследил за мною до самого Укена. Но смерти Эммы Перк — не важно, убийство это или самоубийство, — объяснений не было.
Позднее, Виттенгер сообщил мне, что ни у нее, ни у других из моего списка не было возможности оказаться на Укене в тот же час, что и я. На время смерти Альма Перка твердого алиби не было только у Эммы Перк. В ночь ее смерти и Джонс, и Симонян, и Шлаффер, и Лора Дейч спокойно спали в своих постелях. Касательно второго и третьего, подтвердить их алиби могли лишь их жены. Алиби Джонса и Дейч никто подтвердить не мог, как, впрочем, и опровергнуть. В компьютере Эммы Перк ничего стоящего не нашли.
От мысли, что кто-то предугадывает каждый мой шаг мне стало не по себе. Я не стал говорить Шефу о своих опасениях, потому что единственным правильным решением могло бы стать мое отстранение от расследования. Во всяком случае, на его месте я бы так и поступил. Поэтому я доложил ему о смерти Эммы Перк без каких-либо комментариев. Он, в свою очередь, никаких особенных подозрений не высказал. Зная Шефа, трудно предположить, что у него вовсе не возникло подозрений, подобных тем, что появились у меня. Но смолчать о них — было вполне в его духе.
— Странное письмо к нам сегодня пришло, — сказал он, как только я закончил докладывать о событиях вчерашнего вечера и сегодняшнего утра.
— Что за письмо? —спросил я, уже понимая, о чем идет речь. Шеф показал мне текст за подписью Джона Смита.
— Твоя работа? — спросил он.
— Моя, — признался я.
— Думаешь, стоит опубликовать?
— До гибели Эммы Перк публиковать письмо было бы, пожалуй, преждевременно, но теперь… почему бы и нет…
Шефу затея с письмом казалась бессмысленной. Он сказал:
— Если те кто нам нужен просчитывают каждый наш шаг, то с какой стати им реагировать на письмо? Они догадаются, что письмо — подделка.
— Не обязательно, — возразил я, — впрочем, пусть думают, что хотят. Главное — дать им понять — сколько бы они не убивали, тайну все равно не сохранить.