Во дворе заскулила собака — раз, другой, и внезапно снова повисла тишина.
А потом в мыслях у меня возник образ покойного опекуна, человека, который воспитывал меня с детства и помогал мне формировать и укреплять характер. Что бы он сделал? Какой совет дал бы сейчас? Я понял сразу — и понял без всяких сомнений, — что последовал бы ему. Я продолжил бы свои планы с осторожностью, не пренебрегая полученными предупреждениями, пусть даже неясными, без всякой ложной бравады. Мой опекун был человеком смелым и отважным. Кроме того, он был осмотрительным. Я не мог сделать ничего лучшего, чем попытаться подражать ему.
А пока я собрался посетить дом номер 7, Прикеттс-Грин, Ю. З.
Я нашел ряд трехэтажных оштукатуренных зданий, расположенных позади принадлежащего им прямоугольного парка, со всех сторон обсаженного вязами и выходящего на широкую набережную и на Темзу. Была вторая половина чудесного морозного и ясного дня, солнце клонилось к закату, окрашивая небеса глубоким темно-бордовым цветом и посылая золоченые стрелы, отражавшиеся от черной речной глади.
Я проделал весь путь пешком, следя, чтобы Темза все время была слева, и упиваясь гармоничной красотой неба и реки, голых деревьев и элегантных домов.
Дальше к востоку движение на дороге было оживленным, но когда я подошел к Челси, оно стало более тихим. Много раз я останавливался и, облокотившись на парапет набережной, смотрел вверх и вниз вдоль реки, в восторге от всего, что я там видел, а затем оборачивался и обводил взглядом дома, восхищаясь изысканными пропорциями и красивыми контурами крыш. «Лондон», — мысленно говорил я себе, осознавая, как все сильнее и сильнее люблю его. «Лондон».
Небо над головой — прозрачное как эмаль. В тот день я был счастлив.
Номер 7 по Прикеттс-Грин стоял в конце маленького ряда домов, смотрящих на запад. Рядом с ним, по другой стороне изгороди из вязов, продолжались дома Чейни-вок.
Здание выглядело не слишком ухоженным. Облупившаяся краска, немытые оконные стекла, да и весь ряд домов в сравнении со своими фешенебельными соседями казался заброшенным, но эта запущенность странным образом внушала мне доверие, и я решил, что не стоит отказываться от дальнейшего изучения. Я встал спиной к реке на противоположной стороне улицы. Здания сейчас были в тени — черные окна, пустые глаза, — в то время как в других сияли огни ламп и люстр, занавески ниспадали элегантными складками, и, думая о людях в этих комнатах и о тепле очагов, веселье и уюте, я ощутил, как волна одиночества и уныния поднялась и захлестнула меня. Я задрожал, ссутулился и глубже втянул голову в воротник пальто. Это продолжалось всего несколько секунд, но нарушило мое душевное спокойствие и оставило меня встревоженным и более всего тоскующим по компаньону.
Я поспешил перейти дорогу и отодвинул засов на низких железных воротах, через которые можно было войти в парк Прикеттс-Грин.
В записке, пришедшей от школьного казначея, были адрес дома и имя мистера Сайласа Тридголда, смотрителя, который пустит меня. Но после того как я дважды потянул звонок, и он тоненько забренчал где-то в глубине коридора, довольно долго стояла полная тишина, и поскольку дом стоял темный и в нем царила та неопределенно печальная атмосфера, что наводит на мысли о пустоте, я уже почти готов был уйти, подумывая, не проверить ли еще черный ход, однако потянул звонок еще раз, и наконец услышал в ответ раздраженный голос, призывающий иметь терпение, и шаркающие по каменному полу шаги.
Точный возраст мистера Сайласа Тридголда угадать было невозможно — ему с равным успехом могло быть и пятьдесят лет, и девяносто. Он был тощим, скрюченным и искореженным, как древнее дерево, с согбенной спиной, в грязном белье и засаленной одежде. Он открыл мне парадную дверь и, не сказав ни слова, отступил в сторону, так что после заминки я вынужден был счесть этот жест за приглашение и шагнуть в вестибюль. Света внутри не было, но старик повернулся, все так же ни слова не говоря, захромал впереди меня и у подножия старой лестницы отвернул газ, который едва осветил ступени.
