— Ну что, как дела? — спрашивает Партридж, теребя лямку рюкзака.
— Тебе интересно, зачем я тебя сюда вызвал?
— Запоздалые поздравления с днем рождения? — пожимает плечами Партридж. Его семнадцатый день рождения был почти десять месяцев назад.
— День рождения? Ты разве не получил от меня подарок?
Партридж пытается вспомнить, что это было. Дорогая ручка с фонариком на одном конце, «чтобы ты мог заниматься и в позднее время и опередил своих одноклассников», как было написано в записке. Отец наверняка не помнит этого подарка. Партридж даже не уверен, что сама записка была написана отцом, ведь он не знает его почерка. Когда он был ребенком, мама писала записки с рифмованными загадками, которые помогали ему найти место, где спрятан подарок. Она говорила, что традицию стишков-загадок и подарков заложил отец, когда они еще только встречались. Партридж запомнил это, потому что мысль о том, что когда-то они любили друг друга, удивила его. Теперь все не так. Он даже не может вспомнить, пришел ли хоть раз отец на его день рождения.
— Вопрос, по которому я тебя вызвал, никак не связан с твоим днем рождения.
— Значит, отцовский интерес к моей учебе. Сейчас ты должен спросить, научился ли я чему-нибудь важному.
Отец вздыхает. Наверное, с ним никто больше не разговаривает в таком тоне.
— Ты научился чему-нибудь важному? — автоматически спрашивает он.
— Мы не были первыми, кто додумался до идеи Купола. Это доисторическая находка. Ньюгрендж, Даут, Мейсхау и все такое.
Отец садится в скрипнувшее кресло.
— Я помню, как впервые увидел изображение Мейсхау. Мне было лет четырнадцать, и я читал книжку про археологические раскопки. — Отец замолкает и складывает очки. — Это был способ создания вечной жизни. Наследие. Это навсегда запомнилось мне.
— Я думал, что наследие человека — это дети.
Отец пристально смотрит на Партриджа, словно тот появился здесь только что.
— Ты прав. Поэтому я и вызвал тебя. Мы обнаружили сопротивление твоей ДНК к некоторым аспектам кодирования.
Мумии. Что-то не так.
— Каким аспектам?
— Тело и разум Седжа воспринимали кодирование без каких-либо усилий. Вы близки генетически, но…
— Каким аспектам?
— Поведенческим, что очень странно. Сила, скорость, сообразительность — все физические аспекты в порядке. Ты чувствуешь побочные эффекты? Психические или физические? Потеря равновесия, странные мысли или воспоминания?
Да, воспоминания есть. Партридж не хочет говорить отцу, что стал вспоминать мать.
— У меня мороз пошел по коже, когда мне сообщили, что ты меня вызываешь.
— Интересно, — отвечает отец, на долю секунды задетый комментарием.
Партридж показывает на висящие рамки.
— Первоначальные чертежи? Совсем новые.
— Это подарок. За двадцать лет службы.
— Симпатичные. Мне нравятся твои архитектурные проекты.
— Это спасло нас.
— Нас?.. — почти неслышно повторяет Партридж.
Семья из двух — теперь только из двух — человек, раздираемая проблемами.
И вдруг, как если бы это логически вытекало из разговора, отец спрашивает Партриджа о матери. О времени незадолго до Взрыва. Когда за несколько недель до гибели она возила Партриджа на пляж. Странная поездка, где они были только вдвоем.
— Твоя мать давала тебе какие-нибудь таблетки?
Почти наверняка с другой стороны настенного монитора за ними кто-то наблюдает. Выглядит совсем как зеркало-обманка. А может, и нет. Может, отец жестом выгнал и их. Но они все равно все записывают: камеры висят в каждом углу.
— Я не помню. Я был маленьким, — отвечает Партридж, хотя он помнит маленькие голубые таблетки. Они должны были лечить простуду, но только усиливали ее. Он дрожал в лихорадке под одеялами.
— Она взяла тебя на пляж. Помнишь? Совсем незадолго до… А твой брат не поехал, у него был важный матч.
— Седж любил бейсбол. И еще столько всего.
— Я не о брате с тобой говорю.
