Во время нашего разговора я упомянул, что несколько из моих наиболее увлекательных путешествий были проделаны по стопам открытий Конрада Вейна, описанных им в путевых журналах. При упоминании Вейна Ладгейт вдруг застыл, поднеся вилку ко рту, и устремил на меня пристальный взгляд. Я заметил также, что молчание повисло и во главе стола, где сидел сэр Лайонел.
Когда возобновился общий разговор, я спокойно спросил Ладгейта, что ему известно о Вейне.
— О, только, что называется, общедоступные факты, — сказал он сдержанно, поднимая свой бокал.
— И какие же?
Он махнул рукой:
— Да так, слухи, просто догадки.
— Но малоприятного свойства?
— Отчасти.
— Я тоже это обнаружил. Я перерыл все касательно его жизни и прошлого — дело в том, что я подумывал написать своего рода исследование об этом человеке — Вейне, путешественнике, первопроходце.
— Но?
— Кое-что меня отпугнуло. И другие вопросы, имеющие для меня особый личный интерес, стали занимать мое внимание.
— Может, оно и к лучшему. Сдается мне, что того, кто входит в столь тесный контакт с Вейном и его делишками, не ждет ничего хорошего.
— Но этот человек мертв.
— Безусловно.
— Вы лично что-то знаете?
— О, нет-нет. Как я уже сказал — только слухи, до меня доходили всякие истории. Припоминают то или это.
После чего он решительно сменил тему и начал расспрашивать меня о моем детстве в Кении, об этой стране, с которой, как он говорил, был как-то связан его отец. И снова беседа потекла гладко.
Это был, пожалуй, самый приятный и полный впечатлений вечер в моей жизни. Превосходные кушанья, яркая обстановка, праздничная и веселая атмосфера. Перед обедом нас посетили юные исполнители рождественских песен, они пришли из мрачной темноты ночи, встали вокруг елки и развлекали нас. Детишкам, которые были в доме — а их тут насчитывалось не меньше десятка, — разрешили присоединиться к нам. Их сияющие милые мордашки, блестящие глазенки, их волнение и радостное предвкушение наполнили меня нежностью, и, глядя на них, мне, как никогда прежде, захотелось иметь собственную семью, иметь пристанище, которое было бы моим, и тех, кого я мог бы назвать моими близкими и дорогими людьми, — такие сантименты вызвали во мне древние слова и сакральные рождественские песнопения.
Время протекало столь приятно, и я столь удачно вошел в общество (правда, несколько ошеломленный выпавшей мне удачей, окружающей обстановкой и моим присутствием в этом доме), что я вполне был способен игнорировать все симптомы, указывающие, что я нездоров. То и дело во время обеда я чувствовал, что кожа моя горит, потом меня сотрясала дрожь, и хотелось подобраться поближе к камину. Я выпил немного вина и испытывал общее недомогание, но был в состоянии не обращать на это внимания до самого конца вечера, пока не поднялся, чтобы отправиться в постель. Остались только члены семьи, которые жили в доме, и еще двое гостей. Время перевалило за полночь. Когда я поднимался на ноги, у меня вдруг сильно закружилась голова. Я невольно пошатнулся, и в ту же секунду почувствовал, что мой череп словно раскалывается надвое. Когда я пришел в себя, оказалось, что я снова сижу, а сэр Лайонел сжимает мою руку. Я постарался дать объяснение происшедшему, пожаловавшись на крайнюю усталость, и уверил его, что спокойный ночной сон — все, что мне требуется для полного восстановления.
Хотя сам я отнюдь не был в этом уверен. Оказавшись в одиночестве в своей комнате, я, чтобы унять дрожь, попотчевал себя порцией виски, после чего с облегчением улегся в постель.
В ту ночь я метался, я то словно лежал на раскаленных углях, то погружался в ледяную реку. То и дело я просыпался, меня терзали кошмары, полные мимолетных ужасающих образов, перемешавшихся в беспорядке. Потом я внезапно пробудился, и все было спокойно, я почти что пришел в сознание и увидел, что огонь в камине моей спальни еще слегка теплится. Голова у меня болела, во рту пересохло, и при каждом вдохе в груди ощущалась некая странная болезненность, как будто скрежетали друг о друга ржавые железные опилки.
