Карандаш Зоры сломался. Ах ты, черт! Мокрая от пота, стиснутая в толпе, она не могла нашарить в сумочке перочинный нож. Зора только утром узнала, что бродвейская танцовщица Кэтрин Дунхэм, антрополог-самозванка, год назад летала на Гаити по стипендии Розенвальда — той, что по праву должна принадлежать Зоре. Телка паршивая! Она не просто видела эту «церемонию истины», но вдобавок прошла трехдневный обряд посвящения, чтобы называться «Мама Кэтрин, невеста змеиного бога Дамбалла».
Три ночи спустя другой унган опустился на колени перед другим алтарем, держа тарелку с куриным мясом. Люди у него за спиной истошно закричали. Сквозь толпу продирался человек с безумным лицом. Он налетал на людей, сбивал их с ног, сеял беспорядок и сумятицу. Глаза его закатились, с вываленного наружу языка капала кровь.
— Оседлан! — кричали люди. — Лоа[10] сделал его своим конем!
Унган не успел обернуться, и конь врезался в него. Они упали наземь, их руки и ноги переплелись. Курятина полетела под ноги толпы. Люди стонали и рыдали. Зора вздохнула. Она читала об этом у Герковица и у Джонсона. Наверное, так бы себя вел несчастный Бисквит,[11] бешеный, покусанный псами. Среди этого столпотворения Зора молча перелистала страницы записной книжки и нашла раздел «романы». «Чегой-то добирается до меня во сне, Джейни, — написала она когда-то. — И хотит задушить меня до смерти».
Еще одна ночь. Другое селение, новый карандаш в руке Зоры… Мертвец сел, голова его свесилась на грудь, челюсть отвисла, глаза выпучились. Женщины и мужчины вопили. Мертвец лег на спину и затих. Мамбо накрыла тело одеялом и подоткнула его со всех сторон. «Может быть, завтра я поеду в Понт-Боде или в Вилль-Бонер, — подумала Зора. — Может быть, там я увижу что-нибудь новое».
— Мисс Херстон, — прошептала над ухом какая-то женщина. Ее тяжелое ожерелье гремело, ударяясь о плечо Зоры. Мисс Херстон. Они рассказали вам о том, что было месяц назад? Как оно шло по Эннери-роуд среди бела дня?
Доктор Легрос, главный врач больницы в Гонаиве, был смазливым мулатом средних лет, с напомаженными волосами и тонкими, похожими на нарисованные усиками. Его костюм-тройка сидел на худой фигуре острыми углами и складками, точно бумажное одеяние куклы. После рукопожатия Зора почувствовала на ладони следы талька. Доктор плеснул ей убойную порцию неочищенного белого clairin[12] без мускатного ореха и перца, которые пришлись бы по вкусу Гуэде — скачущему в траурных одеждах глумливому лоа. Но даже без этих добавок напиток обжигал горло. Зора с доктором глотали его осторожно, словно лекарство, и Легрос вел светскую беседу — все о важном, все о политике. Сдержит ли мистер Рузвельт обещание, что морская пехота никогда не вернется обратно; стремится ли добрый друг Гаити, сенатор Кинг от штата Юта, к более высокому посту; признает ли Америка президента Винцента, если благодарные гаитяне решат избрать его на второй срок, несмотря на ограничения, установленные Конституцией… Но Зора была старше, чем выглядела, и гораздо старше, чем сама говорила. Она видела в глазах доктора совсем другие мысли. Похоже, он считал Зору своего рода уполномоченным представителем Вашингтона и крайне неохотно позволял ей повернуть беседу к деликатному вопросу о своей необычной пациентке.
— Для ваших соотечественников и спонсоров очень важно понять, мисс Херстон, что верования, о которых вы говорите, это не верования цивилизованных людей — как на Гаити, так и в любом другом месте. Это верования негров. Они ставят нас в неловкое положение, они ограничены canaille[13] — если можно так выразиться. Толпой, проживающей в захолустье, на болотах, как у вас на юге Америки. Эти обычаи — прошлое Гаити, а не ее будущее.
