Передо мною сидели люди, облеченные властью, влиявшие на судьбы тысяч других людей. Временами казалось, что Сэлмон и Атанга грубо шутят, потому что слишком пьяны… Но нет, они не были слишком пьяны… Вслушиваясь в их речи, я все более убеждался, что они гораздо глупее толпы, какая поневоле утвердила их власть, надеясь, что ответственность даже в ничтожном человеке пробудит его высшие возможности. Эти типы не знали ответственности. Их демагогия таила в себе зло, какое неминуемо должно было опрокинуть вселенную…
Атанга жевал, задрав вверх лоснящееся лицо.
— У каждого человека должна быть своя щель, через которую он мог бы сноситься с потусторонним миром. И эта щель не должна закрываться!
— Утехою должен быть наполнен каждый миг жизни, — одобрительно кивал Сэлмон, — мы все протухли политикой и мыслим вывесками: голлизм, алкоголизм, колониализм… Да подайте мне что-либо из этого на блюде!
— Вот именно, — подхватил Атанга, — чтобы учесть реальность, нужно отказаться от старого наследства… Вы уже не обижайтесь, ваше превосходительство, — обратился он к Такибае, с застывшей улыбкой на лице следившему за попугаем, — вы уже не обижайтесь, но мы многое переменим!.. Что такое самостоятельность? Это когда мы, правительство, можем расходовать средства по своему усмотрению… Веселиться, веселиться — все прочее протухшая политика!.. Знаете, мистер Сэлмон, у нас на острове некогда жило племя такуа. Они поклонялись солнцу. У них были сплошные табу. Они жили вяло, ни с кем не враждовали и однажды перестали плодиться!
— Именно, именно, — улыбался Сэлмон, — человека не нужно обременять больше, чем требует простая радость жизни! Секс и алкоголь — величайшие изобретения человечества!.. Может быть, еще сортир, кино и газета.
Атанга смахивал слезы восторга.
— Мужчина должен быть мужчиной, все остальное чепуха!
— О, вы, полковник, настоящий породистый хряк!
— Нет, теперь не то, теперь уже совсем не то…
— Уверяю вас, когда вы замените адмирала…
— Что это значит? — перебил их Такибае. — Я вовсе не собираюсь, господа, подавать в отставку!
В голосе его, однако, было более каприза, чем возмущения.
— Право, никто не собирается этого требовать, — сказал Сэлмон, — но вы политик, вы знаете, когда приходит срок, с горизонта скатывается даже солнце. Мы не должны доводить дела до новой Гренады…
— Тост за его превосходительство, — вскричал Атанга. — За то, чтобы он никогда не сошел с палубы миноносца!..
Тост был залит вином. Атанга и Сэлмон разом поднялись и в обнимку ушли, говоря, что через пару часов непременно пожалуют на вечеринку.
— Это не вечеринка, — пробормотал Такибае, когда мы остались вдвоем. Он дрожал, как пес, вымокший под холодным осенним дождем. Вид его был жалким. — Это не вечеринка, это торжественный прием, на котором я должен сделать важное заявление…
Мы перешли в другой зал, но и там Такибае нервничал и не находил себе места. Видимо, боялся, что его подслушивают, — подкрадывался к дверям на цыпочках и внезапно резко отворял их.
В конце концов мы обосновались в полукруглой башне с видом на залив и на город, который накрыла уже вечерняя тень.
— Моя новая спальня, — объяснил Такибае. — Здесь железная дверь. Никто не сунет сюда носа.
«Зачем он выбрал спальней это мрачное помещение с массивными стенами и узкими окнами?..»
Такибае прошелся по каменному полу, застеленному толстым, мохнатым ковром. Остановился перед широкой деревянной кроватью.
— Гортензия в сговоре с этими ублюдками, — сказал он, почти незримый, так как стоял в простенке. — Конечно, здесь нет ванны и всего прочего… Но я их всех, всех уделаю!..
Он щелкнул засовом, и сразу мне стало не по себе.
Зловеще светилась фигура рыцаря в каменной нише.
— Атанга им более выгоден. Он согласился продать Пальмовые острова. Там, в шельфе, они обнаружили нефть и газ. Много, очень много нефти и газа… Разве они обеднели б, если бы дали подобающую цену?.. Нет, они хотят все за бесценок, покупая подонков… Но я не уступлю им, старина Фромм. Я надеюсь на вас. Компромисс более невозможен, они сами отвергли мои условия… Я не дамся! Голыми руками меня не возьмешь! Народ меня любит, потому что я грабил его меньше, чем остальные… Садитесь, самое время кое-что записать из моей жизни. Что бы ни случилось, народ не должен исчезнуть бесследно…
Я был поражен: записывать сейчас о жизни этого невменяемого человека?
