— Увеличение темпорального сдвига более чем на двое суток нежелательно, — сказал я, предупреждая следующий вопрос. — Для этого придется увеличить толщину нуль-темпоральной пленки, что может привести к сбою при тестировании скульптуры на ее подлинность.
Мальконенн снова кивнул, продолжая выжидательно смотреть на меня. Но я молчал, ждал его решения.
— Еще что?
— Все.
Он глубоко задумался. Я его понимал — не каждый решится поставить на раритетной скульптуре жирную чернильную печать, пусть даже и невидимую, но обнаруживаемую при помощи специального темпорального оборудования. Если Мальконенн откажется, мои мечты о сафари на Сивилле рассыплются в прах. Еще десять минут назад я был на сто процентов уверен, что Мальконенн согласится, однако неожиданные метаморфозы его интеллекта сильно поколебали мое мнение. Не во всем, оказывается, был предсказуем невесть что возомнивший о себе крелофонист.
Молчал он долго. Взгляд потух, словно Мальконенн обратился взором внутрь себя, и опять ни тени эмоций не проявилось на его лице. Знал за собой крелофонист такую слабость и, если надо, умел себя контролировать. Только по ожившим глазам я понял, что он принял решение.
— И черт с ней! — в сердцах махнул он рукой. — Для меня важнее другое. Один раз живем. Договорились.
— Вот и хорошо, — с облегчением выдохнул я. — Тогда приступим.
Я распаковал багаж, собрал оборудование, проверил его и только затем занялся работой. Выемка песчаника межмолекулярным буром заняла не больше минуты, зато на создание конуса темпорального сдвига ушло около двух часов. Конфигурация искривленной пространственно-темпоральной плоскости требовала ювелирной точности в исполнении, и малейшая ошибка в расчетах грозила потерей экспоната вне времени. Поэтому я вначале по миллиметру воссоздал виртуальную модель темпоральной капсулы, раз пять перепроверил все расчеты и параметры и только затем внедрил ее в выемку бюста Нэфр'ди-эт. Проверка параметров на темпоральном сканере показала, что сдвиг во времени в полости бюста составляет сорок шесть часов пятьдесят две минуты. Чуть меньше расчетного времени, но я был этим очень доволен. На полчаса меньше, зато больше гарантий, что при тестировании скульптуры на подлинность не будет сбоев. Так и оказалось. Портативный хронограф зафиксировал, что возраст бюста составляет пятьдесят три столетия плюс-минус сорок девять лет. Как было и до внедрения капсулы темпорального сдвига.
— Это все? — спросил неотрывно наблюдавший за моей работой Мальконенн, когда увидел, как я удовлетворенно распрямляюсь от предметного столика темпорального преобразователя.
— Нет. Осталась совсем чепуха. Сделать новую подставку.
— А чем вас не устраивает эта? — не понял Мальконенн. — Она тоже представляет собой историческую ценность — ей уже несколько столетий.
Вопрос меня откровенно развеселил.
— Как по-вашему, — в тон Мальконенну уел его я, — что произойдет, когда я помещу внутрь бюста яйца занзуры, а затем надену его на штырь? Или вы ничего не заметите?
Щека Мальконенна дернулась, он потемнел лицом, но сдержался. Не выносил он иронии над собой похлеще меня.
— А как проверить темпоральную капсулу? — попытался он выйти из пикантного положения.
— Элементарно.
Я перенес бюст Нэфр'ди-эт на предметный столик лучевого сканера, включил экран. Затем сунул палец в полость, и мы увидели, как на экране к бюсту приблизилась полупрозрачная рука, но указательный палец в полости так и не появился. Создавалось впечатление, что он как бы растворяется в ней по мере погружения.
— Через два дня, поместив бюст под сканер, вы сможете наблюдать, как в полости появится мой палец, — сказал я. — Однако повторять эксперимент не советую. Через неделю сюда прибудут эксперты из страхового агентства Союза антикваров, и нехорошо получится, если при сканировании они увидят внутри бюста ваши мелькающие конечности.
Мальконенн мрачно кивнул.
Еще полчаса у меня ушло на создание копии подставки для скульптуры. Сделал я ее из псевдомрамора один к одному по внешнему виду оригинала. Но вместо штыря в подставке была выемка, в которую плотно входило основание скульптуры.
— Теперь все? — повторился Мальконенн, наблюдая, как я устанавливаю бюст на новую подставку, прикрываю его прозрачным колпаком и защелкиваю гравитационные зажимы.
— Нет, — покачал я головой, но в детальные объяснения вдаваться не стал и принялся упаковывать оборудование.
Когда я закончил, Мальконенн уже не задал своего, ставшего сакраментальным вопроса.