Зора мысленно погрузила доктора по жилетку в болото Итонвилля во Флориде и натравила на него аллигаторов…
— Я понимаю, доктор Легрос, — сказала она, — но заверяю, что приехала сюда за полной картиной жизни вашей страны, а не только за ее бродвейской версией — тамтамами и криками. В любой общине, на любой веранде, в каждом салоне, которые я посещаю, да что там — в офисе генерального директора службы здравоохранения! — все образованные жители Гаити только и говорят о вашей пациентке, этой несчастной Фелиции Феликс-Ментор. Вы что, хотите заговорить мне зубы, скрыть от меня самую актуальную тему?
Доктор рассмеялся, блеснув ровными искусственными зубами. Зора, стесняясь собственных зубов, улыбнулась, сжав губы, и опустила подбородок. Иногда это принимали за кокетство. «Интересно, пришло вдруг в голову Зоре, — а что ясноглазый доктор Легрос думает об обольстительной людоедке Эрзули[14] самой „нецивилизованной“ из всех лоа?» Она медленно положила ногу на ногу и подумала: «Ха! Что Эрзули до меня — до Зоры?»
Что ж, вы правы, заинтересовавшись несчастным созданием, — произнес доктор. Он вставил новую сигарету в мундштук, не глядя при этом ни на сигарету, ни в глаза Зоре. — Я и сам хотел бы написать о ней монографию, если немного ослабнет давление должностных обязанностей. Может, и мне стоит похлопотать о стипендии Гугенхейма,[15] а? Клемент! — Он хлопнул в ладоши. — Еще clairin для нашей гостьи, будь любезен, и манго, когда мы вернемся со двора.
Доктор вел ее по центральному коридору вычурной викторианской больницы. Он ловко огибал пациентов, едва ползущих в плетеных инвалидных колясках, стрелял залпами французского в запуганных чернокожих женщин в белом и рассказывал известную Зоре историю, повышая голос всякий раз, когда они проходили мимо дверей, откуда доносились особенно громкие стоны.
— В тысяча девятьсот седьмом году в городке Эннери после недолгой болезни умерла молодая жена и мать. Ее похоронили по христианскому обряду. Овдовевший муж и осиротевший сын какое-то время погоревали и стали жить дальше, как людям и полагается. Немедленно выплесни все из этого тазика! Ты меня слышишь, женщина? Здесь больница, а не курятник! Прошу прощения. Мы подходим к тому, что случилось месяц назад. В гаитянскую службу охраны стали поступать сообщения о сумасшедшей женщине: она приставала к путешественникам неподалеку от Эннери. Она добралась до фермы и отказалась уходить оттуда. При попытках ее выставить приходила в дикое возбуждение. Вызвали владельца этой семейной фермы. Он только взглянул на несчастное создание и воскликнул: «Господи, это же моя сестра! Она умерла и была похоронена почти тридцать лет назад!» Пожалуйста, не споткнитесь.
Доктор придержал створку застекленной двери и вывел Зору на выложенную плитами веранду. Из жаркой, душной больницы, пропахшей кровью, — в жаркий, душный двор, пропахший гибискусом, козами, древесным углем и цветущим табаком.
— И все остальные члены семейства, включая мужа и сына, тоже ее опознали. Таким образом, одна тайна разрешилась, но в это время другая заняла ее место.
В дальнем углу пыльного двора, в желтоватой тени нескольких деревьев саблье[16] стояла, притулившись к ограде, бесполая фигура в белом больничном халате — спиной к ним, ссутулив плечи, словно ребенок, водящий во время игры в прятки и считающий до десяти.
— Это она, — произнес доктор.
Они подошли ближе; тут с дерева на каменистую землю упал плод и лопнул с треском, похожим на пистолетный выстрел, не далее чем в трех футах от съежившейся фигуры. Та даже не шелохнулась.
— Лучше не заставать ее врасплох, — прошептал доктор, жарко дыша кларином в ухо Зоре, и положил ей руку чуть ниже талии. — Ее движения… непредсказуемы.
«Зато твои предсказуемы», — подумала Зора и отстранилась.
Доктор начал мурлыкать мелодию, похожую на:
Мама не хочет ни горошка, ни риса,
Не хочет она и кокосового масла.
