Разум должен непременно находить решение проблем. Но были и есть проблемы, какие не могут быть решены усилием разума. Требуется еще озарение. Гортензия называет его астральным доопытным знанием…
Когда глубже постигаешь людей, иначе относишься к успеху среди них. Пуста и трагична слава среди невежд и холуев…
Осваиваюсь в обществе. Познакомился с епископом Ламбрини, художником Дутеншизером и его женой Гортензией. Бьюсь об заклад, я никогда не видел более привлекательной женщины. И хотя я предан Анне-Марии, в присутствии Гортензии я вел себя дурак дураком, — терялся и бормотал пошлости.
Гортензия трогательно заботится о своем пухлощеком супруге. Тот озабочен другим — переплюнуть Гогена. Возможно, по части спиртного это ему удается, но одержимости у него нет. Я был в его мастерской, — ни единого холста, который был бы написан в последний год.
Приятное знакомство, почти сюрприз — д-р Мэлс, хирург из Канады. Он по стипендии ООН руководит здешней клиникой. Женат на немке, массивной, добродушной Шарлотте. Мы с ней всласть наболтались на родном языке, и это вызвало некоторую грусть у обоих.
Познакомился с судьей Кумаи, сыном вождя какого-то племени, а также с агрономом Мутомбо из Анголы. Мутомбо консультирует адмирала Такибае по вопросам аграрной политики. Под его руководством составляется программа осушения болот в устье Покори, он же создатель крупного кооперативного хозяйства по производству батата.
Куале — живописный город, особенно его восточная часть, где на холмах, среди зелени, живет белое население, насчитывающее вместе с детьми 87 человек. Особой роскошью отличаются виллы, принадлежавшие влиятельным чинам прежней администрации. Они оборудованы глубокими подвалами, где почти без потерь сохраняются запасы продовольствия, доставляемого из Австралии, Новой Зеландии и Японии. Всюду бассейны и искусственные фонтаны, на украшение которых здесь идут куски кораллов и редкостные раковины моллюсков.
В этой части города — собор, телеграф, почта, правительственная канцелярия, полицейский участок, правда, значительно расстроенный, и национальный банк, приспособивший для своих нужд прежнюю тюрьму. Новые здания легко угадываются по архитектуре — это католический колледж, похожий на барабан, и парламент, напоминающий бамбуковые колена на мощных железобетонных опорах.
Деловая часть города расположена ближе к заливу — это северо-запад. Здесь множество мелких торговых заведений разного рода, принадлежащих иностранцам, выходцам из Юго-Восточной Азии. Здесь же большой универсальный магазин, сразу за которым начинается чайна-таун[3] , неожиданно тесный, будто сгрудившийся за невидимой крепостной стеной. Чуть в стороне — серая коробка клиники, это тоже новое здание, дальше порт с причалами, складами, ресторанами и увеселительными заведениями, женщин для которых поставляет в основном меланезийский квартал. Иные из поденщиц проживают здесь постоянно. Темные личности, у которых они числятся прислугой, ворчат на вздорожание жизни и угасание эротизма. В самом деле, секс и порнография почти не пользуются спросом среди аборигенов. Их успели развратить пьянством, их умственные силы подорваны. Но семейные традиции все еще с успехом противостоят разрушительному воздействию вседозволенности. Тут еще не Европа и не Америка, где общество методически разлагает огромная паразитическая мафия.
В этой же части города серебрится внушительная емкость для горючего, украшенная названием компании, которая время от времени ее пополняет, — «Шелл». Вот, пожалуй, и все достопримечательности, если не считать электростанции и пожарной службы.
К югу от аэропорта по всему заливу Куале представляет из себя типичный бидонвиль. Строительный материал традиционный: картонные и деревянные ящики, куски жести и проволочная сетка, используется еще бамбук и пальмовые листья, из которых меланезийцы делают кровлю, подвязывая пучками от нижней кромки крыши. Домики крошечные, но почти каждый с просторной террасой, обычно прикрытой от посторонних взглядов занавесями из луба пандануса. Много крыс. Они осмелели и, говорят, пожирают на пальмах еще зеленые орехи.
Улочки пропитаны смрадом. Зловоние — от открытых сточных канав. Здесь полно больных. Тяжело видеть изможденные, нездоровые лица и глаза, в которых нет надежды. Бидонвиль изобилует рахитичными детьми, немощными стариками, бродячими собаками и полицейскими.
Макилви утверждает, что изучать меланезийцев в городе — пустое занятие, — «тут они все выродились». Вероятно, он прав: только деятельная связь с природой и придает человеку его человеческий характер.
