Наверху, под куполом, круглое фойе, залитое солнцем. Из откинутых створок окна видна подернутая синей дымкой даль. Сверкают алмазами короны гор. Крапины изумрудных лесов. Лазурные пятна озер. И солнце! Солнце!
Дети сидят и набрасывают на полотне сочные мазки красок. Они умело передают игру света и теней, переливы, оттенки цветов, и кажется, что все эти дети талантливы. И та же мысль об одаренности детей Мирового Города приходит в голову Викентьева и Евгении, когда они заглядывают в музыкальную студию, где дети разыгрывают свои музыкальные сочинения, в студию словесности, где малыши читают свои стихи, яркие, звонкие, образные.
— Какие гениальные дети! — любуются ими Викентьев и Евгения.
— Гениальные? — усмехается Стерн.
— Все люди талантливы, если их умело воспитать. В наше время нет бездарных людей. Мы подчинили себе природу человеческого ума и духа и направляем ее по своей воле. Путем воспитания физической и умственной культуры, мы создаем талантливых поэтов, художников, музыкантов.
Открывается широкий люк в куполе; в люке видны светлые борта воздушного корабля. Спущен трап. Светлая цепь детей поднимается по трапу на корабль.
— Куда вы летите, дети? — улыбаясь им, спрашивает по идеографу Евгения.
— На север, на юг, по всему миру, — несется ответ. — Мы летим учиться у морей, у гор, у ледников, в глубинах океана…
— В глубинах океана? — переспрашивает Евгения.
— Да, да! Мы спустимся на дно океана в подводных кораблях.
— Мы будем учиться на заводах и фабриках Мирового Города.
— Где же все-таки ваша школа? — спрашивает Викентьев.
— Тут, там, везде, на всем земном шаре, — доносятся бойкие ответы.
Стерн сияет радостью и гордостью.
— У нас нет школьных скамеек и душных аудиторий, как в ваше время, — говорит он. — Наше юношество и наши дети учатся на свободе, изучая геологию в недрах земли, ботанику — в лесах и полях наших террас, физику — в природе… У нас почти нет книг. Юное поколение рыщет по всему земному шару и добывает своей пытливостью и трудом знания. Руководители им ставят задачи, и дети сами разрешают их.
Одна группа молодежи, взбирающаяся по трапу, сообщает:
— Нам поставлена задача исследовать морскую растительность и животный мир.
Другая группа говорит:
— Мы должны произвести исследования на том месте Мирового Города, где находился Рим, и подготовить материалы для докладов по древней истории.
— А мы изучим жизнь одноклеточных животных в Тихом океане и привезем доклад по биологии…
На тросах поднимают на корабль огромный телескоп. На учебном воздушном корабле устроена башня-обсерватория, химические лаборатории, радио-идеограф.
Трап убран. Корабль мягко фыркает поршнями и взвивается ввысь. Гирлянды юных голов у перил палубы. Звенят голоса. Машут руки. Корабль делает поворот и скрывается за голубой ледяной шапкой Юнгфрау.
II. Великий изобретатель
— Это я, Лессли! Вы расположены говорить со мной, Евгения Моран?
Над радио-идеографом, на стене каюты Евгении, вспыхивает белая искра, разрастается в светлый прямоугольник, и в прямоугольнике света — сильная фигура Лессли.
У Евгении отчего-то взволнованно стучит сердце и приливает кровь к лицу. Она много думала о Лессли, хотела его видеть… Но как же Викентьев? Лессли и Викентьев — кто ей дороже?
У Лессли лицо светлеет. Он читает по идеографу то, что творится в душе Евгении.
— Да, да, я много думала о вас. Я не знаю… Я не понимаю, что творится во мне, Лессли. Викентьев… Вы…
На экране Евгения видит: призрачное отражение себя и четкое отражение Лессли. Он хватает руки ее призрака, целует их, целует ее лицо. Это радио-идеограф отражает мысли Лессли.