Все, что ей нужно, — это бренди,
Чтобы было всегда под рукой, —
но все же не ее. При первых звуках женщина — ибо это была женщина, хотя Зора и не спешила делать выводы, прыгнула вперед и ударилась о стену со смачным звуком, словно пытаясь пробить камень лицом. Потом она отскочила назад и обернулась к гостям; при этом руки ее безвольно раскачивались, как маятники. Глаза женщины напоминали бусины из мутного стекла. Широкое лицо могло бы стать привлекательным, если бы приобрело хоть сколько-нибудь осмысленное выражение. Если бы мышцы этого лица хоть немного напряглись.
Много лет назад Зора познакомилась с театром. Она провела долгие месяцы, отскребая турнюры и пришивая эполеты во время турне с тем проклятым «Микадо», чтоб и Гилберту, и Салливану пусто было. Именно тогда она узнала, что загримированные щеки и накладные носы к последнему акту превращаются в гротеск. Лицо этой женщины тоже выглядело так, будто долго потело под гримом.
Все это Зора заметила за считаные секунды — так успевают разглядеть лицо из окна бегущей электрички. Женщина мгновенно отвернулась, отломила ветку дерева саблье и принялась хлестать ею по земле из стороны в сторону — так прорубается мачете сквозь тростник. Три плода на ветке взорвались, — банг! банг! банг! — во все стороны полетели семена, а женщина все молотила веткой по земле.
— Что она делает? — спросила Зора.
— Подметает, — ответил доктор. — Она боится, что заметят, как она бездельничает. Ленивых слуг бьют. Кое-где. — Он потянулся, чтобы забрать у неожиданно ставшей проворной женщины ветку.
— Ннннн, — промычала та, увернулась и продолжала хлестать по земле.
— Веди себя как следует, Фелиция. С тобой хочет поговорить наша гостья.
— Оставьте ее, пожалуйста, — попросила Зора, внезапно устыдившись: имя Фелиция по отношению к этой несчастной звучало издевкой. — Я не хотела ее тревожить.
Не обращая на ее слова внимания, доктор схватил женщину за тонкое запястье и поднял ее руку вверх. Пациентка застыла; колени ее были полусогнуты, голова чуть отвернута в сторону, будто в ожидании удара. Доктор продолжал разглядывать ее лицо и напевать себе под нос. Свободной рукой он по одному разогнул пальцы женщины и отбросил ветку в сторону, едва не задев Зору. Пациентка продолжала с равномерными интервалами мычать:
— Ннннн, ннннн, ннннн.
В мычании не слышалось ни паники, ни протеста, вообще никакой интонации — просто звук, похожий на гул походной печки.
— Фелиция? — окликнула женщину Зора.
— Ннннн, ннннн, ннннн.
— Меня зовут Зора, я приехала из Флориды, это в Соединенных Штатах.
— Ннннн, ннннн, ннннн.
— Я слышал, как она издает еще только один звук, — произнес доктор, все еще держа женщину за поднятую вверх руку, словно Фелиция была Джо Луисом.[17] — Когда ее купают или она еще как-то соприкасается с водой. Похоже на мышь, если на нее наступить. Сейчас покажу. Где шланг?
— Не надо! — воскликнула Зора. — Отпустите ее, пожалуйста!
Доктор послушался. Фелиция метнулась в сторону, вцепилась в подол халата и задрала его вверх, закрыв лицо, но обнажив при этом ягодицы. Зора вспомнила поминки по матери — тогда ее тетки и кузины при каждом новом приступе слез натягивали на голову фартуки и мчались на кухню, чтобы поплакать там вместе, как птенцы в гнезде. «Благодарение Господу за фартуки», — подумала Зора. На ногах Фелиции, к Зориному большому удивлению, канатами выделялись мускулы.
— Такая силища, — пробормотал доктор, — и настолько… неприрученная. Вы понимаете, мисс Херстон, когда ее обнаружили сидевшей на корточках посреди дороги, она была в чем мать родила.
Жужжа, мимо пролетел овод.
Доктор откашлялся, сцепил руки за спиной и начал ораторствовать, словно обращался к медицинскому обществу Колумбийского университета:
— Крайне интересно было бы разобраться, какие вещества применялись, чтобы отнять у разумного существа рассудок и волю, сохранив ему способность ощущать. Их состав и даже способы введения — это наиболее ревностно охраняемые секреты.
