А за столом в одном из кресел молча восседала Смерть.
— Добрый вечер дому сему, — сказал Выливаха.
Молчание.
— Ты что же это, Гервасий? — сказала наконец Смерть. — За всю мою доброту, за цветок, за последний глоток вина, дозволенный мною, — ты взбунтовал Ладью Отчаяния.
Выливахе вдруг стало смешно.
— Ты вроде нашего великого канцлера, — сказал он. — Дерет последнюю шкуру и еще требует, чтобы ему за это кричали "спасибо"! Начальство, верно, везде одним лыком шито.
— А ты что, не читал Екклесиаста? Что было, то будет, и нет ничего нового под солнцем.
— Меня он как-то не интересовал. Да и времени было не ахти как много, чтобы расходовать его на всякую чепуху.
— А бунтовать ладью? А порочить Перевозчика и Канцлера? А разгонять мою стражу? А осквернять врата Ужаса?
— Мы — люди, — сказал Выливаха.
Смерть улыбнулась.
— Много ты теперь потрафишь со своим человечеством… Ну, а как тебе твоя соседка? Видишь, я умышленно не хотела тебе мешать. Сама добиралась до места.
В нахальных и веселых глазах Выливахи вдруг появилось страшное презрение.
— До сих пор я думал, что издеваться может только жизнь. И это было единственным оправданием того, что ты существуешь, Смерть.
— Как видишь, могу и я.
— Вижу. И потому вспоминаю жизнь с еще большей нежностью. Хватит. Говори, куда идти?
Смерть указала глазницами на дверь за паутиною.
— Арахна, — позвала она.
Паук пошевелился и начал опускаться ниже.
— Она выпьет из тебя жизнь и память. Не бойся, это быстро.
— Когда это я чего боялся?.. Только… я бы на твоем месте обновил хозяйство. Паука оставил бы для властителей, сосущих кровь из народа и ратующих за старину. А для бедных людей сделал бы молот и подвел бы к нему лотком воду, как на мельнице. Им столько раз в жизни приходилось подставлять свою голову под обух… Ну, прощай!
— Погоди, — сказала Смерть. — Ты и теперь хотел бы жить? Зная, что тебя ожидает? Получив махонькую отсрочку?
— Даже на дыбе, — сказал Выливаха. — Везде, где нет тебя.
Смерть скорбно склонила голову, но сразу же вскинула ее так, что клацнули зубы.
— Хорошо! Странный ты! Ты игрок, но тебе нужны рабыни. Так, может быть, сыграешь партию в шахматы с величайшей властительницей мирозданья, игрок? Ставка — жизнь.
Выливаха пожал плечами.
— Отчего же, давай.
— Хочешь, я дам тебе визиря фору?
— Чтоб после говорили, что я воспользовался слабостью?
Доска лежала между ними. Гервасий взял за белый шлем маленького, но невероятно тяжелого латника и открыл дорогу своему визирю… Арахна с любопытством дышала над головой… И вдруг Смерть засмеялась.
— Ты снова попался, белорус…
— Почему? Я знаю: ты никогда не проигрываешь.
— Так зачем сел, глупый рогачевец, слабенький человечишка?
— Какая ты порой жалкая. Нич-чего не смылишь. Я — человек. Я — игрок. Неужели ты полагаешь, что я, даже когда на меня напали б впятером, неужели я хоть на миг задумался: употребить мне зубы или нет?
— Смо-отри, — сказала Смерть.
За каких-то двадцать минут она пробила брешь в обороне Гервасия, взломала ее и ринулась уничтожать разбросанные, беспорядочные островки отчаянного сопротивления.
И тут Выливаха увидел, какой нечеловеческий ум играет им, какая рассчитанная на сто ходов вперед предусмотрительность связывает его по рукам и ногам, как никому, никогда не удастся выиграть у этого высшего и холодного существа.
Латники его шли вперед и гибли один за другим. Правый фланг костяного белого войска прогибался под неистовым напором черных так неуклонно, неотвратимо, как неотвратимо погружаются в трясину колени человека, взявшего непосильный груз.
С мужеством отчаяния визирь Выливахи бросился вперед, смял вражеского латника, выходившего на линию "визиров трон", сокрушил боевого слона и сразу же заметался меж двумя ладьями Смерти.
Гуляй-города на спинах ладей хищно скалили зубцы.
