Сэлмон послал мне воздушный поцелуй. Он руками разрывал курицу, и с пальцев его стекал жир, красный в отсветах витражей.
— Лично я после проповеди моего друга ощущаю восторг и тоску, — прозвучал как сквозь толщу воды голос Такибае. Адмирал улыбался, и я послал ему воздушный поцелуй. Я тоже ощущал восторг и, пожалуй, тоску. — После проповеди мне хочется взять бритву и полоснуть себе по шее!
— Не торопитесь, ваше превосходительство, — сказал Сэлмон, — другие это сделают более квалифицированно…
Они засмеялись, встали из-за стола и поцеловались. Я плакал, готовый исполнить любую прихоть этих славных людей. Я дал себе слово написать о них гениальный роман. Кажется, я дал такое обязательство вслух. Даже официант-малаец был растроган щедростью моего сердца. Он дружески кивнул, встретив мой взгляд, а мне хотелось лететь, лететь, махая большими лучистыми крыльями…
Смысл жизни? Это — труд ради космической вечности человечества. Отсюда все остальное: сохранение культуры прошлого и накопление новой культуры, науки и социальные революции. Отсюда смысл и ценность личности, семьи, потомства, природы, дружбы, любви, красоты. Побудить всех людей свободно и равноправно трудиться ради вечности человечества — вот он, смысл. Я, Дутеншизер, открыл его. Но не в красках неба и моря, а в боли своего сердца.
Главное, чему мы должны учить своих детей, — не счет, не букварь. Мы должны учить их видеть правду, говорить правду, любить правду, поклоняться правде как высшей справедливости, высшему счастью и высшему милосердию.
Низменное нельзя использовать в возвышенных целях — это аксиома.
Мы считаем человека самым тонким созданием природы — образом и подобием бога. Но разве случайно его разум уравновешен «механизмом» души, совести и сердца? «Божий человек» вырождается в скотину, едва в нем недостает души, сердца и совести! Чуть-чуть нарушилось равновесие, и человек исчезает в туманах эгоизма.
Наши враги славят робота. Они выдумывают все более совершенных роботов, способных разговаривать, выражать простейшие эмоции и воспроизводить себе подобных. Они кичатся этим и называют это прогрессом. Но это зловещий прогресс. Допускаю, он стал неизбежным в том прогнившем от искусственных противоречий мире, в котором мы живем, но это отнюдь не свидетельствует в его пользу.
Подобие человека, лишенное сердца и души, — преступно и омерзительно. Вряд ли мы обозреваем теперь все последствия этого эпохального изобретения. Речь идет не о восстании роботов, речь идет о более ужасном: о падении в человеке душевности, сердечности и совестливости от общения с царством механических рабов. Человек становится все менее нужен человеку — и это симптом общей погибели.
Мы на грани катастрофы. Что ожидает нас завтра? Я, Дутеншизер, торжественно заявляю: я противник нынешнего прогресса. Вчера я соглашался с ним, сегодня — восстаю, понимая, сколь непопулярен мой бунт. Но я не боюсь. Я хочу открыть глаза заблудшим, обманутым, гонимым бичом необходимости по жалкому кругу своих монотонных судеб.
Мы поддались своим врагам, и потому прогресс стал убийственным.
Этот «прогресс» всегда был односторонним, более техническим, чем социальным, более просвещенческим, чем нравственным. Мы остановились на пути к идеалу, и технология увлекла нас в бездну. Нам кажется, что прогресс бесконечен. Да, познание бесконечно, но технологический прогресс на земле знает свои оптимальные границы. Не улюлюкайте, не спешите объявить меня ретроградом, — вы всегда легко доказывали то, во что верили, но не давали себе труда вникнуть в логику, которая противостояла вашим ублюдочным схемам.
Независимо от нашей воли может произойти то, чего мы все не хотим, но что допускают некоторые из нас, и произойти может именно потому, что мы боимся говорить открыто об этих «некоторых», мы боимся восстать против них и накинуть на них узду, лишить их колоссальной собственности, которую они украли у нас. Это главная истина времени.
Они правят нами, зримо и незримо, они правят нашими правителями, они правят правителями наших правителей. Они контролируют все политические партии, нелегальные союзы и бандитские шайки…
Вслушайтесь в мой крик — в нем страшная правда, в какую не хочется верить. Но я знаю это, теперь я знаю!