Мне повезло. Епископ Ламбрини собрался проведать в Канакипе тамошнего миссионера и пригласил меня…
Ламбрини — небольшого роста, щуплый человечек с мягкими движениями и убедительной речью. Тонкие черты лица придают ему сходство с папой Иоанном VI, каким я запомнил его по портрету, унаследованному Анной-Марией от своей набожной матери.
Еще при знакомстве с его преосвященством я признался, что я неверующий. Он взглянул насмешливо: «Неверующий — не атеист. Чистого атеизма вообще не существует. Это всегда социальный или духовный протест. Мораль без высшей идеи невозможна…»
В Канакипу мы отправились верхом. С нами был еще м-р Лэмс, секретарь Ламбрини, прекрасный знаток острова, но молчальник. Божьи слуги хорошо чувствовали себя в седлах, я же был скован и всякий раз, когда трудности дороги вынуждали нас спешиваться, испытывал большое облегчение.
Епископ, одетый в шорты, белоснежную рубашку с длинными рукавами и широкополую шляпу, рассказывал мне о деревьях и кустарниках, их свойствах и использовании в быту. Именно от него я впервые узнал, что банан — не дерево, а многолетняя трава с гипертрофированным корневищем.
Миновали холмистые предгорья, называемые «даунс». Там и сям стали попадаться травяные пальмы, а затем и эвкалипты, похожие на те, что шумели возле кладбища в Маккае.
Воспоминания толкнули меня на дерзость:
— Все мы, ваше преосвященство, играем жалкую роль. Мы приспосабливаемся к среде. Но нам дан разум, чтобы бросать вызов. Чтобы изменять среду — соответственно идеалам. Мне кажется, Иисус Христос вселяет в людей не только надежду, но главным образом ложную надежду. Они думают, что кто-то защитит правду, когда нависнет самая роковая из всех бед, и потому рассчитывают на покаяние, оправдывают себя слабостью, делая подлости. Цивилизация ни к чему не придет и ничего не достигнет, если мы шаг за шагом не станем укоренять мысль, что нет и не может быть иной надежды, кроме ответственности каждого. Правда — правдивый поступок каждого. Правда — действие каждого…
— Об этом и поведал Христос примером жертвы, — улыбнулся епископ. — К тому же наши идеалы и божественные законы мира не совсем совпадают. Следовать примеру — все, что нам остается.
— Но не всякий может поступать, как сын божий! — воскликнул я, уязвленный иезуитским приемом — использовать всякое возражение в свою пользу.
— И, однако, спасение — в подражании.
— Круговорот безнадежной надежды! — мне было досадно, что я ввязался в спор, но теперь уже не мог оборвать на полуслове, по крайней мере, обязан был достойно отступить.
— Это, надо полагать, мятеж вашей мысли, а не души, — кротко откликнулся Ламбрини. — Чтобы себя осуществить, человеку необходимо отречься от самого себя — вот что мучительно или вовсе недоступно… Как было бы славно: что ни пожелаешь, что ни задумаешь, непременно осуществится! Пусть в трудах, но осуществится. Тогда и предсказать человека можно было бы, а теперь не предскажешь: он сам себе почти не принадлежит, потому что нет гарантий его трудам… Наше дело нас не продолжает — вот трагедия. Но это жизнь, и мы обязаны смириться.
— Вы исходите из того, что усилия человека вовсе не обязательно приводят к цели?
— Да, пока мир далек от идеала.
— Не отнимайте надежду!.. Если посмотреть на вещи иными глазами, то и теперь, в несовершенном мире, честные усилия, направленные к праведной цели, непременно приводят к успеху. Если даже цель остается не достигнутой. Весь мир получает справедливость от справедливого поступка одного — разве это не успех?
Тонкие губы епископа растянулись в усмешке.
— Употребить свои силы на праведное дело, не уповая на непременный успех, — не завет ли Христа? Противоречие суждений не опровергнуть суждением. Всякая мысль — инструмент действия. Кто отождествляет ее с действием, у того дух закрепощен. Даже великие идеалы свободы, равенства и прочее, во-первых, имеют исторический, стало быть, меняющийся смысл, во-вторых, они необходимы не сами по себе, а для конкретных действий человечества. Вот нужды-то эти, не исчерпываемые идеями, надо иметь всегда в виду…
Ярко синел в долине влажный тропический лес. Перед спуском мы сделали привал. Было душно, и тучи, сходясь, предвещали дождь.