Отец не может произнести имя старшего сына. С момента его смерти Партридж даже пытался считать, сколько раз отец назовет его по имени, и хватило бы пальцев одной руки, чтобы перечислить. Мать погибла, помогая в день Взрыва выжившим добраться до Купола. Отец называл ее святой и мученицей и постепенно перестал говорить о ней вообще. Партриджу запомнилось, как отец сказал: «Они ее не заслужили. Они утянули ее за собой на дно». Это было во времена, когда отец называл выживших «нашими меньшими братьями и сестрами». Лидеров Купола — вместе с собой — он называл «добрыми покровителями». Подобные выражения до сих пор используются в публичных обращениях, но в повседневной речи тех, кто остался за пределами Купола, называют «Несчастными». Партридж много раз слышал, как отец употребляет этот термин. И он должен признать, что сам провел большую часть жизни, ненавидя этих Несчастных, утянувших мать за собой. Однако позже, на лекциях Глассингса, он не мог не задаться вопросом: что же случилось на самом деле? Глассингс намекал, что историю можно изменить. Для чего? Чтобы события выглядели более привлекательно.
— Я говорю о таблетках, которые давала тебе мать, пока вы отдыхали.
— Господи, я не помню! Что ты хочешь, мне было восемь лет!
Как только он это говорит, в воображении сразу возникает тот день. Партридж вспоминает, как они обгорели, хотя было пасмурно. И потом, когда ему стало плохо, мама рассказывала ему сказку про королеву-лебедь с черными лапками. Он помнит маму. Вьющиеся волосы, мягкие руки с длинными ладонями, похожими на птичьи крылья. А еще мама пела песенку про королеву-лебедь. С мелодией, рифмами и особыми движениями. Мама говорила: «Когда я пою тебе эту песенку, крепко держись за кулон!» Края кулона были острыми, но Партридж не разжимал ладони.
Однажды, уже под Куполом, особенно скучая по матери, Партридж рассказал этот стишок Седжу. Тот насмешливо ответил, что это сказка для девочек и для детишек, которые верят в фей. «Партридж, пора повзрослеть. Она умерла. Ты ведь не слепой».
— Мы собираемся продолжить исследования, — продолжает нагнетать атмосферу отец. — Большой комплекс исследований. Тебя будут колоть иголками, как подушку для булавок.
Это звучит как угроза: подушка для булавок.
— Нам очень поможет, если ты расскажешь, что тогда происходило.
— Я не могу. Я бы с радостью, но я просто не помню.
— Послушай меня, сынок. — Партриджу кажется, что слово «сынок» звучит как упрек. — Тебе нужно настроить свои мысли на правильную волну. Твоя мама…
У отца утомленные глаза и сухие губы. Он как будто говорит с кем-то другим, таким тоном, каким обычно говорит по телефону. Алло, Уиллакс слушает. Отец скрещивает руки на груди. Вдруг, всего на миг, его лицо теряет решительное выражение — видимо, он что-то вспоминает.
— Все время какие-то проблемы с твоей матерью.
Они обмениваются взглядами. Партридж ничего не говорит, но повторяет про себя слова отца. Все время. Так не говорят о тех, кто умер.
— Она была немного не в себе. — Отец будто поправляет неосторожно брошенную фразу. Затем складывает руки на поясе и чуть наклоняется. — Я, кажется, расстроил тебя.
Это еще более странно. Отец никогда не говорит о чувствах.
— Нет, все нормально.
— Давай сфотографируемся, — предлагает отец, вставая. — Сейчас попрошу кого-нибудь. Давно мы не фотографировались, даже не помню, когда в последний раз.
На похоронах Седжа, наверное.
— Поставишь фото в спальне, не будешь скучать по дому.
— Я и не скучаю. — Партридж не может называть домом то место под Куполом.
Отец вызывает лаборантку, женщину со странным носом и челкой, и велит ей взять фотокамеру. Под недавно повешенными чертежами Партридж и отец встают рядом друг с другом, как в строю.
Вспышка.
ПРЕССИЯ
В ПОИСКАХ
Даже за квартал от рынка Прессия чувствует запах — протухшее мясо и рыба, гнилые фрукты, уголь и сигаретный дым. Прессия легко различает вертлявые тени торгашей, узнавая их по кашлю. Иногда по нему можно понять, когда человек умрет. Есть много разных видов кашля. Одни решительно грохочут. Другие начинают и заканчивают со свистом. Третьи заходятся в кашле и не могут остановиться. Четвертые отхаркивают мокроту. Есть и такие, которые заканчивают кашлять с хрипом из-за жидкости в легких — смерть уже ждет их на пороге, как говорит дед. Сам он грохочет днем, но ночью, во сне, кашляет с хрипом.
