Глухо и плотно стоят по берегам живые стены тропического леса. И казалось, что не берега, а вот эти стены леса то сдавливают с двух сторон реку, то отпускают ее. На моих глазах идет непрестанная война меж водой и лесом.
Никого! Никого! Никого! Только обезьяны-ревуны, цепляясь хвостами за ветви деревьев, свешивались над нашей лодкой, гримасничали, кричали, хохотали. Только попугаи, раскрашенные на все лады, изгибали свободно и мягко свое тело на лианах и бросали нам вслед свои картавые, сухие и резкие восклицания.
Лодка плыла. И мне казалось, что я плыву уже целую вечность.
Берега с зелеными стенами леса то теснили реку – и она рвалась, шумела, металась, мучилась, то расступались – и воды тихо катили вдаль.
Тяжкий сумрак, сумрак души моей, навеянный отповедью Ги де Лорена, не рассеивался. Одна лишь светлая надежда утешала меня: скоро я увижу человека, ради которого я приехал в Гвиану. И ему помогу.
Лодка плыла…
Вокруг нас были джунгли. Хмурые, полутемные, переполненные возгласами, плачем, воем животных, острыми криками птиц и шорохом змей…
И вспомнился мне разговор двух матросов, слышанный в приморском кабачке в Гавре.
«Ты не говори, что мы, французы, хозяйничаем в Гвиане», – поучал молоденького юнгу рыжебородый пожилой боцман.
«Я хорошо знаю: край подчинен французам, голландцам и англичанам», – не сдавался юнга.
«Э-э-э, пустое. Там хозяйничает она – желтая-прежелтая госпожа».
«Какая еще госпожа?»
«Госпожа Малярия. И помощников у нее видимо-невидимо. Не счесть: ядовитые змеи и рыбы-скаты. В Гвиане тебе, конечно, захочется купаться. Войдешь в реку Морони – тут к тебе незаметно подплывает скат и наносит удар».
«Зубами?»
«Хвостом».
«Вот еще!»
«Да. Бьет током. Электрическим. Верная смерть. А еще есть рыбы по имени пирайя…»
«Ну и что?»
«Далеко, очень далеко эти быстрые рыбки чуют царапинку или ранку на теле человека. И чуть ты войдешь в воду с легкой царапинкой на теле – испытываешь удивительные радости. Этот внимательный народец, эти пирайи, сразу же густой стаей подплывут к тебе. Набросятся и начнут тебя терзать! Они уничтожают любое раненое существо в воде».
«Занятно…»
«Безусловно! А мухи, которые откладывают в теле человека яички, из которых…»
«Еще и мухи хозяйничают в Гвиане?»
«Правят Французской Гвианой, конечно, французы, – с насмешкой сказал боцман. – А скаты? Мухи? А змеи? А малярия… Нет, не французы, а все эти твари вместе с малярией-подлинные хозяева Гвианы. Главный город Французской Гвианы – Кайенна. Мокрый, душный ад – вот что такое Гвиана».
Да! Так говорили моряки в кабачке…
Вдруг Сэм круто повернул лодку к берегу.
– Сэм! Куда ты поворачиваешь лодку?
– К берегу!» – вскричал Сэм.
– Ничего не понимаю!
– Оглянитесь, доктор!
Я оглянулся и за кормой совсем близко увидел морду ягуара. Он почти касался борта нашей лодки.
Резкий взмах весла – лодка чуть не врезалась в берег. В этот миг мимо нас проплыл ягуар. Он даже не плыл, не двигался сам… Что за загадка? На лице Сэма отразились испуг и отвращение.
Следуя течению, бороздя реку в разных направлениях, двигался ягуар. Временами он порывисто дергался. И вместе с судорожными движениями уплывающего ягуара я увидел отчаянные взмахи хвоста крокодила. Показалась спина крокодила. А вот ягуар скрылся под водой. Через миг ягуар снова на поверхности реки, позади него – отчаянные взмахи хвоста крокодила.
«И плен и погибель, – подумал я. – Понимаю: ягуар уж не оторвется от крокодила».
Верно, было так. Крокодил вышел на берег. Охотился за черепахами… Неожиданно из-за деревьев выскочил ягуар. Миг один – он на спине крокодила. Крокодил рванулся к реке. Поплыл. Нырнул. Ягуар попытался оторвать свои когти от спины жертвы. Напрасно. Слишком глубоко засели, слишком крепко вцепились они в спину животного. Крокодил пырял снова и снова. Напрасно. И скоро ягуар стал мертвой ношей… Так и будет крокодил плыть по реке со своим мертвым врагом на спине, нырять, вылезать на берег, снова бросаться в реку. Все напрасно. Не отцепиться, не отвязаться живому от мертвого.
