Аркадий отшвырнул халат и вернулся в постель. Он сгреб обеих женщин в охапку и обратился к ним по уменьшительным именам:
— Ах, моя красавица Дуняша! Милая Иришка! Не отчаивайтесь, ибо Господь нашел способ пробить пленку, отделяющую его от земного мира.
— Прочь, ненасытный зверь! — Баронесса высвободилась из рук Аркадия, но затем, когда он не сделал попытки обнять ее снова, устроилась в них обратно. Ирина перекатилась и слегка коснулась чуть надутыми губами груди Аркадия.
Теперь наступала самая деликатная и важная часть миссии Аркадия.
— А знаете, я ведь не всегда был столь пылок и так уверен в негасимой любви Господа. Еще недавно я был слаб и обуреваем сомнениями, — он помолчал, будто споря с самим собой, надо ли делиться с ними великой тайной. — Дорогие мои! Хотите стать сильными, как и я? Желаете иметь мою сексуальную мощь? Это ерунда. Нет ничего проще. Я все вам покажу. Но, что более важно, вы сами почувствуете присутствие Господа внутри себя — так же интимно, как ощущали мою нежность.
— Звучит восхитительно, — прошептала баронесса Авдотья, — хотя и невероятно.
— Пригласите меня к себе в имение на следующие выходные, когда барона не будет дома, и я привезу с собой все, что потребуется. И мы втроем станем ближе, чем любовники, и сильнее, чем боги.
— Я приеду, — пообещала Ирина. — Но я должна привести с собой еще пару друзей, чтобы иметь возможность передохнуть между твоими любовными натисками.
— Мы примемся за дело впятером.
Это был мимолетный миг золотого совершенства, который наступает в конце сентября. Русские называют его «бабьим летом». Парки и бульвары Москвы выманивали любовников и зевак из домов и контор. Люди катались на лодках по серебристым водам реки. Вид с лесистых высот Тайницкого сада отличался живописностью лубка, раскрашенного вручную.
Находясь в Кремле, Довесок чувствовал себя вознесенным над повседневными заботами обывателей города. Теперь Довесок наконец-то понял состояние здешних правителей. Он ощущал не только физическое, но и моральное превосходство, занимая более высокое и духовное, поистине горное место. В то время как московиты из плоти и крови истекали от пота, воняя сосисками и квасом, он сохранял чистоту. «Бедняги!» — жалостливо подумал Довесок, подразумевая каждого, кто имел несчастье тут родиться.
К тому же, надо признать, неплохо было для разнообразия убраться подальше от Жемчужин. При всей своей красоте и очаровании Жемчужины проявляли своеволие и настырность. И они становились упрямее с каждым днем, требуя, чтобы их отвезли с помпой и церемониями в Теремной дворец, дабы они могли предстать, краснея и стесняясь, перед женихом. После чего, полагал Довесок, семь девственниц с их переизбытком книжного образования и отсутствием разрядки для их физических желаний продемонстрировали бы князю, насколько ужасающими они могут быть.
Поэтому он и обратился к пухлому и напыщенному чиновнику, восемнадцатому по степени могущества человеку в Москве, с которым они медленно прогуливались среди рябин Тайницкого сада.
— Мы в Москве уже больше месяца, а вы по-прежнему не можете осуществить самую простую вещь? — ядовито поинтересовался Довесок.
— Я сделал все, что мог, но, увы, встреча с князем Московии не из тех, что случаются часто.
— Все, чего я хочу, — повторил Довесок, — вручить правителю в подарок семь прекрасных наложниц, причем все они изящны, умны и отчаянно мечтают ему угодить. Они созданы не просто для красоты и приятного времяпрепровождения. Жемчужины умеют готовить, составлять букеты, жульничать в картах и играть на фортепиано. Они не только приятны глазу и уху и — теоретически — носу, руке и языку, но и получили серьезное образование по литературе, психологии и политической философии. Как советники они будут неизменно честны, но проявят византийскую утонченность. Между прочим, они натасканы во всех социальных навыках и эротических искусствах. Никогда еще подобный дар не отвергали столь грубо!
— Князь — великий и занятой человек.