На острове Ява, у себя в кабинете, Лессли видит на экране две призрачные фигуры — свою и Викентьева. А между ними четкую фигуру Евгении. Она мечется между ним и Викентьевым. Это мысли Евгении.
— Вы любите меня, Евгения Моран, а с Викентьевым вы связаны общностью эпохи. Вы любите меня, меня… Но подумайте над собою. Вы еще не решили вопроса, не определили своего чувства. Я буду ждать, Евгения Моран…
Фигура Лессли исчезает. Светлый прямоугольник гаснет, но через несколько минут он опять вспыхивает и с экрана снова глядят энергичные глаза Лессли:
— Извините! Я забыл предупредить вас. Через час произойдет что-то… Я не могу сказать… Не пугайтесь.
И сразу погасло изображение Лессли, который быстро сбросил чашечки идеографа, чтобы Евгения не прочла его тайны.
Евгения прижимает руки к сердцу: как оно бьется. Отчего он так скоро исчез?
Вдруг луна начала падать ни землю. Или земля на луну. Только что она была серебряной чечевицей на синем небе и вдруг начала расти. В четверть часа ее диаметр вырос до сажени… И еще: все небо заволоклось густой дымчатой пеленой, закрывшей звезды, и только луна вырезывается из этой пелены и растет, растет… Десятки обсерваторий Мирового Города тревожно перекликаются по радио-идеографу:
— Что это? Что это?
— Мировая катастрофа? Нарушены законы тяготения! Конец земле!
— Сейчас начнутся страшные циклоны!
— Наблюдайте за магнитной стрелкой! Будет магнитная буря!
— Мир погибнет прежде, чем земля столкнется с луною, от взрыва земной атмосферы!
Все жители восточного полушария, где наблюдалось это явление, высыпали на террасы Мирового Города и с немым ужасом глядели на небо.
Ни звезд, ни синевы. От горизонта до горизонта коричневато-дымчатая пелена, и на ней огромное лицо луны. Она закрыла уже четверть небесного свода. Вот ее горы и кратеры, резко-черные с теневой стороны, ослепительно белые — с солнечной. Мрачные, мертвые пропасти. Белые пески.
Обсерватории перекликаются:
— В земной атмосфере нет изменений!
— Магнит — в покое!
— Циклонов нет!
— Наука обанкротилась! Мы ничего не знаем! — твердит по радио один растерявшийся ученый.
— Нет! Нет! Наука не лжет! Лгут наши глаза, наши приборы! — отвечают другие.
Полнеба охватило лицо луны. Ясно видны трещины на склонах гор, морщины лунной коры заполнены чем-то белым. Снег?
Еще четверть часа. Весь небесный свод от края до края накрыт вогнутой чашей луны. Камни, скалы, острые зубы сбиты в мертвые кучи. На солнечной стороне какое-то неуловимое движение. Что это — жизнь?
Из одного конца Мирового Города в другой идеограф мчит прощальные призывы:
— Элла! Прощай. Мы все умрем!
— Прощай!
— Мне страшно. Я не хочу умирать!
— Мужайтесь, граждане!
Воздушный корабль спускается. Стерн бледный, но спокойный, работает в капитанской будке. Викентьев застыл в ужасе. Вцепившись в перила палубы, он вскинул вверх голову и глядит расширенными глазами на страшный, холодный, мертвый ландшафт луны, не слушая и не понимая Евгении, которая твердит:
— Успокойтесь! Это ничего! Я знаю, что это ничего…
И сразу, точно чья-то мощная рука сорвала с неба огромный диск луны, закрывший его. Опять луна висит маленьким серебряным кружочком в высокой синеве, опять горят пушистые звезды.
И, отчеканиваясь золотыми письменами на небе, сообщает всему миру световая радио-телеграмма:
— Лессли, это вы?
— Да, это я, Евгения. Как я рад.
— Но почему я не вижу вашего изображения на экране?
— Я разъединил световой провод. Я не хочу, чтобы вы видели мое лицо.
— Почему? Впрочем, вы не можете скрыть своих чувств. Я ощущаю по идеографу: вы расстроены?