Вскоре ягуар, увлекаемый крокодилом, исчез за выступом берега.
Мы молча поплыли дальше.
«Вот она, Гвиана!» – подумал я.
ГДЕ ЖЕ ФЕЛИКС РАМО?
Дневник Веригина
На рассвете мы благополучно миновали пороги. Вошли в спокойную протоку. И вдруг на повороте я увидел – из воды растет небольшой лесок. Это был островок, густо заросший деревьями.
Лодка подплыла. Сэм выскочил на берег и крикнул, указывая в глубь острова, в непроходимую чащу:
– Он там, мосье доктор!
Мы вышли на едва заметную тропку. Пройдя по ней шагов двести, очутились перед глухой плотной стеной леса, обвитой лианами. Я занес топор – рубить лианы. Но Сэм схватил меня за руку.
– Это его дом! Мы пришли. Он здесь.
Держа меня за руку, негр ввел меня в хижину.
В темноте кто-то тяжко и глухо вздыхал.
Я достал из сумки свечу, зажег, поднял ее и увидел: на листья и ветках лежал человек под рваным одеялом. Лицо его, смертельно бледное, с легким желтоватым оттенком, носило следы тяжелого страдания. Рядом с больным на корточках сидел на земле старик индеец и не сводил глаз с больного. Когда я поднес свечу поближе к больному, индеец пристально и безнадежно посмотрел на меня.
– Рамо! – вырвалось у меня. – Рамо! Феликс Рамо! – повторил я.
В ответ тихий, долгий вздох. Молчание. Я поднес свечу совсем близко к лицу больного и сказал:
– Здравствуйте, Рамо. Я привез хину. Буду лечить вас… Привез я вам и материнский привет из города Полисье.
Больной с трудом повернул голову:
– Я не Рамо, – и закрыл глаза.
«Он в беспамятстве», – подумал я и тихонько потряс больного за плечо:
– Опомнитесь, Феликс! Очнитесь! Вот музыкальный альбом вашего детства, вот чулки, связанные руками вашей матери. Вы слышите меня, Рамо? Феликс Рамо! Отвечайте же!
Вдруг я услышал тихий возглас. Слов не разобрал. И наклонился к больному.
– Я не Рамо! – услышал я невнятный шепот.
«Бредит», – решил я.
– Сэм! Скорей согрейте воды. Я приготовлю напиток больному.
– Я не Рамо, – раздельно повторил больной, – меня зовут…
– Ну… ну… говорите же!
– Я есть Чеслав Ян Ржевусский, – по-польски внятно произнес больной.
– Да, так его зовут, – сказал негр Сэм.
– Что же это такое? – воскликнул я. – Куда меня привезли?
– Так приказал барабан, мосье, – ответил Сэм.
– Барабан? Но…
– В Кайенне доктор приказал мне везти вас к белому человеку, который болен малярией. Все сделано как надо, мосьо.
Больной вдруг о чем-то заговорил быстро и глухо, приподнялся и со стоном откинулся на свое жалкое ложе. Заметался.
Я забыл о Рамо. Спасать, скорее спасать этого тяжелобольного человека!
Весь день я не отходил от него.
После приемов хины и горячего питья больной немного успокоился. А вечером заснул.
Мне было не до сна. Какая нелепость! Что это? Ошибка? Или тюремный врач умышленно заслал меня в лесные дебри? Зачем? Где же Рамо?
Голова моя раскалывалась на части.
Я вышел из хижины.
И сразу со всех сторон обступила меня гвианская ночь. Ее чернота придвинулась к хижине, облепила и поглотила тонкие стены и потолок. Бессонная, она спустилась на джунгли с их светящимися в черноте ночи ядовитыми грибами, гигантскими яркими бабочками, с муравьями-листорезами, чьи стройные полчища пробираются по лесу, преодолевая любые преграды, с лианами, которые и днем в полусумраке, и в черноте этой ночи душат деревья, высасывают из них живительные соки.
И вспомнился мне ягуар, вцепившийся когтями в спину крокодила.
Злоба и отчаяние… Эти два слова пришли мне в голову в ту бессонную гвианскую ночь.
Злоба и отчаяние? Да! Они – господа этих мест.
Где-то далеко за хижиной, за протокой, слышался беспокойный глухой несмолкаемый гул реки. Иногда из джунглей сквозь ночные звуки и шорохи прорывался надрывный вой хищников.
Злоба и отчаяние!
А в двух шагах от меня бредил в тяжком сне Ржевусский.