— «Алазорского»? — предложил он, усаживаясь в кресло.
И только тогда я понял, почему он так настойчиво интересовался, когда же я закончу работу. Как ни старался Мальконенн держать себя в руках, его основательно мутило от галлюциногена. А алкоголь лучше всего снимает постпантакатинный стресс. По глазам Мальконенна было видно, насколько ему невмоготу и как хочется выпить.
— Еще один аспект, и на сегодня мы полностью закончим наши дела, — уклончиво ответил я, выкладывая на столик бумаги. — Согласуем смету подготовительных работ.
Мальконенн тяжело вздохнул, наклонился над бумагами и начал читать, держа ладони на коленях и не прикасаясь к листам. Не хотел, чтобы я видел, как дрожат у него руки.
Дойдя до графы «Оборудование», он поднял глаза и посмотрел на упакованный багаж.
— Вы оставляете его мне?
— Нет. Забираю с собой и спущу в аннигилятор вашей яхты. Здесь мы оборудование уничтожать не будем — система жизнеобеспечения зафиксирует этот факт.
— Разумно, — согласился Мальконенн и вновь уткнулся в бумаги.
Когда он дошел до предпоследней страницы, брови его удивленно подскочили.
— А это еще что? — изумился он. — Эта сумма в десять раз превышает ваш гонорар!
— Медицинская страховка, — спокойно объяснил я. — Для успешной реализации задания мне предстоит перенести две хирургические операции на генетическом уровне. Такие операции не всегда проходят гладко, и если я стану калекой, то хочу прожить остаток лет обеспеченным человеком.
— Пусть будет так, — недовольно скривился Мальконенн, посмотрел на итоговую цифру в конце документа и выписал чек.
— Теперь-то мы можем выпить легкого вина за успех общего дела?! — уже не скрывая эмоций, спросил он, протягивая мне чек.
— Вы — да, я — нет, — покачал я головой. — Через пять часов я буду лежать на операционном столе в марсианской клинике межвидовой хирургии в отделении имплантации инородных органов, поэтому алкоголь мне противопоказан. Надо спешить, чтобы успеть на рейсовый лайнер «Пояс астероидов-VI — Марс», иначе придется ждать трое суток, и тогда я вряд ли успею адаптироваться к новому телу до рейса на Раймонду. Так что — всего доброго, — протянул я ему руку.
Мальконенн тяжело вздохнул и подал вялую потную ладонь.
— Гад ты, Бугой, — горько пожаловался он в сторону. — Опять мне пить в одиночку…
Я ничего не ответил. Развернулся и зашагал прочь.
Когда я вышел на крыльцо виллы, в долине вечерело. Солнце только что скрылось за обрезом гор, и в небе над котловиной проявилась блеклая луна в первой четверти. Вероятно, стереоэффект, так как не помню, чтобы из космоса у «Выеденного яйца» наблюдался еще один сателлит, кроме искусственного светила. Хотя я тогда особенно не приглядывался, а дед Мальконенна был достаточно экстравагантной личностью, чтобы позволить себе заказать уменьшенную копию естественного спутника Земли. Воздух над долиной посвежел, и в нем отчетливо слышались мельчайшие звуки. Из собирающегося над озером тумана доносились редкие всплески, поодиночное кваканье лягушек, а затем над ухом запищало, и мне на щеку спикировал большой комар.
— Черт! — выругался я, прихлопнув его ладонью. Предположение, что комаров в долине нет, оказалось неверным. Похоже, экосистему поместья создавали на века, а без комаров экологического равновесия не достигнуть. Собственно, а почему бы и нет? При современных электронных способах защиты от насекомых комары досаждать не будут. Но у меня не было репеллента, и пока я дошел до лифтовой площадки, убил на себе с десяток настырных кровососов.
Сгрузив багаж на палубу яхты, я отослал кибертележку и, уже закрывая люк, неожиданно подумал, что, если бы поместье принадлежало мне, в воздухе обязательно порхал хотя бы один из видов парусников. Например, черно-зеленый земной Omithoptera — как раз его ареал. Душа обмирает, когда этот громадный, размером с две ладони птицекрыл бесшумно проносится над головой…
Отойдя на яхте от виллы Мальконенна на сто километров, я отправил багаж в аннигилятор и уселся перед экраном. Поместье «Выеденное яйцо» медленно отдалялось, чтобы через некоторое время раствориться среди неподвижных равнодушных звезд.
Мое мнение о Мальконенне вновь изменилось. Не очень существенно, но и не в лучшую сторону. Когда он меня уговаривал взяться за дело на Трапсидоре, то сулил золотые горы, но, как только дошло до оплаты, принялся скрупулезно проверять каждую строчку расходов. Правду говорят — чем богаче человек, тем более прижимист. Даже не подумал приплюсовать к гонорару сумму, предложенную за показ бюста Нэфр'ди-эт на Раймонде, а когда увидел графу комиссионных за эту сделку, кисло поморщился. Так что обо всей сумме я и не подумал заикаться. Скаред, одним словом. Знал бы, не связывался.
