— Раньше они были тихим народцем, — продолжал Аверсин, подходя к скарбу, на котором сидел юноша, в то время как Дженни бинтовала его порезанные колени. — Но когда королевские войска ушли из Уинтерлэнда, их селения стали грабить бандиты — забирали все подчистую. Для вооруженного мужчины мьюинки никогда не были противниками, но всей деревней запросто могли кого-нибудь обмануть, а еще лучше — подождать, пока уснет, и перерезать горло спящему. В голодные времена одной бандитской лошадью вся деревня могла питаться неделю. Я думаю, началось это именно с лошадей.
Гарет снова сглотнул; вид у него был, как у больного.
Джон взялся обеими руками за обложенный металлическими пластинами пояс.
— Обычно они нападают перед рассветом, когда спишь без задних ног. Поэтому я и переменил стражу — чтобы они имели дело не с тобой, а со мной… Тебя ведь шептун выманил из лагеря, так?
— Я… Да, наверное. — Гарет уставился в землю, тень легла на его осунувшееся лицо. — Я не знаю. Это было что-то…
Дженни почувствовала, как он содрогнулся.
— Да я сам их видел всего раз или два… Джен?
— Раз, — коротко ответила она, ненавидя память об этих хнычущих тварях, крадущихся из темноты.
— Они принимают любую форму, — сообщил Джон, садясь на землю рядом с ними и обхватив руками колени. — Так вот, один из них прикинулся Дженни; хорошо еще, что она спала рядом… Полиборус говорит в своих «Аналектах»… если, конечно, тот обрывок не был из Теренса, «О призраках»… что они влезают в мечты человека и принимают образы, которые там видят. Так вот из Теренса (или все-таки из Полиборуса?.. но не Кливи — для Кливи это было бы слишком точно!) …словом, я понял так, что кем бы они ни были, а раньше встречались реже.
— Я не знаю, — тихо сказал Гарет. — Я, например, о них вообще ничего не слышал. Как и о мьюинках. Оно заманило меня в лес и напало… Я побежал… но дорогу в лагерь уже не нашел… а потом увидел свет в этом доме… — Он замолчал и передернул плечами.
Дженни закончила перевязку. Раны были неглубокие, как и те, что усеивали руки и лицо Джона, но среди ножевых порезов попадались подковообразные оттиски человеческих зубов — оружия не менее опасного, чем отравленные стрелы, во всяком случае, в этом климате. Дженни и сама получила несколько укусов, кроме того, мышцы ее сводило судорогой усталости — вот о чем, надо полагать, ни разу не поминали баллады Гарета. А опустошенность после убийства — словно только что сплела заклинание смерти! Об этом, конечно, тоже ни слова… В балладах положено убивать с безмятежной, благородной храбростью…
Сегодня она умертвила по меньшей мере четыре существа, виноватые лишь в том, что родились и выросли в людоедском племени, а скольких еще искалечила… Эти тоже обречены — либо загниют раны, либо добьют свои же собратья.
Чтобы выжить в Уинтерлэнде, ей пришлось стать весьма умелой убийцей. Но чем больше занималась она целительством, чем больше узнавала магию и жизнь, из которой магия возникла, тем большее отвращение испытывала она к искусству убийства. Слишком часто видела она, что смерть делает с теми, кто убивает небрежно и без колебаний.
Серые болотные воды светлели, отражая заоблачный рассвет. С мягким взмахом сотен крыльев поднялись с ночевок дикие гуси — снова искать дорогу в бесцветных небесах. Дженни вздохнула, усталая до последней степени. Пока они не пересекли великую реку Уайлдспэ, об отдыхе можно только мечтать.
Гарет сказал тихо:
— Аверсин… лорд Джон… Я… сожалею. Я не понимал, что происходит.
— Он вскинул серые глаза, утомленные и несчастные за треснувшими стеклами очков. — И вас я тоже не понимал. Я… я ненавидел вас за то, что вы оказались совсем другим…
— Тоже мне новость! — осклабившись, сказал Джон. — Просто меня это не интересовало… Меня интересовало, чтобы ты остался жив в этих землях. А что я оказался другим… Ну, ты знал только то, что ты знал, а знал ты песенки. Я думаю, то же самое было и с Полиборусом, и с Кливи, и с прочими… Кливи, например, пишет, что медвежата рождаются бесформенными, а медведица как бы вылепляет их языком, облизывая. Но я-то ему не поверю, потому что видел новорожденных медвежат… Хотя насчет львов он, пожалуй, прав, что они рождаются мертвыми…
— Ничего подобного, — сказал Гарет. — Отец однажды завел ручную львицу, когда я был маленький, все львята родились живыми. Похожи на больших котят. И пятнистые.