М-р Лэмс ловко расседлал лошадей и стал доставать из короба кое-какую предусмотрительно прихваченную снедь. Епископ пристроился на камне возле травяного дерева.
— То, что вы мне только что говорили, похоже на материализм, — сказал я, продолжая прерванный разговор.
— Возможно, — кивнул Ламбрини. — Однако что есть материализм, если не ступень в познании?.. Столь вольно излагая свой взгляд на вещи, я хочу подчеркнуть: главный порок человека — стремление избежать трудов и тягот. Но ведь подлинность жизни именно в этом — в добровольном принятии на себя трудов и тягот. Кажется бессмысленным, но человек на себе весь мир держать должен.
— В догматах этого нет.
— Пожалуй, что и нет. Ну да божий мир шире догматов.
— Общество нельзя считать цивилизованным, пока источник мудрости в нем — общее страдание.
— Но, с другой стороны, вне страдания мудрость невозможна. Все сведется к атеистически сухому рационализму. Ум не выдержит этого бремени. К тому же, если не изменяться душе постоянно, жизнь лишится смысла: зачем повторения? Это мне, признаюсь, и интересно как пастырю своего стада: жить, когда ты новый, неисчерпаемый, когда не знаешь, как умиротворить очередную потребность беспокойной души…
Я насмешку уловил в кротком взоре епископа. Да-да, он издевался надо мною, эксперимент ставил. Да веровал ли он сам?
Попивая чай из серебряного стаканчика, Ламбрини продолжал:
— Но зачем человеку меняться, если он сыт и устроен? Он ведь и терпит до предела, боясь, что еще хуже будет. Так что, выходит, без страдания сама жизнь невозможна. А все мы, заметьте, только ведь и хотим, чтобы без страдания.
Я рассердился на епископа, но — странно — проникся одновременно к нему еще большим расположением: он предвосхитил мои мысли!
— Читали вчерашний «Голос народа»? — переменил беседу епископ. — Земные дела, требующие небесных помыслов… Если разобраться, Такибае озабочен тем же, что и мы с вами.
Газеты я не видел.
— Я слабый знаток политики, — сказал епископ. — Но если я что-нибудь смыслю в жизни здешнего общества, адмирал делает то, что нужно… Заговорщики восстановили против правительства аборигенов, переселенных с Пальмовых островов, и, раздобыв где-то оружие, занялись терроризмом. Многие неповинные убиты… А какое бремя легло на налогоплательщиков? Не располагая обученной армией, Такибае вынужден прибегнуть к помощи наемников, а каждый из этих головорезов обходится ежедневно чуть ли не в тысячу фунтов стерлингов. Оружие. Боеприпасы. Транспорт. Питание и размещение. Плюс проблемы, связанные с бандитскими манерами отребья. Адмирал предпочел истребительной кампании полюбовное соглашение. Он предложил каждому заговорщику — и об этом как раз напечатано в газете — компенсацию в десять тысяч фунтов и свободный выезд из страны. Если все уладится без кровопролития, это обойдется меланезийцам гораздо дешевле, чем затяжная борьба в джунглях… С теми же, кто не пожелает покинуть страну, Такибае готов вести открытую дискуссию…
Мы завершали трапезу, когда вдали, над плато Татуа, сверкнули первые молнии. М-р Лэмс проворно раскинул палатку, и едва мы забрались в нее, обрушились потоки дождя. Гром грохотал над головой, тревожный шум непогоды отбивал всякую охоту думать, лишний раз подтверждая, что разум, созданный природой, вовсе не безразличен к ее состоянию…
Вскоре дождь прекратился. Повсюду звенели ручьи. Травы пахли оглушительно. От земли поднимались испарения. М-р Лэмс предложил идти пешком, опасаясь оползней, и мы потянулись гуськом, ведя за собой лошадей.
Спускаясь с холма, мы уперлись в бамбуковую рощу. Издалека серо-голубые заросли были привлекательны, но пробираться через них оказалось нелегко, хотя тропа привела нас к просеке.
— Пожалуй, бамбук — самое загадочное растение на земле, — сказал Ламбрини. — Он из семейства злаковых и приносит иногда обильные урожаи зерна. За сутки способен вытягиваться на метр. Но самое таинственное в нем — цветение. Оно следует с промежутками в десятки лет. Цветение — симптом смерти. Вскоре после цветения бамбук гибнет, причем гибнет весь бамбуковый лес, гибнут и те новые посадки, которые были взяты для разведения. Если побеги с Гималаев посадить в Новой Гвинее, в тот же год, когда погибнут рощи в Гималаях, они погибнут и в Новой Гвинее.