Я сел в кресло у стены. От камня холодом потянуло. Я чувствовал спиной этот холод.
Такибае прошелся взад-вперед по ковру.
— То, что мы начинаем писать, — моя книга, понимаете? Моя, и ничья больше! Я потребую от вас мысли и чувства и хорошо заплачу. Хорошо заплачу!.. И все это будет моим, потому что я заплачу. Я опубликую книгу под своим именем…
Я взял блокнот и достал ручку. «Сейчас, сейчас белую бумагу покроют черные чернила, и черные слова назовут себя истиной…»
— Эй, вы, мистер Фромм, — раздраженно выкрикнул Такибае, — не делайте, бога ради, вид, что вы впервые работаете за плату! Вы продавались всю вашу жизнь и всю жизнь пытались делать вид, что вы свободны и независимы!.. Вы лгали так же, как и я. И какая разница, что вы лгали себе, а я другим?..
Кажется, Такибае обретал прежнюю форму. Какие-то пружины в нем становились на свои привычные места.
— Когда я что-либо делаю, я знаю, что я делаю!.. Пишите: «В тот момент, когда я родился, из-за туч выглянуло солнце и запели птицы…»
Такибае покашлял в кулак.
— Чем честнее и откровеннее я хочу говорить, тем большая получается ложь… Все разваливается, кругом безразличие и насмешка. Все катится в пропасть, и нет никого, кто попытался бы предотвратить падение… Это не записывайте!
— В грядущее с надеждой смотрит здесь только один человек — Око-Омо, — смело сказал я.
— Вот кого они побаиваются! Но не сомневайтесь, Око-Омо будет раздавлен, и меня сделают палачом. Это — последнее, для чего я им нужен. Но они ошибаются, ошибаются, черт возьми! Нельзя же всю жизнь быть дерьмом… Что бы ни было, я — начало первой республики, и никто, никто не выбросит меня из истории! Атенаита не станет новой колонией!..
Он остановился в полушаге и заглянул в мой блокнот.
— Мне не нужно было участвовать во всей этой игре, — понизив голос, сказал он. — Я слишком много знаю, а они убирают тех, кто слишком много знает. Впрочем, они убирают всех, кто знает и кто не знает… Вы любите пение сверчков?
— Не понимаю.
— В пении сверчков открывается мне мудрость жизни… Главное — дотянуть до вечера, — он вытащил из заднего кармана брюк несколько листочков и злорадно потряс ими, — я суну в глотку ублюдкам настоящего морского ежа!..
Раздался стук в железную дверь. Такибае проворно спрятал листочки.
— Откройте, ваше превосходительство! — послышался мужской голос.
— Это они, — испуганно зашептал Такибае. — Если станут ломать двери, придется стрелять.
Я почувствовал слабость — ни встать, ни пошевелиться. «Опять влип… Зачем, зачем я здесь?..»
Такибае подскочил к кровати и зашарил под матрацем. Появился пистолет, щелкнул предохранитель.
Между тем кто-то тяжело и настойчиво бухал кулаком в дверь, повторяя: «Откройте, скорее откройте!..»
И вдруг на моих глазах вздрогнул и зашевелился серебряный рыцарь в нише — отворилась потайная дверь, которую скрывала фигура рыцаря. В спальню проскользнули трое в медицинских халатах. Такибае обернулся и вскинул пистолет. Чокнул затвор…
Выстрела, однако, не последовало.
— Сволочи! Шпионы проклятые!..
— Ваше превосходительство, мы получили указание полковника Атанги исполнить предписание ваших врачей!
— Я не верю больше своим врачам! — вне себя зарычал Такибае. — Я не хочу никаких врачей!..
Он попробовал было отбиваться, но санитары крепко схватили его за руки и за ноги и тотчас же распластали поперек кровати. Один из них стянул штаны с адмирала и шприцем, извлеченным из блеснувшего цилиндра, сделал укол. Такибае взревел, дернулся раз-другой и затих.
Санитары отпустили его, перевернули на спину и тотчас вышли из помещения через железную дверь, отодвинув засов.