Нет, не пришлось уснуть мне в ту гвианскую ночь. Я смотрел на кусочек неба над хижиной. Оно было усеяно яркими, чуть-чуть трепещущими звездами.
Но где же Феликс Рамо?
ПАН РЖЕВУССКИЙ
Дневник Веригина
Время шло.
Я томился, маялся: застрял в джунглях – ведь не мог же я покинуть больного человека! Ржевусский подчиняется мне как врачу, но все время молчит. Он «беглый человек». И не может быть, чтоб он ничего не слышал о Рамо.
Сегодня я снова выбрал момент, когда больной не спал, и (не в первый раз!) спросил:
– В кайеннской тюрьме содержался каторжник. Ом был осужден за то, что отказался воевать во французских колониях. Его звали Рамо. Феликс Рамо. Вы слышали о таком?
– Феликс Рамо! – повторил больной. На его лице мелькнула тень улыбки. – Да, да…
– Где он?
– Не знаю.
– Может быть, он бежал?
– Не знаю… Не думаю: французская стража стреляет метко. – И Ржевусский утомленно закрыл глаза.
«Ясно, он что-то знает, но мне не доверяет, – подумал я. – Но пройдет день-другой… все равно я все узнаю».
И вот настал вечер, когда мой молчаливы и больной заговорил.
– Что делать? – тихо шептал Ржевусский. – Нет мне покоя на этой земле. Вы, пан Веригин, приплыли и лечите меня. А разве рану в сердце исцелишь? Край родной, никогда не забуду тебя! Я вижу тебя во сне и наяву. С грохотом падают здесь тропические ливни, разверзаются небеса, а я слышу, как в оконце моего домика в деревне под Ченстоховом мелко постукивает теплый частый весенним дождик… И так во всем: я смотрю на этих крикливых пестрых птиц, а вижу аиста, который стоит на одной ноге в своем гнезде на колесе.
– Как вы очутились здесь, пан Ржевусский?
– Я был студентом Медико-хирургической академии в Санкт-Петербурге… Ах, пане Веригин! Когда-то я был молод, строен, красив, горяч. Шел 1830 год. Польша поднималась против царя-поработителя и его жандармов. Я бросил академию, вернулся в Польшу. Стал повстанцем. Но восстание было разгромлено. Я скрылся. Изменил внешность: искусный парикмахер сделал меня седым стариком. Я работал в имениях столяром. Назывался Максом Зенгером. Поднимал народ. В деревнях меня знали. Не выдавали. Но была облава. Проверили: Макс Зенгер? Посмотрели паспорт. Приказали: отпустить. Но на всякий случай две недели продержали в тюрьме. Тут и случилась беда. Мои темные волосы, борода, усы стали отрастать. Седой старик Зенгер начал превращаться в молодого человека… Что делать? С каждым днем я сам себя приближал к виселице. А когда надзиратель пришел, чтобы выпустить меня из тюрьмы, то не узнал «старика» Зенгера. Пред тюремщиком предстал молодой шатен с остатками седины на концах волос. Стали дознаваться. Удостоверились: Ржевусский. Приговорили к виселице. Я уже представлял себе свой конец. Друзья помогли. Бежал. Перебрался в Финляндию. Там финны спрятали в трюме французского корабля. Доплыл до Гавра. Потом – Гвиана. И тридцать лет я в этом лесу. А Польша! Как унизили ее царские сатрапы! Я постоянно вижу один и тот же сон: тысячи окошек в деревнях Польши вдруг раскрываются, и из них показываются исхудалые руки. Они мечутся по всему свету, тянутся ко мне сюда, в Гвиану: «Помоги! Помоги!» Я просыпаюсь, места себе не нахожу…
Ржевусский утомленно умолк. И тут я подумал:
«Он ничего не сказал о Феликсе. Но все же Ржевусский заговорил».
Ржевусский становился все разговорчивее. Все чаще вспоминал свою родину. А мое настроение делалось все тревожнее: ведь я ни на шаг не продвинулся в своих поисках Феликса Рамо. Что мне оставалось делать? Начать с самого начала. И я стал готовиться к отъезду в Кайенну.
Увидев мои приготовления, Ржевусский сказал:
– Вот вы уедете, пан Веригин, а я останусь. Но не думайте, я не один: здесь, в лесу, обитает мой друг из Польши. И когда в душе моей смешиваются хаос и мрак (я уже заметил, что Ржевусский любит такие приподнятые выражения в стиле Гюго), когда ум ищет отрады, а сердце его не находит, я иду к моему другу. И он меня утешает.
– Но вот вы так тяжело болели, почему же друг вас не навестил?