Механизация мышления с помощью микромодулей не прибавляет ни здравого смысла, ни мудрости.
Какой бы могущественной ни стала техника, человек должен сохранить за собой право на все человеческие операции, не передоверяя их роботам. Он должен пахать и сеять, любить и растить детей, помогать более слабым, любоваться ландшафтами и облагораживать свою душу. Иначе человек выродится в существо, по сравнению с которым самый злой хищник покажется безобидным.
Не таков ли уже человек ныне?
Какой бы могущественной ни стала техника, человек не должен забыть о свободе, равенстве, добре, сочувствии, истине, о тех идеалах справедливости, которыми дышала история лучших сынов человечества. Иначе планетная жизнь теряет свой смысл. Иначе самоубийство становится более желанным, чем существование…
Люди, вам угрожают общей смертью! Слышите меня???
Еще осталось несколько минут, еще можно обрубить горящий фитиль. От каждого из нас зависит столько же, сколько от всех наших врагов вместе взятых. Но нужно действовать, действовать!
Каждому из нас — действовать!..
Заканчивалась погрузка баржи, отплывавшей на Вококо, где подразделение полицейских и наемники вот уже несколько дней безуспешно пытались выполнить приказ адмирала Такибае — «вступить в боевое соприкосновение с террористами и преследовать их, не отрываясь, до полного уничтожения»…
С чемоданчиком, где были самые необходимые вещи, я пристроился на палубе. Кряхтя и ругаясь, мимо меня сновали полицейские — таскали ящики с патронами. Настроение было дурацкое, каковое обычно случается у меня после крупной попойки: зачем, зачем я нахлестался, какая была в том необходимость? Я терзался и досадовал и в то же время испытывал сильное желание напиться вновь. Я понимал, что здорово-таки рискую, отправляясь на Вококо, но… слово было дано, и я утешал себя мыслью, что, может быть, мне посчастливится унять кровопролитие. Доброе дело смоет с меня позор всех ошибок, и я с легким сердцем уеду в Европу…
Таял прозрачный вечер. Вспыхивали окна, отражая закат. Свет истончался и слабел. Все дома, все улицы Куале обретали черты умиротворения и сходства. Горные хребты из фиолетовых стали синими. Пылил по верхней дороге в направлении аэропорта грузовик…
«Да почему же все обречено? Ведь может, может человек жить счастливо, любя других, как себя!» — мысль защемила…
— Вы миссионер? — детина в оливковой куртке, белобрысый, с глазами голубыми и наивными, сел возле меня на палубу, зажав между ног автомат. — Меня зовут Паоло. Мне велено доставить вас к капитану.
Он снял с пояса флягу и, взболтнув, отпил. Кадык отсчитал глотки.
— Можете хлебнуть ради анализа… Ну, как угодно… Теперь молись не молись, все одно. Где-то близко уже наша смерть, я так думаю. Позавчера видел сон: собравшись возле часовни, мертвецы дулись в карты. Капрал уверяет, что это верная примета. Мне все равно. Охота на аборигенов — не то. Хотелось бы настоящей войны, такой, где рискуешь на каждом шагу. Однажды я пережил это, — чувствуешь жизнь…
Я взглянул на парня. Не больше двадцати пяти лет.
— Где было? Это все равно. Тебе хорошо платят, и ты рискуешь…
«Неужели сосунок испытывает романтику, убивая? Какая мать родила его?..»
— Война — занятие для настоящих мужчин. Решает сила и хитрость, и ты — бог. И других богов нет.
— Вы убивали людей?
— Кто их не убивал?.. Может быть, вы не убивали? Убивали, будьте покойны. И убиваете каждый день. Всякий — на свой лад…
Паоло усмехнулся. Он был такой моложавый и такой добродушный с виду. «Как поселяется в человеке жестокость?.. Если ему приказали сопровождать меня, значит, он среди своих не на последнем счету…»
— Убивать — работа, как и всякая другая. К тому же я их ненавижу, этих обезьян. Им дай волю, они расплодятся на весь мир. Все поют и пляшут — то на свадьбе, то на похоронах. Они звери — разве можно жалеть зверей?
— Но в чем их вина?
Паоло пожал плечами.
— Может, они и вовсе не виноваты. Но если мне приказано, я выполняю приказ. Хозяин должен быть доволен. Я человек честный и люблю, чтобы все на совесть.
— И вы имеете право на чужие жизни?