Прессия держится середины улицы. Проходя ряд бараков, она слышит ругань, громкий мужской рык, металлический лязг. Визжит женщина, начинает плакать ребенок.
Когда Прессия добирается до рынка, она видит, что лавки уже закрываются. Продавцы уносят металлические вывески с дороги под ржавые крыши и навесы. Они закрывают прилавки раскисшим от сырости толстым картоном, загружают свои товары в хромые тележки и накидывают на прилавки истрепанные тенты.
Прессия проходит мимо кучки людей — круг тесно стоящих спин, шипение, время от времени чей-то вскрик, затем снова шепот. Девушка бросает беглый взгляд на их лица, пестрящие металлом, блестящим стеклом и шрамами. Рука одной женщины будто завернута в кожаный рукав.
Затем Прессия замечает группу детей чуть младше ее. Близняшки, обе с покалеченными, ржавыми ногами, крутят веревочную скакалку для третьей девочки с изувеченной рукой. Девочки напевают:
Раз, два, три, четыре, пять,
Чистый к нам пришел опять!
Шесть, семь, восемь, девять, десять,
Мы должны его повесить!
Из кишок сплетем кушак,
Из волос сплетем канат,
Мыло сварим из костей,
Мыться позовем друзей!
Раз, два, три, четыре, пять,
Чистых мы идем искать!
Чистыми называют тех, кто живет в Куполе. Дети зациклены на Чистых и упоминают их во всех своих стишках. Прессия знает эту считалку наизусть. Она прыгала под нее, когда была маленькой, и мечтала о том самом мыле из костей. Какая глупость! Интересно, эти детишки тоже мечтают об этом? Каково это — быть Чистым? Ощущать себя Чистым, выглядеть как Чистый, избавиться от шрамов, снова иметь руку вместо куклы?
Среди играющих детей — маленький мальчик с далеко расположенными друг от друга глазами, настолько далеко, что они находятся практически по бокам его головы, как у кролика. Он присматривает за двумя шампурами обуглившегося мяса, балансирующими над огнем в железной бочке. На шампуры нанизаны маленькие, размером с мышь, зверушки. Эти дети были младенцами во время Взрыва. Рожденных до Взрыва называют Старенькими, а тех, кто родился после, — Новенькими, которые, по сути, должны были стать Чистыми, но вышло иначе. Мутация, вызванная Взрывом, поселилась глубоко в генах выживших. Дети рождались не Чистыми, а со следами дефектов родителей. С животными было то же самое. Они начали появляться с еще более сложными мутациями, став смесью людей, животных, земли и вещей.
Дети ее возраста делятся на тех, кто помнит жизнь до Взрыва, и тех, кто не помнит. Часто после знакомства дети играют в «Я помню», обмениваясь воспоминаниями как валютой. Чем более личное воспоминание, тем большее доверие собеседнику это означает. Тем, кто слишком мал, чтобы помнить что-то, одновременно и завидуют, и сочувствуют. Прессия часто притворяется, что помнит больше, чем на самом деле. Она смешивает воспоминания других людей со своими собственными, но беспокоится, что ее воспоминания могут затеряться среди множества чужих.
Она переводит взгляд с одного лица на другое. Огонь отбрасывает причудливые тени, освещая осколки металла и стекла на их лицах, подсвечивая яркие шрамы, ожоги и рубцы на коже. Одна из девочек смотрит на нее. Прессия ее знает, но никак не может вспомнить, как ее зовут. Девочка спрашивает:
— Хочешь кусочек Чистого? С хрустящей корочкой!
— Нет, — отвечает Прессия громче, чем хотелось бы.
Дети смеются, все, кроме мальчика, который следит за огнем. Он переворачивает шампуры аккуратно и мягко, словно работает с заводным механизмом, с чем-то вроде инструмента или мотора. Мальчика зовут Микель. Он не такой, как другие дети. В нем есть что-то несгибаемое. Прессия не сомневается, что он много раз видел смерть и давно остался сиротой.