А потом, за несколько мучительных секунд, я вспомнил все. Я опять был маленьким ребенком, я лежал в своей кроватке в комнате, где на жаровне тлели несколько угольков. Я был болен, болела голова, когда я дышал, было больно в груди. А рядом, на низеньком стуле, придвинутом близко к кровати, сидела — сидела та, чье лицо я только что видел во сне так ясно, словно она была здесь.
Но вот она исчезла, и я уже больше не ребенок, о котором заботятся и ухаживают, лежащий в безопасности своей кроватки. Я был один в незнакомом доме, ужасно больной. Я чуть было не расплакался от разочарования и хотел бежать обратно в надежные объятия своего сна.
Я включил лампу.
«Джеймсу Монмуту, на память о Старой Нэн».
Я дотянулся до маленького черного молитвенника, лежавшего рядом на столе, и некоторое время разглядывал надпись, что принесло мне странное чувство удовлетворения, которое я не смог бы объяснить. Я начал переворачивать страницы, выборочно прочитывая то там, то тут, и осознавая, что слова то и дело оказываются такими знакомыми, что я знал их наизусть — хотя когда и где я их выучил, припомнить не мог. Наконец, хотя я все еще чувствовал себя больным, я заснул более спокойным сном и проснулся слабым, но в какой-то мере восстановившимся, под звон колоколов Рождественского утра.
Мне принесли завтрак и записку от леди Куинсбридж, в которой она осведомлялась о моем самочувствии и настаивала на том, что мне нет необходимости спускаться вниз, если я не ощущаю себя вполне здоровым. Но хотя я еще был слаб, похоже было на то, что лихорадка за ночь выгорела, и я определенно не хотел пропустить празднования этого дня или оказаться плохим гостем. Мне удалось немного поесть и выпить немалое количество чая, который меня значительно подкрепил.
Теперь я видел, что окна моей комнаты выходят в парк, простиравшийся вдаль, за строгие лужайки с задней стороны дома. День выдался ясный, но внизу между стволами деревьев на аллее клубился гуман, и из дымки возникали призрачные силуэты ланей. Однако солнце поднималось, и туман начал рассеиваться и уплывать. Теперь я мог полюбоваться пейзажем во всей его красе. Ландшафт волнами спускался к низкой изгороди, а потом плавно поднимался с другой стороны. Озеро я мог видеть уже не так хорошо, оно было стальным в свете раннего утра, и над его гладью летали, ныряя время от времени, утки.
Широкая дорожка вилась между деревьями и пересекала луг, а еще одна, более узкая, неспешно огибала границы поместья. Я забеспокоился, достаточно ли я оправился, чтобы вскоре погулять по ней. Я, можно сказать, влюбился в Пайр, в прелестный дом и угодья. Это было доброе место, и, похоже, ничего зловещего или враждебного ни в доме, ни снаружи здесь не было. И я благословлял тот счастливый случай, что свел меня с леди Куинсбридж тогда, в поезде в Элтон. Мои страхи, все эти странные и лишающие присутствия духа события прошедших недель, понемногу улетучивались из головы. Мне вовсе не казалось, что я должен постоянно оборачиваться и смотреть, что позади, везде, куда бы я ни шел. И я более не терзал себя постоянно нарушающими душевное спокойствие мыслями о каких бы то ни было несчастных созданиях, реальных или вымышленных, которые преследовали меня.
Я спустился вниз сразу после десяти. Голова болела по-прежнему, как и тело, но я был уверен, что мне удастся приятно провести время в этот Рождественский день.
К моему удивлению, вместо оживления и суеты, я услышал лишь звук собственных шагов: дом был тих и, казалось, совсем опустел.
В холле мне встретился Уэстон, который объяснил, что все общество отправилось в церковь.
— Леди Куинсбридж категорически настаивала, что вам не следует присоединяться к ним ввиду вашего состояния здоровья. Она особенно просила меня передать, что вам следует расположиться поближе к огню. Они вернутся к полудню.
— Благодарю вас. Все так добры. Со мной ничего серьезного, что-то вроде лихорадки. Я уже почти совершенно здоров.