— Да, Евгения. Я сержусь на самого себя. Я выкинул непростительную мальчишескую выходку с этим опытом.
— Зачем же вы это сделали? Вы привели Мировой Город в страшное смятение.
— Я не ожидал такого переполоха, Евгения… Но все равно, это непростительно!
— Покажитесь же, Лессли. Я хочу вас видеть.
На экране расстроенное лицо Лессли. Но уже начинает светлеть. Глаза теплеют нежностью.
— Евгения! Евгения! — вторит он.
— Слушайте, Лессли, вас не привлекут за это к суду?
— К суду? Что это такое? Ах, да! У нас нет этого. Мы сами себя судим.
— Но власти… Они не наложат на вас наказания? Все возмущены вашей выходкой.
— Какие наказания! Гражданина Мирового Города никто не может наказать. И властей у нас никаких нет.
— Ну, не власти, а те, кто регулирует распределение и труд. Они вам ничего не сделают?
— Высшее учетное бюро? Это совсем не их дело. Их выбирают для учета, регистрации и распределения. Единственная власть — это мы все вместе, все граждане Мировой Коммуны. Кроме того, я уже сам достаточно сознаю свою вину и сообщил о своем раскаянии световой идеограммой. Ну, бросим это.
— А я беспокоилась за вас.
— А я не перестаю думать о вас. Я хотел бы видеть вас не на экране, а близко.
— И я вас… То есть не то…
— Нет, именно то. Я читаю ваши мысли. Завтра я буду у вас на корабле.
— Лессли. Я не знаю… Я теряюсь…
Ей стыдно своих мыслей и она разъединяет идеограф.
III. Мозг Мирового Города
Когда-то над Парижем высилось кружевное легкое плетение — Эйфелева башня. Теперь она затерялась среди террас и вышек дворцов, вонзившихся в небо.
После посещения швейцарских террас, Стерн повернул корабль назад, направляясь к Парижскому Сектору Мировой Коммуны. И вот сейчас Стерн в капитанской будке нажимает клавишу на спуск. Переборки верхних воздушных камер захлопываются, нагнетательные насосы накачивают воздух в верхние камеры, из верхних клапанов вырываются струи сжатого газа и толчками снижают корабль.
Густая паутина проводов изрезывает небо над Парижским Сектором. Корабль лавирует: скользит, ныряет, изворачивается. Стерн бегает пальцами по клавиатуре, как опытный пианист, и нажимает клавиши — направо, налево, крутой поворот, скачок вверх, прыжок вниз, стой!
Все провода тянутся к огромному дворцу в центре Парижского Сектора. Ближе к дворцу они так густы, что покрывают небо частой сетчаткой. Корабль вынырнул из паутины проводов и плывет над этой сеткой среди роя других кораблей, больших, с сотнями пассажиров, и маленьких — двух или трехместных воздушных шлюпок и яхт.
Вокруг башни дворца лепятся четыре яруса балконов. К этим балконам причаливают воздушные судна. Эта воздушная гавань полна сотнями кораблей. Они пристают друг к другу и перекидывают трапы на палубы средних кораблей. На куполе башни горят шесть букв:
Эти буквы означают:
«Высшее Статистическое Бюро Федерации Мировой Коммуны».
Викентьев, Евгения и Стерн переходят с трапа на трап, повисшие над пропастью в сотню метров глубины. На дне этой пропасти — круглая площадь, вымощенная плитами папье-маше, стиснутая стенами домов, накрытая сеткой проводов.
У входа в башню их ждет лифт. Они скользят вниз, по люку лифта. Отзванивают этажи, мелькают белые круглые коридоры с десятками дверей, с сотнями снующих по ним людей.
Лифт останавливается. В дверях светлой, залитой солнцем комнаты, их встречает высокий, плотный, мощно сложенный человек, с выпуклым лбом мыслителя, в одежде из светлой ткани. Его ясные серые глаза с любопытством останавливаются на Викентьеве и Евгении.
Стерн произносит несколько слов. Старик весело кивает головою и надевает чашечки идеографа.
