— Не получится, — без уверенности парировала девушка.
— Сможет. Сама знаешь — без раздумий. Только почует, что ты против него, только
заподозрит… Будь с ним осторожна, Алиса.
Старый вояка развернулся и, не попрощавшись, направился к казарме. Он многое мог
бы ей сказать, но разве имел право? Да и не было в том смысла — Алиса давно уже
превзошла своего учителя и знала ответы на все вопросы, трезво оценивала силы,
шансы.
Сталеску провожала его взглядом и переводила на внятный язык то, что он хотел,
но не мог, не смел высказать открыто: Игнат знает, что ты близка к срыву. Он
знает, что ты против него. Он настороже, а ты в опасности. Не делай глупости,
мобилизируй силы — развей его сомнения. Глупо идти на конфронтацию, обострять
отношения. Этого врага тебе не одолеть. Ты умрешь, и мне будет очень жаль. Не
стоит по-глупому подставлять голову под пресс.
`Посмотрим, посмотрим… кто кого' — прищурилась девушка, и, закинув легкую
спортивную сумку на плечо, пошла к пропускному пункту. Через шесть часов она
получила задание. Еще через неделю — второе. Месяц провела в Тмутаракани,
выслеживая объект, полтора парилась в джунглях, отлавливая по одному группу
неугодных СВОН людей, решившихся не только иметь свою точку зрения на методики
особого отдела, но и высказать ее, и угрожать обнародованием компромата,
спрятанного неизвестно где. На его обнаружение ушел еще месяц, а на ликвидацию
стоящих на пути — восемь несчастных случаев, две пули и четыре стилета.
Потом ее загнали в Азию спасать религиозного деятеля, который в порыве
старческого маразма возомнил себя мессией и рванул спасать густонаселенную часть
земного шара от козней Сатаны и мук ада. Обывателей он не впечатлил, а политиков
— да. Он стал весьма нужной фигурой в одном споре, суть которого была настолько
далека от Бога, насколько сам престарелый миссионер далек от мира. Его появление
в нестабильной зоне было как нельзя кстати и повлекло за собой большие волнения.
Фанатика пленили и передавали из рук в руки, играя им как пешкой, когда
закрываясь им, когда выставляя в арьергард. Закончить миссию маразматика и
вернуть его домой, под присмотр добрых профессоров-психиаторов, было поручено
Лисе. С отрядом спецов она забрала старческое тело, положив к дряхлым мозгам
Великого Гуру около пяти десятков жизней. Хотя, по ее мнению, он не стоил жизни
и бабочки-однодневки. То же самое думали и большинство ребят из группы, но
молчали, как и Лиса. Сидя в салоне эвакуатора, отводили взгляды от трясущихся
рук старика, от блеклых глаз, от его седых всклоченных волос, чтоб не выдать
своих истинных чувств ни ему, ни товарищам. Закон СВОН: знаешь — молчи, думаешь
— думай про себя. Настроение, мысли, чувства — личное дело каждого. Никого они
не волнуют, не интересуют. Их не высказывают и не обсуждают, как и приказы. Мы
вместе, но каждый сам по себе. Глупо откровенничать, не стоит заводить друзей.
Завтра либо тебя может не стать, либо друга. Жить нужно этим денем.
Только Алиса успела вернуться в номер, смыть дорожную грязь, как заныл мобильник.
Капитан сзывал своих на стрельбы, давая три часа на сборы и дорогу. Правда, двух
часов у Алисы не было, учитывая отдаленность от пункта прибытия — как раз три
часа, чтоб добраться.
К прибытию на место у Алисы было два горячих желания: поспать и придушить
капитана. Понятно, что ни первому, ни второму не суждено было сбыться. Девушка с
горя демонстративно залезла на капот машины, вытянула ноги, прислонившись спиной
к лобовому стеклу, надвинула фуражку на нос, прикрыв козырьком глаза. Сделала
вид, что спит. Сама же внимательно наблюдала за собранной группой, за
Гнездевским и пыталась совладать со злостью, навеянной повсеместной усталостью.
Ее взгляд четко фиксировал каждую мелочь, разум анализировал и делал выводы. Увы,
они были неутешительными и успокоению не способствовали. Из двадцати семи
собравшихся Алисе были не знакомы пятеро: молоденькая, курносая девица с
внешностью грызуна и четверо внушительной комплекции парней. Далила же, Голубь и
еще трое товарищей отсутствовали, что рождало предположение об их занятости, и
тут же разбивалось о факты: капитан устраивает стрельбы лишь тогда, когда группа
может прибыть в полном составе. Исключение может составить один, максимум два
бойца. Учитывая явление новеньких, напрашивался вполне объяснимый вывод: пятеро
ушли, пятеро пришли. Ясно, куда ушли те и почему явились эти. Не ясно другое —
сколько понадобится времени, чтоб заменить каждого бойца в элитной бригаде
Гнездевского?