Визирь поверг еще одного латника и сложил голову, осажденный черным воинством.
И тогда рука Смерти протянулась и сняла с головы короля белых корону.
— Аминь, — сказала она.
— Я могу гордиться, — сказал Выливаха. — Не всякий играет со Смертью.
— Ты неплохо дрался. Смотри, почти час. На других достаточно и десяти минут.
— Ничего удивительного. Это была самая волнующая партия в моей жизни.
— Все кончено, бунтарь. Стражник, введи остальных.
В комнату вошли все гребцы с ладьи. Во главе их стояла девушка, а замыкал шествие — Перевозчик.
— Вот, — сказала Смерть. — Он много брал на себя. Хотел играть со мною. Смотрите на его унижение, смерды.
— Проиграть не унижение, — сказала Березка. — Унизительно — смеяться над тем, кто мужественно проиграл.
Она смотрела прямо в глазницы Смерти.
— Много ты понимаешь, глупая курочка, — сказала Смерть. — Много ты понимаешь, слабенькая ципа.
Встретилась глазами с Выливахой и запахнула на груди плащ, прикрыла им свои старые желтые кости. И только тогда Выливаха понял, что перед ним тоже женщина, с ненавистью к счастливым и завистью к ним.
— Что, Выливаха, может, сыграем на цветок? — спросила она.
— Я могу играть собою. Но я не играю родной землей.
— Что ж, — уже безразлично сказала Смерть, — тогда иди к Арахне, девчонка.
— Но я не хочу туда, — недоуменно сказала Березка.
— Как я тебя ненавижу, — сказал Выливаха безносой. — Совсем как наших радцев и князей.
— А между тем я добрая, — сказала Смерть. — Хотите, идите вдвоем.
Девушка как будто даже с облегчением бросилась к Выливахе.
— Идем. Пусть посмотрит.
— Я тоже была молода, — снисходительно сказала Смерть. — Я помню своего первого. Его звали Авель. А теперь мне все это уже ни к чему. Я знаю цену всем вам. Мужчины — подлый народ, но нет ничего подлее, чем женщины… Что, Выливаха, не играла ли тобой единственная, кого ты по-настоящему желал… больше жизни?
— Ну, — сказал Выливаха.
— Подличала, набивала себе цену, мучила тем больше, чем больше ты любил. И чем больше ты любил, — тем меньше уважала. Нужна ей была твоя безграничная любовь? Кнут ей был нужен. Кнут и кулак. Презрение и рабство. Хоть у последней продажной твари, у труса, у изменника — лишь бы лизать ноги. И ты еще не хочешь забвения? Да дай вашему подлому человеческому племени — вот здесь, сейчас, — спастись по одному, оставив всех остальных Арахне, — кто не воспользуется этим? Вот ты, цыпленочек, а ну… сыграй со мною на свою жалкую, ничтожную жизнь.
— Я… не умею, — лицо Березки угасло.
— А умела б, бросила всех и не почесалась. А ты… Пе-ре-воз-чик? Ты, предатель?.. А ты, лживый поп? А все вы? А ты, Выливаха, достойнейший кавалер, ну-ка, сыграй на ее жизнь.
— Чужим — не играю. Никогда не играл на чужое добро.
— Ну, и еще на всех этих. Ну! На двадцать лет этой дивчины. На двадцать лет Перевозчика, на двадцать — всех остальных. На всех, кроме попа, потому что он мечтал о царстве посмертном. Ну?!! Жалкая слизь человечья!
— Выливаха, — сказал Полочанин. — Долго еще она будет измываться над нами?
— А проигрыш?
— А достоинство, — сказал Полочанин.
— Согласен, — сказал Гервасий.
Смерть вскинула голову.
— Ты? Тебе же все равно ничто, ничто больше не поможет. Что тебе?
Выливаха расставлял тяжелые фигуры. И каждый удар донцем о доску был, как удар по крышке гроба.
— Что тебе до этого Полочанина? Что тебе до этого Перевозчика?
Гервасий подышал на донышко своего визиря: от злого глаза.
— Ты проиграешь. Ты никогда-никогда их не встретишь. Никто никогда не узнает.
Гервасий выравнивал шеренгу латников.
— Ты понимаешь, на что поднимаешь руку? На Мое величие!
"Горе и несчастье Рогачева" протянуло руку и взяло у девушки цветок.
— Ты помнишь царя Ивана? Я и тебе не дам забвения.