На первом лестничном марше, сквозь узкое окно, я взглянул на небо, догоравшее в своем последнем великолепии, «красное, как всякая кровь»[1].
Голые половицы гулко отзывались на наши шаги. Все двери, которые мы проходили, были закрыты.
— Я так полагаю, этот дом пустует, — сказал я, останавливаясь, чтобы перевести дыхание.
— Уж во всяком случае, кроме подвала.
— В котором живете вы?
Он кивнул, но больше никак не ответил, а затем отпер дверь и, ворча себе под нос, отступил, пропуская меня вперед. Я вошел — и не сумел сдержать возглас радостного удивления.
Комната протянулась по всей длине дома, футов на тридцать или около того, и в ней было три ниши с высокими окнами. Я подошел к ним. Внизу лежала река, теперь почти абсолютно темная, но от ее поверхности все еще отражались отблески последнего света с неба. И пока я смотрел, вдоль набережной один за другим стали зажигаться фонари, и их свет сотворял на реке золотые омуты и создавал оазисы на пешеходной дорожке.
Я был вровень с вершинами деревьев, которые росли слева от меня, и сквозь черные ветви видел мост, протянувшийся над водой к противоположному берегу. О таком великолепном виде я даже и мечтать не смел — хотя бы только поэтому комнаты были прекрасны, и я знал, что сниму их, несмотря ни на что, — впрочем, они были более чем неплохо меблированы, разве что запущенные, а все мелкие предметы обихода я мог бы, если потребуется, купить. Кроме главной гостиной, здесь были еще три помещения, включая небольшую гардеробную, которая тоже выходила на реку и в которой я задумал устроить себе спальню.
Тридголд исчез, не сказав мне ни слова, тяжело ступая по лестнице. Я услышал, как где-то далеко внизу хлопнула дверь.
Я решил написать в школу, принимая предложение, и уже запланировал перевезти свои вещи из «Перекрещенных ключей», если получится, на следующий день, поскольку, несмотря на пустоту остальной части дома и непривлекательность его смотрителя, я знал, что могу наконец осесть; номер 7 по Прикеттс-Грин станет мне домом.
Я вернулся к окну и увидел, что свет на небе уже полностью померк.
И тут я понял, что, когда посмотрю вниз, увижу его, и я точно знал, где он будет, съежившись, прямо под фонарем. Я ощущал, как покалывает кожу, словно все мои чувства обострились. Я ждал. В доме царила мертвая тишина.
Я не боялся, это был не тот случай, хотя я начал волноваться. Более чем что-либо другое я ощущал печаль и некое странное близкое родство с мальчиком.
Почему я постиг истину в этот момент, я не понимаю, но я принял это сразу и не испытывал сомнений, хотя ничего подобного в моей жизни прежде не случалось, и я весьма мало разбирался в таких материях.
Он стоял, бледный, оборванный, полностью неподвижный в круге искусственного света, и когда я посмотрел прямо на него, он поднял голову, повернул ко мне лицо, ища меня глазами. И так мы стояли, будто застыв в каком-то ином времени и месте, — я, Джеймс Монмут, в темной комнате наверху, и призрак мальчика внизу на холодной улице.
А потом я испугался — странным, очень тихим страхом, который заледенил меня так, что почти остановил ток крови в моих жилах. Я был еще и растерян, и все же меня по-прежнему тянуло к нему, словно бы невидимым лучом неодолимой силы. Взгляд, который он направил мне, был настолько исполнен муки и страдания, отчаяния и мольбы, и еще — какого-то непонятного укора, что я не испытывал ни злости, ни раздражения, как прежде, но лишь ощущение глубокой вины, как если бы он был мне знаком, и я предал его. Я знал, что нет никакого смысла отходить от окна, выбегать из дома и устремляться к нему, потому что, когда я достигну фонаря, он, конечно же, исчезнет. Я ничего не мог сказать, ничего спросить. И все же было что-то, что я непременно должен для него сделать, именно это — я был уверен — и означали его появления. Но что? Как? И как я мог это выяснить?