— Долго загорать думаешь? — спросил Игнат, подходя к машине. Облокотился на
капот, недовольно поглядывая на Лису. — Стрельбы не отменяли, агент Лиса.
— Для кого как, — мило оскалилась девушка, убирая фуражку с лица. — Далилу,
смотрю, освободили, Голубя, Гаспара. Кто еще? А-а, Василек и Медуза. Пошлешь им
порицание по Визиону?
Игнат отвернулся. Посмотрел на отстреливающую последние мишени молодежь и
вспрыгнул на капот рядом с Алисой:
— Устала?
— Хочу ясности.
— Не положено.
— Мне? — ехидно прищурилась девушка, взглядом намекая на их давние отношения.
— Это в прошлом, Лиса, — ответил Гнездевский и задумался. Устроился удобнее,
оглядел девушку, широко улыбнулся, потянувшись к ней. — Хотя, я не против
возобновить их. Сколько раз уже предлагал… Надумала?
— Лучше под танк, — бросила Алиса, села, чтоб 'ласковое' лицо капитана не
маячило перед ней.
— Хамишь? Ох, смотри, кончится мое терпение, — предостерег тот, не скрывая
разочарования и недовольства.
— Думаешь, не переживу… как Далила?
— Причем тут Далила?
— Она погибла? Где, как?
— Не много ли хочешь знать?
— Ответь. Всего один раз скажи правду, — повернулась к мужчине Алиса. Она
готова была простить ему многое за минуту откровения, пусть горькой, но правды.
Но Игнат давно забыл о том, что это такое. Ложь для него была привычна и тем
приятна, красива, вкусна.
Он скривился:
— Много будешь знать…
— Отправишься к усопшим героям — товарищам. Ясно, капитан.
— Что тебе ясно?! — разозлился тот. — Много разговариваете, лейтенант. Встала
и пошла…
— Палить по мишеням. А зачем? Чтоб вопросов не задавать?
— Чтоб форму держать! И не забывайся!
— Хорошо.
Алиса неожиданно для капитана вытащила пистолет из наплечной кобуры и прямо с
машины выпустила всю обойму в ползущие мишени молодых и старых бойцов, ни разу
не промахнувшись. Потом с той же невозмутимостью поменяла обойму, вложила оружие
обратно и опять легла на капот. Старики развернулись и поаплодировали. Молодые
внимательно оглядели ее и попытались воспроизвести то же мастерство стрельбы и
наплевательство физиономий. Получилось так себе.
— Зеленые совсем, — с сожалением качнула головой Алиса. — Положат ведь их,
Игнат. Или засыпятся.
— Не засыпятся, — буркнул тот, отвернулся, сделав вид, что сильно
заинтересовался пейзажем каньона.
Девушка насторожилась: пятеро спецов ушли в неизвестность, пятеро сопляков
прибыли — что же такое затевается, что СВОН потребовалось мясо? А иного вывода
не получалось. Алиса почувствовала непреодолимое желание сделать еще пару
выстрелов — в сердце капитана и в лоб. И никаких вопросов — ответов, чистое
самоудовлетворение.
— Тебе кошмары не снятся, капитан? — спросила с яростным шипением. — В гости
покойники не приходят? Все те, кто убит тобой или по твоему приказу. А ребята,
твои бойцы, с которыми ты вместе пил, смеялся, спал? Скольких ты уже на тот свет
отправил, мило улыбаясь в лицо и выдавая нечто патетическое, при этом прекрасно
осознавая, что они смертники? Скольких, а? Десять, пятьдесят? Сто? Совесть не
мучает?
— Совесть — сказка для гражданских, а нам ее по уставу иметь не положено…
— Вот ты ее имеешь с утра до ночи.
— Не тявкай! Много рассуждать стала, — прищурился Игнат.
— Что, уставом и это запрещено?
— Достала ты меня, Лиса, смотри, разозлюсь, а то и обидеться всерьез могу.
— Угрожаешь? — криво ухмыльнулась девушка.
— Предупреждаю. Достала меня твоя философия! Приказ есть приказ. Не тебе и не
мне его обсуждать. Кто бы говорил о кошмарах с невинноубиенными в главной роли.
У самой взвод жмуриков за спиной марширует, не меньше, а ту да же — в
рассуждения.
Алиса скрипнула зубами, вперив в капитана немигающий, красноречивый взгляд. Они
смотрели друг на друга всего минуту, но каждый понял — о перемирии и добрых
отношениях речи быть не может. Они враги, и кто кого — у кого ума и хитрости
больше.
`Жаль пускать тебя на мясо, но ты сама мне выбора не оставляешь, — говорил
взгляд Игната.
'Порву я тебя, капитан. Утоплю лично. За всех. За все разом. Быть тебе моим
последним объектом, — говорил взгляд Алисы.