— Камин жарко горит в утренней гостиной, сэр, и там вы найдете старого мистера Куинсбриджа.
И он бодро удалился.
Некоторое время я стоял, глядя на елку, восхищаясь ее высотой и обхватом, любуясь яркими украшениями. Все было спокойно и безмятежно, и я чувствовал себя настолько надежно и защищенно, насколько это вообще доступно человеку. В доме — по крайней мере в этой его части — царила тишина, и я был здесь почти один, но даже так я ощущал себя как бы окутанным и защищенным атмосферой — очень доброй, в какой-то мере благодаря самому времени Рождественских праздников, но в большей степени — из-за любви и тепла, великодушия и открытости, приветливости и дружелюбия, которые присутствовали здесь, вероятно, так давно, что словно впитались в ткань этого места, в кирпичи и камень, в панели на стенах и мебель, и в самый воздух.
Я повернулся и прошел через холл к утренней гостиной. Это была светлая, просторная комната, с расписными кремовыми жалюзи, откинутыми с высоких окон, открывающих вид на розарий со стороны дома, и со стенами приглушенного цвета морской волны, увешанными рядами рисунков и пастелей. Посреди комнаты на столе стояла огромная ваза с остролистом, в камине потрескивали подброшенные дрова.
А у огня, погрузившийся в кресло с подголовником так глубоко, что я поначалу даже не заметил его присутствия, сидел джентльмен, который и был старый мистер Куинсбридж.
По всей видимости, он спал. Он был укутан в большой шотландский плед, натянутый почти до подбородка, и глаза его были закрыты. Я тихонько вошел в комнату и остановился, не желая побеспокоить его. Я стоял и смотрел в окно на голые подрезанные кусты роз. Негромко тикали часы, огонь то и дело шипел и потрескивал, но в остальном все было тихо. Я даже позавидовал старику в его бестревожном покое. Он не появился ни к чаю, ни к обеду в Сочельник, и мне стало интересно: жил ли он в Пайре, или его привезли сюда только сегодня утром.
— Прошу вас, садитесь, сэр, садитесь, любезный.
Его глаза были широко открыты и живо поблескивали на пергаментной коже. Длинные ноги высовывались из-под пледа и вместе с похожими на палки руками и тонкой шеей придавали ему вид кузнечика, устроившегося в кресле. У него были два или три маленьких пучка седых волос, напоминавших пух одуванчика, гигантские уши и морщинистая кожа.
Я подошел пожать протянутую мне руку. Это было — как пожать связку длинных тонких костей. Он был бесцветным, почти прозрачным и иссохшим, но глаза его блестели, а в проступающих на шее, виске и запястье голубых венах я видел ровное биение жизни.
— Садитесь, сэр.
Я послушался, пододвинув кресло напротив него поближе к огню. Голос у него был на удивление сильным, а его взгляд остановился на моем лице.
— Сегодня Рождество, — сказал он.
— О, да! Позвольте пожелать всего наилучшего! Мне сказали, что все остальные в церкви, и мне следовало бы быть с ними, но меня лихорадило этой ночью, и леди Куинсбридж настояла, чтобы я остался у огня.
— Вы не сосед. Ведь я вас никогда не видел.
— Нет, сэр. Я просто знакомый, хотя надеюсь, что смогу назвать себя другом, поскольку рука дружбы была предложена мне столь охотно.
— Это дом моего сына. Лайонела. Он мой единственный сын, хотя были и другие.
Он говорил сухо и отстраненно, как очень старый человек, все печали которого затерялись в далеком прошлом.
— Это прекрасный дом. Я очень им восхищаюсь.
Он не ответил, и я увидел, что глаза его снова закрылись. Казалось, он тотчас погрузился в сон, как умеют только совсем старые или юные люди, на середине фразы или мысли. Я откинулся назад, все еще ощущая, что моя болезнь, чем бы она ни была, лишь ждет своего часа где-то тут, невидимая, но в любой момент способная нанести удар. Впрочем, пребывание здесь, без какого либо беспокойства или тревоги, в обществе старика, действовало умиротворяюще. Принесли поднос с кофе, и я какое-то время подождал, не зная, что делать, но все-таки налил себе так тихо, как только мог. Я пил кофе и разглядывал изящный рисунок, изображавший девочку в повозке, запряженной пони. Старик вдруг проснулся так же внезапно, как и заснул.