— Предупреждаю вас, что, когда он испытает тысячу восторгов Жемчужин Византии, он не наградит вас за то, что вы так долго их к нему не пускали.
— У вас свой долг, а у меня — свой. До скорого свидания. — Завернувшись в свое достоинство, как в плащ, чиновник, коего Довесок считал самым бесполезным типом в Москве, удалился.
Обескураженный посол плюхнулся на скамейку.
Загадочное имя Тайницкого сада имело больше смыслов, чем казалось на первый взгляд. Но, конечно же, свое название он получил из-за Тайницкой башни, над которой и располагался. А башня, в свою очередь, являлась одной из двух дюжин кремлевских сооружений, возведенных еще во времена Утопической эпохи. Вообще, об этом месте ходило множество слухов. Некоторые говорили, что в кладке находится вход в секретный подземный туннель. Другие утверждали, что в башне есть тайный колодец. Наиболее правдоподобной выглядела версия наименования ее в честь давно разрушенной Церкви Святых Таинств, некогда стоявшей поблизости. Но какое из них правдиво, никто не мог сказать. В России отсутствовали факты и были только противоречивые конспирологические теории.
Довесок вынырнул из своих грез и обнаружил рядом с собой на скамейке крепко сбитого и невзрачного мужчину в синих летных очках.
— Что-то вы какой-то невеселый, посол, — заметил Хортенко. — Могу я спросить почему?
Будучи в дурном настроении и не видя причин притворяться, Довесок ответил:
— Уж вы-то должны знать! Именно вы должны быть в курсе того, что я и не пытался скрывать.
— Да-да, ваши «Жемчужины», разумеется. Я просто начал светскую беседу. Но вы слишком прямолинейны. Посему буду столь же откровенен. Вам невозможно увидеть князя Московии. Ни одного иностранца никогда не допускали на прием. Но если вы ответите мне открыто и честно на пару вопросов, я устрою для вас встречу с князем. И тогда… вы получите столько внимания великого человека, сколько он решит вам уделить.
Было в тихом веселье, с которым говорил Хортенко, нечто, от чего волоски на загривке у Довеска встали дыбом. Испытав на миг ужас, Довесок произнес:
— Что вы желаете узнать?
— Кое-что об украденной у вас книге… что именно это за книга?
— Не могу ответить вам точно, поскольку данные сведения политические хирурги халифа заперли в моем мозгу с целью неразглашения. — Довесок заморозил все мускулы лица и тупо уставился вдаль. Затем внезапно, судорожно вскинув голову, он продолжил: — Однако я способен сказать, что она предназначалась в подарок князю.
— Тогда мы с вами союзники. Кстати, книга очень ценная?
— Гораздо ценнее, чем Жемчужины Византии. В действительности она являлась главным подарком, а они — лишь дополнением.
Хортенко поджал губы и задумчиво постучал по ним коротким указательным пальцем.
— Полагаю, мои люди смогут помочь вернуть ее, отыскав вора. Он — иностранец и поэтому не затеряется в городе.
— Его зовут Обри Даргер, и он служил у меня секретарем. Но, должен вам признаться, книга как таковая бесполезна без… — Довесок немилосердно кривил лицо, словно подыскивал формулировку, дозволенную заложенной в мозг программой. — Без определенной информации, которой владеет только он.
— Любопытно. Но информация довольно легко выйдет под пыткой.
— Если бы!.. Да я бы сам взял в руки кнут, после того что натворил негодяй Даргер! Но по той же причине, по которой я не могу быть откровенен с вами касательно… этой стороны дела… в общем, затея абсолютно бесполезна. — Довесок вздохнул. — Жаль, что я не могу быть вам полезен. Вряд ли моего рассказа достаточно, чтобы обеспечить встречу с князем.
— Вовсе нет, — пробормотал Хортенко, сверился с маленьким ежедневником и сделал пометку. — Приходите ко мне домой в следующий вторник, и я отведу вас к нему.
Даргер последовал за своим проводником в подземный город.
Аня Пепсиколова являлась агентом тайной полиции. Но Даргер не имел к ней никаких претензий. На самом деле в том-то и заключался весь смысл его шарады — привлечь внимание сил, реально управлявших Московией, и в конечном итоге убедить их, будто у него есть нечто им нужное.