Огни баржи, спускавшейся по реке, заискрились на воде. Я смотрел на них, пока они не скрылись из виду, а потом медленно перевел взгляд обратно. Но он шагнул прочь из круга света и исчез.
Я склонил голову, закрыл глаза и несколько секунд горячо и отчаянно молился, прося направить и защитить меня.
Два дня спустя я договорился, чтобы мой багаж забрали со склада пароходной компании и перевезли из «Перекрещенных ключей» — с которым я распростился со всей поспешностью — в комнаты дома номер 7 на Прикеттс-Грин. В течение нескольких дней я приобрел кое-какие дополнительные предметы мебели и постельное белье, договорился с Сайласом Тридголдом о ежедневных завтраках и нашел хорошую кофейню на расстоянии полумили, в которой я мог обедать по вечерам. Погода держалась морозная, ясная и солнечная, и настроение у меня оставалось приподнятым.
Мальчика я больше не видел и, более того, при помощи некоего таинственного шестого чувства, которое, похоже, у меня развивалось, знал, что не увижу. Все было открытым, радостным и обыкновенным. Я был слишком занят своими домашними делами, чтобы слишком много думать о Конраде Вейне, но я планировал устроиться на новом месте, а потом поехать в школу и провести там несколько дней, положив начало моей работе.
Я приобрел стол и стул, которые поставил у одного окна, и кресло с подголовником, которое подвинул поближе к другому, и, сидя там или там, провел в течение тех первых дней много часов, просто наблюдая реку, ее течение, игру солнца и тени на воде, движение волн. На прохожих, идущих вдоль набережной, я обращал меньше внимания, но и в них тоже была своя доля развлечения и интереса, так что я никогда не уставал на это смотреть.
Остальная часть дома, как я по-прежнему полагал, пустовала — по крайней мере я не видел никого, кроме мрачного Тридголда. Была ли у него жена или какой-то другой компаньон в подвале, я не спрашивал.
Я удивительно хорошо и крепко спал каждую ночь, просыпаясь каждое утро после рассвета, не раньше семи, и тут же шел смотреть на реку и небо и ждать, пока мне принесут завтрак, который я тоже съедал у окна.
Но на пятую ночь я вдруг резко проснулся задолго до наступления утра и, поскольку немного замерз, сразу же встал, думая поискать, чем бы еще укрыться на кровати.
Занавески я, как обычно, оставил незадернутыми, и лунный свет струился внутрь, ложась на пол косыми серебристыми лучами. Я подошел к окну. Фонари не горели, но лунный свет лежал на водной глади, тихой и прекрасной, и пока я смотрел, какое-то маленькое темное суденышко скользнуло через лунную дорожку и озарилось на миг, прежде чем снова слиться с темнотой.
Я так замерз, что не мог заставить себя вернуться в постель, но стоял какое-то время, с глубокой радостью глядя на все, что я видел. А потом я услышал поющую женщину. Звук, казалось, идет откуда-то издалека, возможно, с нижних этажей дома, я не мог бы сказать точно. Это был мягкий, приглушенный, печальный, журчащий голос, слегка напоминающий тот, каким убаюкивают ребенка или же тихо причитают, поглощенные горем.
Я напрягся, чтобы расслышать получше, но не смог и в конце концов, подойдя к двери, открыл ее. На площадке и на лестнице было темно, царила полная тишина. Внизу не было вообще никого, я был совершенно уверен, я не слышал ни скрипа половиц, ни дуновения в затхлом воздухе. На мгновение я задумался, не прокрасться ли вниз, а там останавливаться и слушать у каждой двери, но в итоге просто вернулся к себе в комнату. Там, стоило мне остановиться, я снова услышал женский голос, и тут я немного испугался, но голос пробудил во мне что-то еще, некую глубинную тоску, какое-то воспоминание, столь давнее и поблекшее, что оно сделалось нечетким, и распознать его было невозможно.
Я пошел выглянуть в окно, но ни на ближнем, ни на дальнем тротуаре, ни на широкой дороге между ними, ни в парке не было никого, никакого движения ни в жутковатом застывшем лунном свете, ни среди теней.