— Серьезно? — Аверсин был бесконечно рад добавить еще один клочок к своей сорочьей коллекции знаний. — Нет, я не говорю, что древние драконоборцы не были героями. Может быть, и Селкитар, и Антара Воительница в самом деле скакали на дракона с мечами, в золотой броне, в плюмажах… Просто сам я действовал по-другому. А если бы у меня был выбор, я бы вообще не стал драться ни с каким драконом, просто меня никто не спрашивал. — Он ухмыльнулся и добавил: — Ты уж прости, что так вышло.
Гарет ухмыльнулся в ответ.
— Я, наверное, родился под несчастливой звездой, — сказал он несколько смущенно. Затем поколебался, явно решаясь в чем-то признаться. — Аверсин, послушайте… — Тут он запнулся и вдруг закашлялся, потому что ветер сменил направление и обдал гарью всех троих.
— Божья Праматерь, лепешка! — Аверсин вскочил и кинулся к огню с ужасающими проклятиями. — Джен, я не виноват…
— А кто? — Дженни куда менее торопливо подошла к костру помочь отскоблить последние черные комки со сковороды. — Хотя ты прав — сама виновата, нашла кому поручить. Займись лучше лошадьми…
Она зачерпнула в чашку муки. И хотя лицо ее хмурилось, но взглядами они встретились — как поцеловались.
4
Следующие несколько дней Дженни с интересом присматривалась к тому, как меняется отношение Гарета к ней и к Джону. Казалось, юноша вернулся к дружеской доверчивости, установившейся было между ним и ею сразу после избавления от бандитов в развалинах города, пока он не узнал, кем доводится Аверсину его избавительница. Однако кое-что в его поведении было новым. Гарет явно нервничал, внезапно замолкал посреди разговора. Если он и солгал о чем-то в Холде, то теперь горько сожалел об этом, хотя и не настолько, чтобы во всем признаться.
Как бы там ни было, но Дженни еще в день освобождения Гарета от мьюинков почувствовала, что скоро все выйдет наружу. Джон уехал вперед разведать разрушенный каменный мост, перекрывающий бурное течение Змеи-реки, оставив их одних с запасными лошадьми и мулами среди хмурого молчания зимних лесов.
— Насколько шептуны материальны? — спросил негромко Гарет и поглядел через плечо, словно ожидая увидеть ужас вчерашней ночи, вытаивающий в дневную реальность из тумана между деревьями.
— Достаточно материальны, чтобы убить человека, — сказала Дженни. — Если они, конечно, смогут выманить его из лагеря. Раз пьют кровь — значит, нуждаются в пище. Но большего о них никто тебе не скажет. Ты выкрутился чудом.
— Знаю, — пробормотал он, глядя в смущении на свои руки. Они были голые и потрескавшиеся, — плащ и перчатки пропали в доме мьюинков. Позже, зимой (Дженни была в этом уверена), мьюинки сварят их и съедят кожу. Теперь на плечи юноши поверх камзола и заемной куртки был накинут старый плед Джона. С жидкой прядью, прилипшей к треснувшей линзе очков, Гарет мало напоминал придворного щеголя, явившегося в Холд несколько дней назад.
— Дженни, — поколебавшись, сказал он. — Спасибо тебе еще раз. Я сожалею, что вел себя по отношению к тебе… Просто… — Голос его вильнул неопределенно.
— Я подозреваю, — мягко сказала Дженни, — что ты ошибся, спутав меня с кем-то, кого ты знал раньше.
Краска хлынула на щеки юноши. Ветер застонал в голых деревьях. Гарет вздрогнул, затем со вздохом повернулся к Дженни.
— Дело в том, что ты рисковала жизнью, спасая меня, а я, как дурак, втягивал вас в историю. Мьюинки казались мне такими безобидными… И я все равно никогда не покинул бы лагерь, но…
Дженни улыбнулась и покачала головой. Дождь прекратился, и она откинула капюшон, позволив ветру ворошить свои длинные волосы. Коснувшись пятками боков Чалой Тупицы, она медленно двинулась вперед, увлекая за собой весь караван.