Красивые губы Выливахи вызывающе, дерзко улыбались, и не было, кажется, ничего прекраснее этой улыбки.
— Спасибо, — сказал он.
— Тогда — пропадай, — сказала Смерть, — ты, сеющий в сердцах этих… несчастных несбыточные надежды.
— А что, хлопцы, — сказал Выливаха, — пять минут надежды, разве мало?
Гребцы улыбнулись.
— Так пропадай, — сказала Смерть.
Латник ее визиря сделал два шага вперед. Выливаха двинул своего.
Как застрельщики сечи, как Ракута и Койдан под Крутогорьем, латники стояли в середине поля. Лицом к лицу.
…Неодолимо, как тьма-тем, как Литва на маленькое белорусское воинство, как море крестоносцев на три сотни воинов князя Давида, как османы на Косовом поле, как рыцари на Белой Горе, — двигались воины Смерти. И снова Выливаха почувствовал, что никто, никогда не может выиграть у силы, сидящей напротив.
Нечеловеческая, высшая, холодная и неумолимая рассудочность, никогда не ошибающаяся, воевала с ним. Это было страшно, как во сне. И Гервасий понял, что он, действительно, погиб.
— Поздно, Выливаха, — засмеялась, заскрипела Смерть. — Поздно даже с этой девкой. Поздно. Играть нужно в жизни. Хе-хе. И мое счастье, что вы, и особенно глупые бабы, не понимаете этого. Из корысти они отказывают бедным, но благородным, будто у них три жизни.
И неодолимо, как во сне, Смерть сразила слона Выливахи.
— А вы, когда они отказывают вам, ублажаете их подношениями. Будто ваши бусы стоят магнатских дворцов, будто ваша дешевенькая бирюза с дорогим поцелуем стоит кареты с шестью рысаками без поцелуя? Будто серебряное дешевое зеркальце, подаренное трепетным влюбленным, имеет в глазах такой ценность, в сравнении с загородной виллой, подаренной — безразлично кем, жеребцом или кастратом. Хе-хе.
Смерть смотрела то на Выливаху, то на Березку. Она злилась и, тем не менее, сокрушала оборону Гервасия, как хотела. И тот, несмотря на холодное спокойствие видел: все кончено. Он срезал слона Смерти и тотчас же потерял свою ладью и латника, угрожавшего шатру визиря. Выливаха взглянул на девушку, увидел ее лицо и пожал плечами.
— Дарите им серебряные зеркальца, — скрипела Смерть. — А я б дарила им зеркальца будущего. Я бы дарила им вместо зеркальца череп. "Возьми, мол, дурочка, смотри. Смотри, какой ты будешь завтра. Не подличай. Люби, когда любят тебя…" Не слушает… Не послушает… Хе-хе-хе…
У Гервасия опустились руки. Но вслух он сказал:
— Думаешь над каждым ходом, как поп перед заутреней: выпить — не выпить.
— Возьми и ты рюмочку. — Смерть сняла очередного латника.
Выливаха рыскал глазами по доске, соображая, что ему теперь предпринять.
Арахна дышала ему в затылок.
— Брысь! — крикнул ей Выливаха, в раздумье водя рукой над фигурами.
— Что она тебе, мешает?
— Конечно. Как икона в спальне… Не могу я, когда смотрят…
Арахна отползла. Гервасий покачал головой, хитровато улыбнулся.
— Эй, Полочанин, ай лизунчик. Поди же ты, перед кончиной, можно сказать, а куда смотришь, чтоб тебе пусто было.
Смерть покосилась на Полочанина. И в это время Выливаха подставил Смерти своего пятого латника, одновременно подвинув рукой под бой ее ладью.
Безглазая снова взглянула на доску, являющую собой картину страшного разгрома. Ухмыльнулась:
— Сейчас тебя моя ладья отчаяния… О л-латничек! Ну-ка, голубчик! Ступай к усопшим, ладненький ты мой.
Со стороны казалось, что ладья сейчас ворвется в войско и довершит разгром. Латник Гервасия исчез с доски… И тогда рогачевец с грохотом снял подставленную им же самим ладью.
— На!
Смерть зашипела.
— И вот тебе еще угроза, королю. Это тебе за "ласку" ко мне.
Король Смерти отступил от визиря, оставив его в беде.