Игнат нахмурился, по лицу прошла судорога сомнения, и вновь оно разгладилось,
взгляд стал спокойным, по-отечески добрым:
— Устала ты. Давай организую тебе отпуск на пару недель. Настроение поднимает,
мысли оптимистические появятся. Смотрю, совсем тебя хандра замучила, на старших
по званию уже замахиваешься. Так и до трибунала недалеко. Нет, серьезно, сразу
после стрельб лети в Любицы…
— Почему именно в Любицы? — прищурилась Алиса, пытаясь по лицу и взгляду
капитана понять причину его лояльности. Ведь фактически открыто перчатками
обменялись и каждому ясно — война. Значит, перехитрить решил? Посмотрим…
— Прекрасный, тихий городишко. Лучшего для отдыха не найдешь. Я сам, грешен,
собрался туда на днях. Билеты вон в бардачке лежат. А не получается пока. Так
что лети, лейтенант, отдыхай. Я позже присоединюсь, — улыбнулся заискивающе. —
Не прогонишь?
— Ну, что ты милый, — протянула Алиса: присоединяйся, голубок. В приятном для
тебя городке все точки над `и' и поставим.
— Вот и славно. Оторвемся, душа моя, вволю.
Скатился с капота, залез в салон и вытащил билет.
— В аэропорту тебя встретят, отвезут в Любицы, прямо до гостиницы. Уверен, тебе
понравится.
Алиса внимательно посмотрела на него:
— Мне уже нравится.
Только вопрос беспокоит — почему именно Любица?
Глава 15
Он хотел всего лишь развеяться, забыться, но сердце, стряхнувшее наледь прожитых
лет, лишало возможности вернуться в состояние беззаботной расслабленности,
надменного равнодушия, что позволяла Бэф бесстрастно взирать на мир людей, от
души веселиться, глядя на их деятельность, пародию, на ту мораль, что
проповедуют, на маски лиц, диссонирующие с мыслями.
Совсем недавно он любил бродить по улочкам городов, подшучивать над людьми,
подслушивая их мысли. Ему нравилось снимать с человеческих лиц фальшивые маски,
оголять истинную суть, как нравилось смотреть на шедевры живописцев. Кисть
художника фантастически точно передавала забытые Бэф чувства. Он мог часами
стоять у полотен Эль Греко, Боттичелли, Васильева, Веласкес, ловя малейшее
движение души, рожденное от полотен гениев. Мог улететь в Санкт-Питербург
специально лишь для того, чтоб посетить Эрмитах, пройтись по Ботаническому саду.
Или в Венецию, чтоб покормить голубей на площади, посидеть в кафе на набережной.
В такие минуты он почти чувствовал тепло солнечных лучей, что заливали улочки
древнего города, почти ощущал дуновение ветра: и понимал радость озорных
мальчишек, играющих у фонтанов.
Этой малостью он жил и порой верил, что жив.
Внешне он был таким же, как все, кто его окружал — уверенным в себе, спокойным.
Загар ложился на его кожу, как на кожу любого другого туриста, официант
заискивающе улыбался ему и ждал хороших чаевых, как от любого иного посетителя,
элегантные женщины заинтересованно поглядывали на него, оценивая и достоинства
фигуры и лица, и кошелька, флиртовали, как с обычным мужчиной, привлекшим их
внимание. Радовались комплиментам и вниманию, огорчались при игнорировании их
призывных взглядов. И никто, где бы он ни был, с кем бы ни общался, не ведал о
том, что под шелками одежды и атласом кожи, не бьется сердце, что кровь не греет
вены, что сильное молодое тело не чувствует ласковых прикосновений нежных
женских пальчиков, прохлады морской воды, грубого холода Северных ветров,
плавящего жара Южных пустынь. Оно лишь помнит, лишь желает почувствовать вновь
все то, что так доступно человеку, но проходит незамеченным.
С каждым годом, с каждым веком он утрачивал память о тех переживаниях, пусть
глупых, но прекрасных, что бурлили в нем, двадцатилетнем юном, пылком идеалисте
— человеке. Вокруг менялся мир, менялся темп жизни, рушились системы, воевали и
объединялись государства, рождались и умирали законы, идеи, религии, люди. А он
бесстрастными глазами смотрел вокруг, словно в экран, и видел лишь смену
декораций и бесконечное повторение пройденных этапов истории. Не его, без него.
Все чаще Бэфросиаста одолевала грусть, то, пожалуй, одно из немногих чувств, что
было оставлено ему Монгрейм, самой природой существования Варн. Тихая печаль
сожаления о том, что не может испытать вновь, прочувствовать то уникальное
чувство безумия, что овладевает и молодыми, и старыми, и чистыми, и искушенными.
То родство душ, ту близость и счастье полета не тела — души, что расправляет
крылья под взглядом любимой.