— Это трудно, — сказала она, — не поверить иллюзиям шептунов. Даже если те, кого ты видишь за пределами магического круга, заведомо не могут там быть, не могут выкрикивать твое имя, — все равно что-то в тебе требует, чтобы ты пошел на зов…
— Какой… какой образ они принимали для тебя? — сдавленно спросил Гарет.
Память была недоброй, и Дженни перед тем, как ответить, помедлила минуту. Потом сказала:
— Моих сыновей. Яна и Адрика.
Видение было тогда настолько реальным, что, даже вызвав образы в магическом кристалле Каэрдина и убедившись, что мальчишки в целости и сохранности обретаются в Холде, Дженни так и не смогла преодолеть страха за них. После небольшого раздумья она добавила:
— У них злой обычай принимать именно тот образ, который больше всего тебя тревожит. Им ведомы не только твоя любовь, но и грехи, и желания…
Гарет откачнулся и стал смотреть в сторону. Некоторое время он ехал молча, потом спросил:
— Откуда они знают?
Она покачала головой.
— Может быть, читают мысли. А может быть, они — всего лишь зеркало, не сознающее, что оно отражает. И заклятиями мы их связать не можем, потому что не знаем их сущности.
Он нахмурился, озадаченный.
— Их — чего?..
— Их сути, их внутреннего бытия. — Она натянула поводья как раз перед длинной извилистой вмятиной, где вода лежала среди деревьев, словно мерцающая змея. — Вот, например, кто ты, Гарет из рода Маглошелдонов?
Он вздрогнул, и она снова прочла страх и вину в его глазах.
— Я… — заговорил он, запинаясь. — Я — Гарет из… из рода Маглошелдонов. Это такая провинция в Белмари…
Дорогу заливали вечные лесные сумерки. Дженни пристально взглянула в глаза юноши.
— А если бы ты родился не в этой провинции, был бы ты Гаретом?
— Э… Конечно, я бы…
— А если бы ты не был Гаретом? — с нажимом продолжала она, не давая ему отвести взгляд. — Мог бы ты стать собой? Если бы ты искалечился, заболел проказой, лишился бы признаков пола — кто бы ты был тогда?
— Я не знаю…
— Ты знаешь.
— Перестань! — Он попытался вырваться — безуспешно. Ее мысленная хватка стала жестче, Дженни уже проникала в его разум, предъявляя ему его самого: живой калейдоскоп заемных образов из тысяч баллад, обжигающие желания юности, незажившие раны от каких-то горчайших измен и — самое главное — клубящуюся тьму едва выносимого страха. Она двинулась в эту темноту. За неясной ложью, сказанной в Холде, скрывался некий больший грех. «В самом деле преступление, — удивилась она, — или нечто кажущееся ему преступлением?»
— Перестань! — снова закричал Гарет. Отчаяние и ужас звучали в его голосе. На секунду она увидела его глазами саму себя: безжалостные голубые глаза, лицо — белое, как костяной клин, вбитый между двух черных потоков волос. Она вспомнила, как Каэрдин впервые проделал с ней то же самое, и поспешно отпустила Гарета. Он отвернулся, прикрывая лицо, тело его сотрясала дрожь.
После некоторого молчания Дженни сказала мягко:
— Извини. Но это и есть сердцевина магии, ключ к любому заклятию — понять сущность, назвать настоящее имя. Вот тебе правда о шептунах и о ведьмах в придачу.
Дженни тронула лошадь, и они снова двинулись вперед; копыта месили чайного цвета ил. Она продолжала:
— Все, что ты можешь сделать, это спросить себя, — а может ли такое быть, чтобы зовущий тебя действительно оказался в лесу.
— В том-то и дело, — сказал Гарет. — Она вполне могла. Зиерн… — Он остановился.
— Зиерн? — Это было то самое имя, которое он бормотал в полусне, отшатнувшись в Холде от прикосновения Дженни.
— Леди Зиерн, — после некоторого колебания сказал он. — Любовница короля.
Сквозь полосы грязи и дождя его лицо стало гвоздично-розовым. Дженни вспомнила странный смутный сон, темноволосую женщину и ее звонкий смех.
— Ты ее любишь?
Гарет покраснел еще больше. Придушенным голосом он повторил:
— Это любовница короля. Но не королева. Они не венчаны.
«Как мы с Джоном», — подумала Дженни, внезапно поняв причину неприязни Гарета к ней.