— На, — стукнул по нему Выливаха, не давая опомниться. — Два щита перед одним мечом. Выбирай. Коню — слона или моему визирю — вторую ладью.
И он снял ладью отчаяния. Последнюю ладью Смерти.
Люди ахнули. На доске буквально за какую-то минуту все переменилось. В стальном строе атакующих — зияли теперь страшные бреши. Войско Смерти истекало кровью. И, однако, без обеих ладей, без визиря, слона, она все равно была сильнее всякого игрока на земле. Потому что она предвидела все возможные положения фигур на поле боя и знала, чем завершится и как может развиться любой ход врага.
Выливаха, как и всякий человек, мог только сказать, что вот эта веточка дубка даст за этот год "погон" длиной в десять дюймов, а та — в двадцать, потому что на нее падает больше солнца. Смерть нечеловеческим своим зрением видела, каким будет этот дуб в последний миг своего существования, через сто лет, когда топор ударит его у основания ствола. И она бесстрашно, хладнокровно начала пользоваться этим знанием. Она собрала все силы в кулак и начала давить на правый фланг войска Выливахи.
…И в этот миг Гервасия осенило, новая мысль вселила в его душу ростки необыкновенной радости…
…Детство. Друзья идут по грибы. Все остальные продираются в чащобу, а он спокойно идет лесной дорогой и через каждые несколько шагов снимает боровик, вылезший прямо между колеями. Твердый, снизу словно посыпанный мукой (шел дождь, и капли, подпрыгивая от земли, били под его зонтик, а потом высохли), кременной, как сыр.
А вот соловейка; третье лето он преспокойно жил под его окном. А вот заяц; он дожил до старости сразу за гумнами, потому что так не бывает.
Делай неожиданное, делай, как не бывает, делай, как не делает никто, — и тогда победишь. Даже если ты слаб, как комар среди враждебного моря. Потому что только глупцы рассуждают всегда по правилам здравого смысла. Потому что человек только тогда человек, когда он дерзко рвет унылое предопределение и плюет на "извечный" закон.
— Ты воюешь не по правилам, Выливаха, — сказала Смерть. — Ты отдал мне этого латника и, следовательно, должен был закрепиться вот здесь, а вместо этого…
— Кому должен?
— Безошибочности…
— Я должен вот им, этим людям. И никому больше.
Еще один слон Смерти зарокотал ребрами по столу. Выливаха ухмыльнулся… Что знала эта безглазая дрянь о рябине, растущей на его замке, пусть и без достаточного простора земли, но зато недосягаемой для коз? Что знала она о зайце в зарослях боярышника, который ценой ежедневных царапин сберегал в целости шкуру. Что знала она о его народе, жившем вопреки всему, взращивая шипы на своих корнях, а не на стеблях?
"Пускай косит твоя коса. Что мне от моих красивых, но ненужных цветов, если корни мои молчат и разрастаются в земле, и ждут своего дня?"
— Выливаха, где смысл твоих действий?
— А ты что думала, я — áбак[18]. Человек — скотина непоследовательная. Поэтому он и не скотина.
Он ликовал в душе. Она, непостижимая, неодолимая, не могла понять только одного: божественной непоследовательности человеческой мысли. Даже не божественной. Потому что человек порой из обычного падения игральных костей делает более значительные выводы, чем бог из бесспорного закона о том, что дважды два — четыре.
— Ты вроде отцов нашей церкви, — сказал Выливаха. — Возьми их за ноги, встряхни — сразу из них дерьмо посыплется. Три истины — и больше нет… "Рабы, повинуйтесь господам вашим", "Дух — главное, а тленная плоть — за ним", "Аще не будете яко младенцы, — не достигнете царства небесного"… Содетели мудрости для бедных… Чеканщики побасенок для всех.
Он снял коня Смерти.
Он вспомнил землю и улыбнулся. Его новая, непобедимая мудрость была мудростью потому, что в ней не было ничего скованного. В ней были вдохновение, порыв, боль сердца, неосознанная приверженность к одному и отвращение к другому. Жаль, что поздно, поздно пришла к нему мудрость. Но он подумал, что как Смерть вот сейчас не в силах одолеть его, так никогда не одолеет его живых братьев великое королевство, которым правил рогатый его радением Цикмун. Никогда, даже с помощью подлюг вроде несвижского Радзивилла, старобинского Слуцкого или разных там Свирских да Хадкевичей. Потому что все они поступали "как следует".