Он направился в сторону больницы, не глядя на Зору и не повышая голоса. Он разглагольствовал о травах и порошках, о мазях и огурцах, словно был уверен, что Зора и без приглашения идет рядом. Однако Зора наклонилась и подняла ветку, которой размахивала Фелиция. Она оказалась гораздо тяжелее, чем Зора предположила, когда Фелиция с такой легкостью отломила ее. Зора подергала один из сучков и обнаружила, что плотное, словно резиновое, дерево весьма прочно. Доктору повезло, что ярость, похоже, оказалась в числе отнятых эмоций. А какие остались? Несомненно, страх. А что еще?
Зора бросила сук рядом с узором, начертанным Фелицией на земле. Внезапно Зора поняла, что рисунок похож на букву М.
— Мисс Херстон? — окликнул ее доктор с середины двора. — Прошу прощения. Вы уже насмотрелись, нет?
Зора опустилась на колени и протянула к узору руки, словно пытаясь вобрать, заключить в себя каракули Фелиции Феликс-Ментор. Да: это, несомненно, М, а вот эта вертикальная черта походит на I, а следующая…
MI HAUT MI BAS
Наполовину высокий, наполовину низкий?
Доктор Боас в колледже Барнард говорил, что народ можно понять, лишь когда ты начнешь думаешь на его языке. И теперь на устах Зоры, стоявшей на коленях в больничном дворе и глядевшей на слова, нацарапанные на земле, родилась фраза, которую Зора часто слышала на Гаити, но до сих пор ни разу не прочувствовала. Креольская фраза, означавшая «Да будет так», или «Аминь», или «Вот Оно», или все, что угодно, по твоему выбору, но всегда — более или менее безропотное смирение с миром и его чудесами.
— А бо бо, — произнесла Зора.
— Мисс Херстон? — Перед ее глазами возникли запыленные носки штиблет доктора. Они встали на хрупкий узор, который Зора разглядела на земле. Узор начал стираться со стороны башмаков, словно они поднимали ветер или приливную волну. — У вас, может быть, несварение желудка, мисс Херстон? Крестьянские специи часто нарушают работу утонченных систем. Велеть Клементу принести вам соды? Или… — Тут в его голосе снова послышалось возбуждение. — Это не могут быть женские проблемы?
— Нет, благодарю вас, доктор, — сказала Зора и встала, не обратив внимания на его протянутую руку. — Как вы думаете, нельзя ли мне завтра вернуться с фотоаппаратом?
Она хотела, чтобы эта просьба прозвучала небрежно, но ничего не получилось. Ни в «Зове Дамбаллы», ни в «Белом короле Гонаивы», ни в «Магическом острове» — ни в одном бестселлере, предложенном когда-либо американским читателям, обожавшим Гаити, не было напечатано ни единой фотографии зомби.
Зора затаила дыхание: доктор прищурился, переводя взгляд с нее на пациентку и обратно, словно подозревал обеих женщин в сговоре. Потом громко цыкнул зубом.
— Это невозможно, — произнес он. — Завтра я должен уехать в Порт-де-Пэкс. Уеду на рассвете и не вернусь до…
— Непременно завтра! — выпалила Зора и поспешно добавила: — Потому что послезавтра у меня назначена встреча в… Петонвилле. — Чтобы скрыть эту короткую заминку, она пылко заговорила дальше: — О, доктор Легрос! — и коснулась указательным пальцем обтянутого коричневым пиджаком плеча. — Пока я не буду иметь удовольствия снова встретиться с вами, наверняка вы не откажете мне в небольшом знаке расположения?
Еще тринадцатилетней «шпротиной», околачиваясь у въезда в Итонвилль и заставляя подмигиванием и помахиванием притормаживать янки, направлявшихся в Винтер-Парк, или Санкен Гардене, или Уики Уотчи,[18] Зора научилась относиться к сексуальности, как и к любому другому таланту, словно к тайному пульту управления. Переключатели можно было перекидывать по отдельности или все вместе, чтобы достигать эффектов — сияния прожектора, грома, медленно проступающего рассвета. Для каждодневного использования достаточно нескольких переключателей; для доктора Легроса, зауряднейшего из мужчин, хватит и одного.