— В каком-то смысле, — спустя момент продолжил Гарет, — мы все влюблены в нее. Это первая леди двора, самая прекрасная… Мы пишем о ее красоте сонеты…
— А она тебя любит? — продолжала допытываться Дженни, но Гарет замолчал на время, направляя коня вверх по каменистому склону на ту сторону впадины.
В конце концов он сказал:
— Я… я не знаю. Иногда мне кажется… — Он тряхнул головой. — Она пугает меня, — добавил он. — Кроме того, она ведьма, видишь ли…
— Да, — мягко сказала Дженни. — Я это предполагала, когда ты говорил о ней в Холде… Так ты боялся, что я похожа на нее?
Казалось, он поражен сказанной ею нелепостью.
— Но ты совсем на нее не похожа. Она… так прекрасна… — Гарет оборвал фразу, покраснел всерьез, и Дженни рассмеялась.
— Не беспокойся. Я уже привыкла к тому, что вижу в зеркале.
— Да нет, ты тоже красива, — запротестовал он. — Но… может быть, прекрасна — не совсем точное слово…
— Да ты скажи — безобразна. — Дженни улыбнулась. — Будет куда точнее.
Гарет упрямо потряс головой. Честность не позволяла назвать ему Дженни прекрасной, а выразить галантно то, что он хотел сказать, ему мешала неопытность.
— Красота… Да дело даже не в красоте, — сказал он наконец. — Просто она совсем другая. Она искусна в колдовстве, бесчувственна, ее не интересует ничего, кроме ее власти.
— Тогда она похожа на меня, — сказала Дженни. — Я тоже кое-что смыслю в своем ремесле, а бесчувственной меня называли еще девчонкой, когда я вместо того, чтобы играть с другими детьми, сидела вечерами перед свечой и вызывала образы в пламени. Что до остального… — Она вздохнула. — Ключ к магии — магия. Чтобы быть магом, ты должен быть им. Так обычно говорил мой учитель. Жажда власти забирает все, что у тебя есть, не оставляет ни времени, ни сил, ничего. Мы уже рождаемся с зерном власти внутри, нас гонит голод, которого не утолить. Знания… власть… узнать, что за песню поют звезды, собрать все силы творения в одной руне, начертанной в воздухе, — вот наша жизнь. И мы всегда одиноки, Гарет…
Некоторое время они ехали в молчании. Железноствольные леса вокруг были исполосованы ржавчиной умирающего года. В убывающем свете дня Гарет выглядел старше своих лет: он заметно осунулся, приключения и усталость оставили землистые следы под глазами. В конце концов он повернулся к ней и спросил:
— А маги вообще способны любить?
Дженни снова вздохнула.
— Говорят, что жена колдуна — все равно что вдова. Женщина, носящая ребенка мага, должна знать, что ей придется растить его одной: муж бросит ее, как только магия позовет его невесть куда. Вот почему ни один священник не обвенчает колдуна и ни один флейтист не сыграет на его свадьбе. А если забеременеет ведьма — это и вовсе жестоко…
Он покосился недоверчиво, сбитый с толку и словами, и холодностью ее голоса, как будто то, что она говорила, не касалось ее совершенно.
— Ведьма всегда больше заботится об умножении своей власти, чем о своем ребенке или о каком-либо мужчине. Она или покинет дитя, или возненавидит его за то, что оно отбирает у нее время, такое необходимое — для медитации, учения, совершенствования своего искусства… Ты знал, что мать Джона была ведьмой?
Гарет уставился на нее, пораженный.
— Она была шаманом Ледяных Наездников, отец Джона взял ее в битве. В твоих балладах ничего об этом не говорится?
Гарет помотал головой.
— Фактически ничего. В Гринхайтовом варианте баллады об Аверсине и Золотом Драконе Вира рассказывается только о его прощании с матерью в ее тереме перед битвой с драконом… Но теперь мне кажется, что эта сцена очень похожа на балладу у того же Гринхайта о Селкитаре Драконьей Погибели и на поздний Халнатский вариант песни об Антаре Воительнице. Честно говоря, я просто думал, что все драконоборцы ведут себя похоже…
Улыбка тронула ее губы, затем исчезла.
— Она была первым моим наставником на путях власти, когда мне было всего шесть лет. О ней говорили то же, что и обо мне: приворожила лорда, запутала его в своих долгих волосах… Я тоже так думала, пока не увидела, как она рвется на волю. В ту пору она уже родила, но, когда Джону было пять лет, они ушли в пургу и не вернулись — она и волк с ледяными глазами, ее единственный друг. Больше их в Уинтерлэнде не видели. А я…