— Монмут, — сказал старый мистер Куинсбридж. — Монмут. Я знал Монмута.
Я наклонился вперед.
— Где? Знал ли? Странно… Монмут.
— Если вы хоть что-то вспомните, я бы хотел услышать… Я…
— Да-да. Буду обязан, если вы нальете мне чашку чая.
— Это кофе. Позвонить, чтобы принесли чай?
— Нет, нет, нет. — Он поерзал, устраиваясь поудобнее.
— Если есть хоть что-то…
— Сегодня Рождество, — сказал он опять.
Я отчаянно хотел вернуть его к теме моей фамилии.
— Мне очень хотелось бы обнаружить что-либо о моей семье, — сказал я. — Я ничего не знаю — меня отправили в Африку, к опекуну, когда мне было пять, как я полагаю — после смерти моих родителей. И я только недавно вернулся, проведя много лет — всю мою взрослую жизнь — за границей, но я уверен, должны быть те, кто помнит — кто может дать мне ключ к разгадке моего происхождения, поможет узнать место, откуда я родом.
— Все мертвы, — сказал он, снова сползая в складки пледа.
— Мертвы? — Откуда он знает? Что он хотел этим сказать?
— Мне девяносто четыре. — Его глаза опять закрылись. Он невнятно и озадаченно пробормотал мое имя — раз или два, и заснул.
Я сидел напротив него, у меня опять разболелась голова, жгучая боль пульсировала позади глаз, а я думал, думал, думал, прокручивая в мозгу то, что он мне сказал. Ему девяносто четыре. Сэр Лайонел был в Элтоне, а мне известно, что английские семьи склонны придерживаться в таких делах традиции. Если старый мистер Куинсбридж учился в этой школе, он наверняка был почти современником Вейна. А следовательно, также и Джорджа Эдварда Паллентайра Монмута из Киттискара.
Мне хотелось резко потрясти его, разбудить, спросить, заставить вспомнить. Но, когда я вновь на него посмотрел, то увидел хрупкого, старого-старого человека, удерживающегося в этом мире, в этой жизни на тончайшей нити, уже почти оборвавшейся, словно бумажный змей, парящий в облаках какого-то иного будущего. Нет, я не мог нарушить его сон, как не смог нарушить бы сон ребенка. Но я решил, что позже, после того, как завершатся сегодняшние празднества, я еще раз с ним поговорю, осторожно «прощупаю», постараюсь пробудить память, хоть какой-то клочок, что-нибудь, за что мне ухватиться.
В мирной тишине и спокойствии этой комнаты я тоже закрыл глаза и немного поспал, как и этот старый усталый человек, и проснулся, несколько смущенный, когда зашла леди Куинсбридж, которая нас искала, а за ней следовали и остальные. И вот мы начали праздновать Рождество. Я делал все, что мог, чтобы скрыть усиливающуюся лихорадку и болезнь, и наслаждался, насколько получалось, празднованием, развлечениями и веселой компанией.
Мне это удавалось до вечера, пока я опять не свалился, но на сей раз дело было куда серьезнее. Послали за врачом, двое слуг помогли мне добраться до кровати, и много дней я был ужасно болен. Я метался в жару, невыносимо болела голова, я все дальше и дальше соскальзывал в темный водоворот бреда, уже толком не зная ни кто я такой, ни где нахожусь. За мной ухаживали с величайшей преданностью, а я был настолько слаб и плох, что мог лишь с благодарностью принимать заботу.
11
Как мне помнится, когда я последний раз был в этой комнате, в кресле у камина дремал древний старик.
Теперь же я сам был этим стариком, или, во всяком случае, чувствовал себя, как он: я сижу здесь, и ноги мои укутаны пледом. Но в комнате не холодно, и даже тоненький солнечный лучик светит в окно. Мне видны белые облачка на бледном, водянистом небе.
— Вы что-нибудь хотите? Вы мне только скажите. — Леди Куинсбридж села рядом, полуобернувшись ко мне, так, чтобы видеть и что за окном, а на коленях у нее лежало вышивание.