Глава 2
Хирург, трансплантировавший мне жабры по заказанному образцу, был землянином. Грузным, рыхлым, страдающим одышкой в разреженной марсианской атмосфере, а потому, наверное, вечно хмурым и всем на свете недовольным. Когда я попытался мягко намекнуть, что при его профессии давно пора сменить легкие, он более обычного помрачнел и пробурчал, что как в старину сапожники ходили без сапог, так и сейчас хирурги не пользуются услугами своих коллег. А затем, во время осмотра швов и тестирования жабр, пустился в долгие занудные объяснения, насколько вредна трансплантация. Особенно, если вживляются органы, предназначенные для среды, губительной для человека, и, что еще хуже, когда эти органы вживляются временно. Последствия, вызванные адаптацией чужеродных органов, а затем их отторжением, могут привести к такой разбалансировке организма, что потребуются годы лечебных процедур для восстановления нормальной жизнедеятельности.
В конце концов я не выдержал нудных нотаций и раздраженно оборвал хирурга на полуслове:
— Вам не кажется, что подобными сентенциями вы подрываете авторитет своей профессии? С такими воззрениями нужно не трансплантацией заниматься, а быть активистом Комитета статуса человека, выступающего за категорический запрет даже маломальских изменений биологической сущности Homo sapiens.
Против ожидания, резкая отповедь не обидела хирурга. Наоборот, я впервые увидел на его лице подобие улыбки. Немного снисходительную грустную усмешку умудренного житейским опытом человека.
— Возможно, вы и правы, — проронил он со вздохом. — Наверное, когда-нибудь я сменю профессию. Не напрасно около шестидесяти процентов штатных сотрудников Комитета статуса человека бывшие медики с большим стажем практической работы. Слишком много нам известно об искусственных мутациях, и мы, как никто, понимаем, что насильственное изменение естественной эволюции Homo sapiens может завести в тупик, из которого нет возврата.
Я благоразумно промолчал, предпочитая не втягиваться в дискуссию. Жизнь у меня одна, мой организм — моя личная собственность, и как я с этой собственностью поступаю — сугубо частное дело. Человеческая жизнь тем и отличается от животного существования, что предусматривает активный поиск за пределами своих возможностей, но мало кто из людей это понимает, предпочитая спокойное существование на уровне амебы. Замкнуться в своем мирке, где всех удовольствий — есть, спать, плодиться и беречь здоровье, — не для меня.
Нейрохирургом, вживившим мне под ногти безымянных пальцев дублирующие друг друга молекулярные биочипы и подключившим их к нервной системе, был целитерец, хотя я бы поостерегся относить его как биологическую особь не только к медлительным аборигенам Целитеры, но и вообще к какой-либо расе. Дело в том, что, в отличие от земного коллеги, он был ярым поборником трансмутации и настолько перекроил свое тело, что от целитерца в нем осталось не более десяти процентов. И это при всем при том, что на Целитере строжайшим образом соблюдается кодекс сохранения вида в неприкосновенности. Но, как говорят, в семье не без урода. Он сменил целитерское гражданство на межгалактическое и тем самым освободился от моральных обязательств перед своей родиной. Трансмутация его организма имела несколько однобокую направленность — недовольный тем, что при общении с другими расами он чересчур медлителен, нейрохирург занялся усовершенствованием своей нервной системы и достиг поразительных результатов. Я даже не могу описать, как он выглядел — движения нейрохирурга по палате напоминали размытое мельтешение крыльев колибри, так что нельзя было разобрать, где именно он находится. Говорил он тоже на запредельной скорости, отчего слова сливались в непрерывный писк, и смысл сказанного доходил до меня через пятое на десятое. К счастью, отвечать на его вопросы не требовалось, нейрохирург обладал способностью читать мысли по физионоторике, и лишь изредка, когда я вообще ничего не понимал из скорострельного писка, рефлекторные ответы моего тела ставили его в тупик. Тогда он на несколько мгновений застывал напротив койки, замедлял темп речи, и я, наконец, мог видеть размытое в пространстве лицо целитерца с синюшным большим носом и выпученными глазами. При этом его тело продолжало мельтешить, вызывая иллюзию, будто у нейрохирурга не менее двух десятков пар рук и ног. Может, так оно и было — когда он прикреплял к моему телу датчики, создавалось впечатление, что это делается единым шлепком; а может, и нет — при такой скорости движений он вполне мог обходиться одной парой рук.