Что со мной происходило, почему я видел мальчика, а сейчас услышал пение, почему я сделался такой легкой добычей для столь многих эмоций? Я не понимал, но странно, когда я стоял там среди ночи, один в комнатах, я был вполне спокоен и безмятежен, лишь недоумевал и испытывал некую отстраненность от себя самого и своих ощущений.
Прошло довольно много времени, прежде чем я, дрожа, вернулся в свою кровать, заснул и крепко проспал до утра, разбуженный смотрителем, стучащим в дверь.
Я чувствовал себя отдохнувшим, какой-либо определенной цели у меня не было. События минувшей ночи не померкли у меня в голове, но я был уверен, что должен дать себе что-то, что полностью займет меня, и решил отнести как свои видения мальчика, так и звучание поющего женского голоса (когда я был уверен, что никакой женщины поблизости не было) на счет своего рода нервного напряжения, причину которого я не мог постичь, но с которым следовало бороться, энергично погрузившись в работу. Я был слишком праздным, слишком поглощенным собой, слишком много часов провел, бесцельно бродя по окрестностям или бесцельно глядя в окно.
Итак, быстро позавтракав, я отправился, чтобы сделать приготовления.
6
В то утро, когда я выехал в путь, погода испортилась. Влажный ветер, налетавший с реки, безжалостно продувал насквозь мое не по сезону легкое пальто, а небо полностью затянуло плотными, низкими серо-стальными тучами. Я неправильно рассчитал время, когда надо заказать кэб, к тому же движение на улицах было весьма плотным, а потому на вокзал «Ватерлоо» я прибыл в самую последнюю минуту и вынужден был бежать вдоль платформы, а затем вскочить в первое попавшееся купе.
Прозвучал свисток кондуктора, дверь с грохотом захлопнулась, и я оказался один на один с необычного вида женщиной, окруженной чемоданами, саквояжами и шляпными картонками и сидевшей с очень прямой спиной напротив меня. Сняв шляпу, я пробормотал извинения за столь поспешное вторжение, но она лишь слегка наклонила голову и отвела взгляд. Я обратил внимание, как хорошо она одета: длинное, отороченное мехом пальто из темно-лиловой шерстяной ткани с высоким меховым воротником, муфточка, шляпка. Руки ее были сложены на коленях, пальцы унизаны перстнями с крупными бриллиантами и изумрудами, и, тайком разглядывая ее, я пришел к выводу, что это женщина средних лет, богатая и влиятельная.
К моему удовольствию, часть пути, до того как свернуть на другую ветку, поезд ехал вдоль Темзы — мы должны были снова вернуться к ней перед самым концом путешествия. Но это были мрачные пейзажи — предместья Лондона, а потом сельская местность, серая и унылая под хмурым небом, и я довольно скоро отвернулся и стал читать газету. Я снова выглянул в окно из-за того, что изменилось освещение, и, присмотревшись, увидел, что начался снег. Я не сумел подавить возглас изумления и восторга — ведь хотя, возможно, в детстве это и было мне знакомо, но в сознательном возрасте я снега не видел и сидел, завороженный кружащимися хлопьями и белеющими прямо на глазах полями, а поезд тем временем мчался вперед. Потом в вагоне зажглись лампы, и внешний мир сразу словно бы потемнел и отступил, хотя время от времени крупные снежинки бесшумными брызгами падали на стекло, и их тут же сдувало снова.
Мы остановились на станции, потом еще на одной, но никто не вошел в наше купе. Я продолжал читать газету, хотя то и дело отрывался от нее, чтобы посмотреть на снег, и, когда поднял глаза, обнаружил, что женщина напротив пристально на меня смотрит. Я не столько увидел — поскольку я не поворачивал к ней головы и не встречался глазами, — сколько почувствовал на себе ее взгляд, и в конце концов я стал ощущать от этого дискомфорт и уже собрался нарушить молчание, но тут мы как раз остановились на небольшой станции. Никто не стоял на платформе, никто не вышел из поезда и не сел в него, но мы не отъезжали, просто ждали в холоде и тишине, нарушаемой лишь доносившимся сверху поскрипываньем багажной полки. Я выглянул. На платформе не было даже носильщика. Снег над крышами был похож на летящие в небе перья.