Все произошло столь стремительно, что я долго не мог опомниться.
Когда дверь закрылась и все звуки стихли, я осторожно подошел к Такибае. Глаза его были открыты. Но это были глаза скорее животного, нежели человека. На лице обильно высыпал пот, на губах пенилась слюна.
— Что они сделали с вами?
В ответ я услыхал мычание идиота…
Между тем наступила ночь, и в спальне сделалось довольно темно. Только вспыхнувший во дворе светильник тускло озарял часть спальни — кровать с простертым на ней телом человека, которому я не мог искренне сочувствовать, но которого не мог и ненавидеть, понимая, что и он жертва.
Мне хотелось уйти. Но я не знал, куда идти. Темные коридоры и пустые залы наполняли меня ужасом.
Пока я раздумывал, что делать, сидя в глубоком кресле подле камина, скрипнула железная дверь. Чья-то тень метнулась к кровати, где лежал Такибае. В рассеянном свете уличного светильника возник на мгновение человек в маске и перчатках. Я тотчас понял все, бесшумно сполз с кресла, вжался в каминную нишу…
Яркий луч карманного фонаря зашарил по каменному полу…
Фонарь погас. Послышалась возня, хрипы и сдавленные крики. Что там происходило, возле окна, я разглядел не сразу…
Навалившись на Такибае, убийца душил его, но — странное дело — оглушенный инъекцией, он яростно сопротивлялся. Это меня поразило больше всего. Я даже подумал, что зря он мучит себя…
Они скатились с кровати и боролись на полу уже в густой темноте. Видимо, предсмертный ужас пробудил в Такибае какие-то новые силы. Или он, действительно, был очень крепок физически? Кто-то рассказывал мне, что, боясь покушения, он усердно качал силу.
Убийца не ожидал встретить столь отчаянного сопротивления и постепенно сдавал сам — шумное дыхание его становилось все короче. Раза два Такибае удавалось сбросить со своего горла руки в резиновых перчатках, — леденящий душу вопль оглашал спальню, напрочь лишая меня способности соображать. Тело мое била лихорадка, челюсти сжались до боли…
Наконец, я услыхал глухие удары — убийца решил действовать по-иному. Каждую секунду я ожидал, что все окончится, но борьба почему-то продолжалась.
Неожиданно Такибае вскочил на ноги. Мелькнуло разорванное страхом лицо. Рубашка в черных пятнах — я догадался, что это кровь…
Неведомая сила вытолкнула меня из убежища. Руки, скользнув по каминной решетке, нащупали металлический прут. Это был совок, каким в давние времена хозяева замка набирали угли, — для утюга, для медной постельной грелки…
Я боялся, очень боялся. Хорошо помню, что боялся, но не помню, как очутился возле борющихся. Убийца снова сидел верхом на своей жертве — Такибае уже беспомощно дрыгал ногами…
Я стукнул убийцу совком по голове, не ощутив силы своего удара. Он слабо вскрикнул и отвалился от жертвы. Адмирал, икая, как отравленная кошка, пополз на четвереньках к окну.
Вспыхнул электрический свет. Перепачканный кровью, совершенно на себя не похожий, Такибае на коленях стоял возле торшера, с хрипами хватая воздух. Его тошнило. Он захлебывался и плевал тягучей слюной.
Ближе ко мне, на полу, лежал чернокожий.
— Кто это? — давясь, спросил Такибае. — Кто?
Я перевернул тело. Маска была сорвана. В пространство уставились выпученные глаза. Лицо было незнакомо.
— Нужно добить…
Я не мог и слышать об этом. Тогда Такибае, шатаясь, добрался до брошенного мною совка и принялся долбить череп уже мертвого человека…
Такибае был невменяем. Я в изнеможении лежал в кресле. Пахло чем-то мерзким.
— Надо позвать людей!
Такибае обернулся, оскалив зубы, ничего не ответил и вновь поднял железный совок…
И тут в дверь вошла женщина в переднике. Она несла что-то на подносе, покрытом салфеткой. Увидев лужи крови и Такибае с чугунным совком, женщина завизжала и бросила поднос.
Сразу же в спальню прибежали люди. Видимо, охранники.
— Что здесь произошло? — закричал один из них, грубо встряхивая меня за плечи.
— Покушение, — сказал я, зная, что подонку все хорошо известно. — Его превосходительство нужно искупать и переодеть. Через час ему выступать.
Охранник смотрел на меня с ненавистью.