Такое, за что они охотно и дорого заплатят.
Естественно, правители заведомо скупы с теми, кто оказывает им услуги. Поэтому для получения достойной награды требовался молчаливый партнер. Некто, занимающий высокое положение в администрации. Работа Довеска заключалась в том, чтобы найти этого персонажа, ну а сам Даргер старательно изображал приманку.
Кухня «Ведра гвоздей» вела в длинный коридор. Сквозь приоткрытые двери можно было разглядеть мясные лавки, судомойни, грибные плантации, генностыковочные лаборатории и тому подобные заведения. Здесь обитали низшие слои рабочего класса. Эти люди мрачно цеплялись за скудные средства к существованию и отчаянно боялись, что могут потерять хватку и рухнуть в бездну безработицы и нищеты.
Даргер и Пепсиколова прогрохотали вниз по металлическим ступеням, готовым провалиться от старости на самое дно, где выживали лишайники и светящиеся грибы. На пересечении двух коридоров безногий ветеран войны с растущими из щеки щупальцами продавал масляные лампы и одеяла. Пепсиколова бросила ему несколько рублей, и тот зажег две лампы плюющейся серной спичкой. Пламя сначала взмыло вверх, но сразу же опало, когда продавец подкрутил фитили. Пепсиколова вручила одну лампу Даргеру.
Металлические части светильника казались хрупкими, а тонкие стеклянные пластинки, похоже, могли разбиться от слабого прикосновения.
— А это не огнеопасно? — спросил Даргер.
— Если Москва горит, то она сгорит дотла, — пожала плечами фаталистка Пепсиколова.
И она принялась спускаться по второй крутой и бесконечной металлической лестнице. В конце концов путники оказались в обширном и сумрачном станционном вестибюле с мраморными стенами. Бетонные причалы окаймляли подводную реку, чьи воды были черны, как Стикс.
— Это Неглинная, — произнесла Пепсиколова с оттенком грусти. — Бедняжка замурована с незапамятных времен.
При виде гостей горстка гондольеров побросала сигареты и принялась размахивать фонарями, зазывая вновь пришедших на свои суденышки. Но Пепсиколова их проигнорировала. У конца причала стоял маленький челнок. Она забралась в него, а следом за ней и Даргер.
Когда они готовились отчалить, случилась странная сцена. Из мрака возник почти бесплотный и бесцветный персонаж и протянул три пачки сигарет, которые Пепсиколова приняла без единого слова. Лицо существа ничего не выражало, двигалось оно вяло. Потом отвернулось и спустя секунду исчезло.
— Кто это был? — поинтересовался Даргер.
Пепсиколова раздраженно отмахнулась и прикурила сигарету.
— Кое-кто. Посланник. Не из тех, до кого кому-либо есть дело.
— Ты бы не курила. Здоровее была бы.
— Расскажи мне что-нибудь такое, чего я не знаю, — отрезала Пепсиколова и оттолкнулась шестом.
Даргер развалился на корме. Он наблюдал за Пепсиколовой, освещенной бликами фонаря. Когда она опиралась на шест, он не мог не замечать, что у нее очень милая попка. Долгие месяцы в обществе изысканных и неприкосновенных женщин сделали его остро восприимчивым к чарам их несовершенных, но (теоретически) податливых сестер.
В начале их похода он похлопал ее по заду, главным образом для утверждения себя в образе незначительного типа — то есть исключительно ради притворства. И как же она выгнула спину! Она ж едва не замурлыкала! Даргер льстил себе, что женщинам он нравится, но Аня Пепсиколова отреагировала настолько необычно, что заставляла предположить более сильные чувства по отношению к нему.
Даргер предвкушал, как познакомится с этой штучкой гораздо ближе. Однако на данный момент пусть она потомится на задней конфорке. Скоро у него будет предостаточно времени для романов.
И еще он надеялся, что не разобьет ей сердце, когда ему неизбежно придется двигаться дальше и оставить ее ни с чем.
Темные волны ударялись в борта лодки. Пепсиколова увлекала его все глубже в тайну.