— Они сами дали нам это право. Они слабее нас, трусливей, глупее. Когда есть приказ, мы на все имеем право.
— Откуда вы, из какой страны? Где ваша родина?
— Ну, это вы слишком, папаша, — оборвал меня Паоло. — Как говорится, хватили через край. Пока у меня контракт, и я ношу оружие, у меня нет родины… Верно, и вы, пока служите богу, не вспоминаете, где зарыты ваши предки. Да это ведь все равно, не так ли?..
В сумерках баржа отвалила от причала, развернулась под жерлами пушек флагманского корабля несуществующей эскадры адмирала Такибае, прошла залив и, когда маяк исчез за громадой скалы, взяла курс на Вококо.
На душе было гадко, и я решил не уходить с палубы, хотя ветерок посвежел — баржа неприятно поскрипывала, переваливаясь с волны на волну.
Ночью океан страшен. Но и красив — при луне. Волны наползают бархатные, черные, но вот, достигнув вершины, ухнув и рассыпавшись брызгами, сверкают живым изумрудным светом…
Стучали двигатели, удушливо попахивало машинным маслом и краской. За высокой рубкой, в затишке, бряцая оружием, покуривали полицейские. Паоло с презрением отозвался о них — «опереточный сброд»…
Сон не шел, в духоту закрытого помещения спускаться не хотелось. «А если убьют? — заныла душа. — Не будет больше ни ветра, ни земли, ни человечества, — ничего не будет… Так неужели же я должен кому-то, если близится час, когда меня не станет?..»
Я не мог внушить себе чувство долга: пошатнулась вера в прекрасное будущее. Будущее представлялось мне теперь таким, как его изобразил Сэлмон.
Я понимал, что убийство веры и было главной целью Сэлмона: теряющий веру терял будущее, превращаясь в ничтожество, в палача, в лакея. Я понимал и то, что пока жива вера, сэлмонам не завладеть миром. Но впервые я не особенно верил в то, что понимал…
В полночь баржа бросила якорь у острова Вококо. На воду спустили шлюпку. Едва шлюпка коснулась берега, меня и Паоло встретили наемники. Светя фонариками, они провели нас через пальмовую рощу — к просторной деревянной постройке с наклонной крышей. Это был склад. В отгороженном углу мне указали мое место. Я выпил банку пива и тотчас уснул, хотя вокруг гомонили и играли в карты.
Проснулся я рано утром и обошел бандитское логово, думая о том, что в прежние времена правительства объединялись, чтобы уничтожать разбойничьи шайки на море и на суше, а теперь используют бандитов повсюду, где не могут использовать регулярные войска.
Наемники еще спали. Я напоролся на часового. В пятнистой куртке, он покуривал у тяжелого пулемета. От него я узнал, что склад использовался прежде малайцами, державшими торговые лавки по всему острову, а теперь служит базой для отряда, действующего против партизан.
В тишине утра забухали взрывы, приглушенные расстоянием.
— «Обезьяны», — объяснил наемник, указывая рукой в сторону хребта Моту-Моту. — Иногда они пробираются к побережью. Тактика непрерывной активности.
— Откуда у партизан оружие?
— Откуда? Черномазые уступили им два миномета… Если бы они с самого начала не путались у нас под ногами, здесь уже нечего было бы делать…
После завтрака Паоло и еще один тип, неразговорчивый, провонявший женскими духами, потопали со мной в расположение отряда капитана Ратнера. Мы отошли довольно далеко от берега и поднялись на холм. Оттуда хорошо просматривалась бухта и наша баржа. Мои спутники устроили короткий привал. Каждый из них тащил оружие и боеприпасы, и только я шел налегке, нес чемоданчик, где среди всякой дорожной надобности лежало запечатанное письмо Такибае к Око-Омо. Записку Луийи я держал при себе.
Небо было ясным. Но жары не было — тянул прохладный ветерок. Мои провожатые курили, не переставая прислушиваться и озираться.
Молча передохнув, мы продолжили путь. Впереди шел Паоло, сзади, приотстав шагов на двадцать, его сотоварищ.
— Этот ваш напарник — что, попивает духи?
— Просто ненормальный. Другие спят на экскрементах, а его тошнит от запаха каждого трупа… Ему советовали прижигать йодом ноздри. Он не послушал, стал, как баба, прыскаться духами. Понятно, его проучили…