— Точно не будешь, Прессия? — спрашивает он очень серьезно. — Перекуси немного, ведь скоро тебя заберут.
Микель всегда довольно резок, хотя обычно не позволяет себе грубости по отношению к ней, потому что она старше.
— Спасибо за предложение, — отвечает она, — но мне надо идти.
Микель грустно смотрит на нее. Может быть, он ждал в ответ крика, что никто ее не заберет. В любом случае, ей жаль мальчика, потому что его жестокость говорит скорее о его слабости и ранимости.
Вскоре впереди она замечает Кеппернеса, о котором говорил ее дед, но не сразу узнает его. Он как раз в возрасте ее отца, как она его себе представляет. Закатав рукава, Кеппернес швыряет пустые коробки в тележку. Его руки, инкрустированные стеклом, худые и жилистые. Он бросает взгляд на Прессию и отворачивается. В его корзине еще остается несколько нераспроданных клубней. Прессия наклоняет голову, пряча шрамы под волосами.
— Как поживает ваш сын? Его шея зажила? — спрашивает Прессия в надежде, что он вспомнит, что все еще должен им.
Кеппернес встает и с гримасой потягивается. Один его глаз блестит оранжево-золотистой пленкой — катаракта от радиационного ожога. Это в порядке вещей.
— Ты ведь ребенок хирурга, да? Внучка? Тебе не стоит здесь больше ходить. Слишком взрослая!
— Нет, — отвечает Прессия, защищаясь, — мне всего пятнадцать.
Она притворяется, что ежится от ветра, хотя на самом деле пытается выглядеть меньше и младше.
— Ну и что? — Кепернесс останавливается и пристально смотрит на девушку. Она фокусируется на его здоровом глазу, единственном, которым он может видеть. — Я рисковал своей жизнью из-за этих клубней. Накопал их прямо у владений УСР! У меня совсем немного осталось.
— У меня есть уникальная вещица. Ее может позволить себе только человек с хорошим достатком. Ну, вы понимаете, она не для всех.
— И что же это?
— Бабочка, — отвечает Прессия.
— Бабочка? — хмыкает он. — Не так уж много бабочек осталось.
Это правда, они очень редки. В прошлом году Прессия видела несколько мотыльков, маленьких вестников возрождения.
— Это игрушка.
— Что?
У детей больше нет игрушек. Они играют свиными мочевыми пузырями и вышитыми куклами из тряпок.
— Дай взглянуть!
Она мотает головой.
— Нечего вам смотреть на нее, если не собираетесь покупать!
— Дай я только посмотрю!
Прессия вздыхает и притворяется, что делает это с неохотой. Она вытаскивает бабочку и протягивает ее мужчине.
— Ближе, — требует Кеппернес.
Сейчас она понимает, что оба его глаза иссушены Взрывом, просто один сильнее, чем другой. Прессия говорит:
— У вас в детстве наверняка были игрушки.
Он кивает и ворчит:
— И что это меняет?
Она заводит бабочку и сажает ее на тележку. Насекомое расправляет крылышки.
— Интересно, как это — расти в то время, когда росли вы. Праздновать Рождество и дни рождения.
— Когда я был ребенком, я верил в волшебство. Ты можешь себе такое представить? — говорит Кепернесс, наклоняя голову и уставившись на игрушку. — Сколько ты за нее возьмешь?
— Обычно я долго торгуюсь. Это же напоминание о прошлом. Но с вас… С вас я возьму клубни, те, что у вас остались, — сказала она.
— По рукам.
Он протягивает ей корзину, и она вытряхивает клубни к себе в сумку, затем протягивает ему бабочку.
— Я отдам ее своему сыну. Он долго не протянет, — говорит Кеппернес.
Прессия уже разворачивается, чтобы уйти. Она слышит тиканье заводного механизма, затем шелест крыльев.
— Порадуется хоть чуть-чуть.
Нет, думает она. Продолжай идти. Не спрашивай. Но она помнит его сына, милого и выносливого мальчика. Он не плакал, когда дед без анестезии зашивал ему шею.
— С ним что-то случилось?
— Его атаковал холем. Сын охотился за полями, рядом с пустыней. Он увидел моргающий глаз холема, а тот стал затягивать его в песок. Мать была рядом и вытащила его. Но холем успел его укусить, и теперь его кровь заражена.