Сегодня был вторник, поэтому Довесок устроил очередное чаепитие. Поперек всей комнаты по обе стороны от разделительного экрана поставили одинаковые половинки столов. Кучки мужчин (женщины отсутствовали, потому что вполне резонно находили предполагаемое сравнение с Жемчужинами болезненным) соперничали за внимание красавиц, пока лакеи с безумно сверкающими глазами следили за нуждами своих господ и быстро наполняли их чашки. Порой какому-нибудь господину удавалось отвлечь Жемчужину от своих соперников, и двое замирали поодаль, тихо переговариваясь через полотнище.
Девушки не надевали вуалей, поскольку они находились в доме и придерживались здешних традиций. Это придавало Жемчужинам пикантную дерзость и добавляло особую пряность к самым невинным их замечаниям.
Зоесофья изящно порхала от стола к столу. Она успевала отвлечь Русалку от лести юного обожателя, которую та начинала воспринимать слишком серьезно, и ловко переключала внимание отставного генерала с Евлогии на Евфросинью, чтобы каждая могла потом обвинить его в непостоянстве. Если беседа становилась чрезмерно горячей, она приглушала ее, пока неандерталец не бросался на обидчика. А если разговор не клеился, Зоесофья оживляла его двусмысленно-сестринским поцелуем во влажные губы Нимфадоры. Когда она закончила обход и Олимпия встала, чтобы сменить ее, атмосфера в комнате значительно наэлектризовалась.
— Барон волком смотрит на любого, кто пытается сесть за твой столик, — шепнула ей Олимпия.
— Я знаю. Ужасное хамство с его стороны.
— Но это также очень показательно в плане его намерений. Как и манера твоего молоденького художника, того, с неудачными усиками, который отказывается реагировать на грозные взгляды.
— Оба перегнули палку. Боюсь, один из них неизбежно убьет другого.
Олимпия нацепила маску утомленного безразличия.
— Всегда найдутся еще художники, они взаимозаменяемы. Но, судя по всему, если бы пал Смоленский Мясник, все приняли бы это за акт благородной гражданской духовности.
— Ах ты, вредная, порочная девчонка, — прощебетала Зоесофья и склонила голову. — Когда-нибудь превратности политики освободят нас из княжеского гарема, и ты осчастливишь какого-нибудь несчастного мужчину.
— Несчастных, — надменно провозгласила Олимпия. — Много, много, много мужчин.
Сказать по правде, Зоесофью подобные приемы утомляли. Однако Жемчужины пребывали в лихорадочном состоянии и явно соревновались между собой. Их интересовало только одно: кто следом за Этери отправит в мир иной незадачливого кавалера, к примеру спровоцировав дуэль. Самоубийство уже имело место быть, поэтому вообще не рассматривалось как нечто стоящее. Зоесофья тоже хотела приложить к процессу максимум усилий. Она подошла к столику, где сидели барон Лукойл-Газпром и художник, которого, если начистоту, она находила таким скучным, что не могла заставить себя запомнить его имя. Ухажеры нетерпеливо ждали ее возвращения. «Никодим, дорогой», — обращалась она к барону, а к художнику: «Мой крольчонок!»
— Вот и вы, дражайший ангел! — Художник был тощий, как борзая, и нервный, как две легавые. — Я умер тысячу раз за время вашего отсутствия.
— Мне пришлось хуже, — сухо заметил барон. — Он, по крайней мере, не делил стол с придурком.
Барон был богат и красив, хотя в его кругу это было само собой разумеющимся, а его влиятельность в области политики являлась плюсом для Зоесофьи. Но главное, он считал себя умным, а такие люди неизменно и с восхитительной легкостью поддаются манипуляции. Он подался ближе к экрану и произнес негромким игривым тоном:
— Скажи, ma petite minette,[9] каков кратчайший путь в твою спальню?
— Через свадебную часовню, — рявкнул неженатый художник.
Зоесофья позволила себе спешно подавленный смешок.
Барон поморщился, но тотчас парировал:
— Милая барышня, наивный… юнец подталкивает вас на мрачный путь. Сам я проделал его и не могу рекомендовать ни опыт, ни конечную перспективу.
— Но я сделал даме приличное предложение, — возразил художник.