Ржевусскнй с горькой усмешкой посмотрел на меня:
– Не может. Ходить не может. Только стоять.
«Что это? Еще какой-то несчастный человек? Притом калека?» – недоумевал я.
Приближался час расставанья с Ржевусским. И все сильнее одолевала его обнаженная, острая, неизлечимая тоска по родине.
– Вот вы вернетесь домой, пан Веригин, – говорил он мне как-то вечером, глядя на костер. – Вы опуститесь на колени на родной земле, падете ниц, со страхом и трепетом коснетесь и облобызаете ее. А до меня даже ветер не долетит с родной стороны. Мне никогда не тронуть рукой снега, такого морозного и голубоватого зимой, мягкого и желтоватого весной.
Ржевусский тяжело перевел дыхание и заговорил как бы сам с собой:
– Теперь в Польше осень. Ветер гонит с места на место увядшие листки. Почему же ты, ветер, не залетишь сюда, не унесешь меня, свой высохший листок, в родные места – туда, к черным полям, к желтому жнивью… Нет! Не увижу я тебя, мой край. Никогда!
И старый человек закрыл ладонью лицо.
Я старался успокоить его. Но сам не находил себе места – ведь я ничего не узнал о Феликсе Рамо.
ДРУГ ПАНА РЖЕВУССКОГО
Дневник Веригина
Ржевусский выздоравливал.
Близился час отплытия. Сэм готовил лодку в обратный путь.
Ржевусский упросил меня на прощанье сходить с ним к единственному другу, о котором он уже мне говорил.
– Прошу, пане, оказать мне это одолжение, – произнес он с поклоном.
Кто он, этот друг, как он очутился в этом лесу, я не спрашивал.
– Это недалеко, пан Веригин, – уверял Ржевусский.
И мы пошли.
– Почему вы в Кайенне посетили тюремного врача Лорена? – спросил Ржевусский, идя следом за мной по едва заметной тропинке.
– Вам известно имя русского доктора Гааза? – ответил я на вопрос вопросом.
Ржевусский понимающе улыбнулся:
– О! Конечно! Вы угадали. Здесь у нас есть свой доктор Гааз. И вы у него были: Ги де Лорен. Вас надо лечить – идите к Лорену, вам нужно помочь – поможет Лорен, вас надо спрятать от властей – вас спрячет Лорен. Я думал, вы об этом знали.
– Нет, конечно.
Так, разговаривая, мы продолжали путь.
Тесно сходились кроны деревьев. Не было ни солнца, ни неба в этом лесу. Один полумрак, влажный, прелый, с острым запахом гнили от тысяч и тысяч сгнивших здесь растений. Мы шли довольно долго по узенькой тропинке, которую, видно, Ржевусский прорубил и расчистил в чаще леса. Но нигде не было ни признака человеческого жилья, ни следа пребывания человека.
– Не удивляйтесь, пан Веригин. Вы сейчас все поймете. – И Ржевусский светло, радостно улыбнулся. – Скоро придем!
Неистовые запахи прели и гнили одуряли меня. Ноги увязали в мягких, влажных подушках листьев и трав.
Этот вечерний полусумрак, в котором мы шли, эта голубая дымка тумана, весь этот лес без солнца, без неба, которое спрятали переплетавшиеся деревья, спеленатые насмерть лианами… Как жить в таком лесу?
– Вот и пришли, – сказал старый повстанец. – И когда наступит мой последний час, я приду сюда, к моему другу, попрощаться. И рядом с ним закрою глаза навеки.
В самой гуще тропического леса перед нами открылась крошечная полянка. И посреди полянки стояла тоненькая, искривленная белая березка.
– Бедняга! – невольно вырвалось у меня. – Откуда березка в джунглях?
Ясная детская улыбка, освещавшая лицо Ржевусского, сделалась печальной.
– С тех пор прошло тридцать лет, – тихо начал он. – Было раннее росистое августовское утро. Солнце уже взошло. Жандармы уводили меня из родного дома. Я был здоров, силен… Как сейчас вижу… Меня повели по узкой меже. С поля крестьяне увозили в можарах снопы. Они оборачивались и печально глядели мне вслед. Женщины тихо утирали слезы. Я простился с ними низким поклоном. Потом мы перешли на широкий шлях. На дороге меня дожидалась телега. На березке возле дороги качались спелые побуревшие сережки. Я поклонился этой березке. Взял с нее семена и гореть земли у ее корней. В маленькой ладанке привез я сюда семена этой березки. Долго трудился в джунглях, расчистил полянку. И вот выросло родное мое дерево, мой друг…