— Я — Мак Тодд, председатель Высшего Бюро, — сообщает он.
Так вот он, глава Мировой Коммуны. Глаза Викентьева и Евгении впиваются в Мака Тодда. Значит, у них все же есть правительство. Этот старик, Мак Тодд, президент Мирового Города.
Но Мак Тодд энергично возражает:
— У меня нет никакой власти. Я избран на трехмесячный срок, объединяю работу Высшего Статистического Бюро, которое ведает учетом и распределением, но которое не обладает никакими правительственными полномочиями.
В кабинете Мака Тодда несколько аппаратов идеографа. Они ежеминутно вызывают его, и он, прерывая беседу, отвечает на вызовы.
— Очевидно, вам неясна общественная организация Мировой Коммуны, — говорит он Викентьеву и Евгении и, присоединив их при помощи проводов к аппаратам своего кабинета, добавляет:
— Слушайте, и вы поймете.
— Нью-Йоркский Сектор сообщает, что у него имеется 70 миллионов киловатт часов электро-энергии сверх потребного ему количества, — доносится по идеографу.
— …В Римском Секторе достигло трудовой зрелости 250 тысяч граждан, из которых 100 тысяч превзошли потребности Сектора в силовых единицах.
— …В Венском Секторе родилось за неделю 4.020 детей. Половой состав будет сообщен дополнительно.
— …Вашингтонскому Сектору требуется 2.000 силовых единиц живой силы. Пришлите немедленно.
— Перебросьте в Московский Сектор 6 миллионов тонн дураллюминия.
Мак Тодд весело глядит на своих собеседников своими ясными глазами: разве теперь им непонятно, что деятельность Высшего Бюро состоит в учете сил, богатств и работы Мировой Коммуны и в их распределении? Никакой власти, никакой принудительной силы, только учет, точный учет.
В каждом Секторе Мирового Города — учетное бюро. Сто Секторов в Мировом Городе — сто учетных станций. Каждый Сектор делится на районы с районными станциями учета. Каждый район делится на кварталы. Квартальные учетные станции связаны с домовыми подстанциями, стоящими во главе каждого дома Мирового Города. Сеть статистических станций — вот вся общественная организация Мирового Города.
— Но тогда у вас целая армия чиновников, — возражает Викентьев.
Мак Тодд отрицательно качает головою:
— Ни одного чиновника! Все взрослые граждане поголовно участвуют в работе станций. Самый долгий срок полномочий — три месяца, самый краткий — несколько часов. Пятерка домовой подстанции обновляется ежедневно, квартальной — каждые трое суток, районной — еженедельно, в Секторе — ежемесячно и в Высшей Станции — каждые три месяца.
У Евгении все-таки есть довод против Мака Тодда. Блестя глазами, она возражает:
— Вы говорили, что у вас нет принуждения. Неправда, оно есть. Вы перебрасываете силовые единицы из Сектора в Сектор. А эти силовые единицы — живые люди. Что, если я не желаю быть силовой единицей?
Мак Тодд с удивлением смотрит на Евгению:
— Как вы можете не желать того, что вам полезно и доставляет нам наслаждение?
— Быть в распоряжении общественного механизма — это вы называете наслаждением? — возражает Евгения.
Стерн вмешивается в разговор:
— Вы не понимаете нашей психики. Мы слитны. Высшее наслаждение и гордость каждого из нас — творчество. Мы стремимся, мы жаждем творчества, и каждый гражданин, как награды, ждет сообщения станции о том, что он там-то нужен, что там-то без него нельзя обойтись.
— Посмотрите в окно на площадь и вы увидите эти «силовые единицы», — предлагает им Мак Тодд.
На широкой площади строятся колонны. Стройные прямолинейники людей. Во главе каждой колонны — знаменосец с алым знаменем. Знамена развернуты и полощутся в воздухе. Сверкают шитые золотом на полотнищах надписи:
— На электрические станции! — переводит по идеографу надпись на знамени Стерн.
— Мы на транспортную службу!
— Мы к радио-экскаваторам! На рудники!