– А вы знаете, сколько мне лет? – спросил парикмахер, приступая к работе.
– Наверное, шестьдесят.
– О нет! «Старая гвардия, император, умирает, но не сдается», сказал один генерал Наполеону на поле Ватерлоо. А я, Макар Колокольчиков, владетель семидесяти восьми лет, не сдаюсь старухе старости. Итак, мы начинаем, как поется в хорошо известной опере «Паяцы» Леонковалло.
Парикмахер Колокольчиков облачился в белый халат, тронул рукой мои волосы, поворошил их и задумался; взгляд его стал напряженным и чуть-чуть грустным.
– Пожалуйста! Я жду.
Легкий вздох и тихий голос:
– Ах, дорогой клиент! Стрижка стрижкой, но голову вашу мыть мне придется.
– Два дня назад в парикмахерской аэропорта мне мыли голову.
– Но я обязан… Тут долг… обязан помыть вам голову.
– Долг?
– Да! Долг! Мой долг перед промфинпланом Треста бытового обслуживания нашего Славска. План есть план! Никуда не денешься!
– Но при чем же тут план?
– Очень при чем! Чем больше расходов совершит клиент, «тем ближе», как говорил Пушкин, «тем ближе к милому приделу».
– Какому пределу?
– К пределу выполнения квартального плана. Так примите же, дорогой клиент, примите участие, помогите мне выполнить план…
– Хорошо. Согласен.
– Макар Иванович! – послышался женский голос изза тяжелой бархатной шторы, висевшей над проемом двери.
– Слушаю вас, дорогая кассирша Серафима Ивановна. Слушаю, – сказал Колокольчиков, звеня над моей головой ножницами.
– Утром приходила одна гражданка. Говорит, уезжаю в Москву. Хочу, чтоб Макар Иванович сделал мне химическую завивку… Зайдет еще раз… Что ей сказать?
– В шестнадцать ноль-ноль – так и передайте: в шестнадцать ноль-ноль Макар Иванович приступит к работе над ее головой.
Ножницы звонко и неистово звякали, летели на простыню волосы…
Скучая, я протянул руку к одеколону на столе у зеркала.
– Прикажете освежить?
– Пожалуйста!
– Вы вздохнули. Знаю! Вам жаль нашего краеведа Савича. Какое-то сообщение имел. А доложить на исполкоме не успел!
– Поразительно! Вам, Макар Иванович, все известно. Поразительно!
– Что поделаешь! Шестьдесят пять лет у парикмахерского станка… Сколько лиц, сколько встреч! И всегда – близость, близость к голове человека. Мудреные и мудрствующие головы, легкомысленные, тяжелые и еще такие, где ветер сквозняки устраивает! Сколько вас прошло передо мной! Вот вы меня только тридцать минут назад узнали, а я уж два месяца как с вами знаком. Приехали вы по делу о сценарии и стали искать здесь следы француза. Впрочем, не мое беспокойство. Операция стрижки вашей головы завершена. Сейчас помоем голову. Серафима Ивановна, где вы? Таз с теплой водой. Прощу… А затем последует операция бритья. Надо положить на рабочее место кремы – предстоит массаж лица. И нужен еще бриолин и фиксатуар для прически.
И Макар Иванович отдернул бархатную штору над проемом двери:
– Серафима Ивановна! Дайте кремы!
Но возглас парикмахера повис в воздухе.
– Странно! Серафима Ивановна! Кассир! Время не ждет! Дайте кремы.
– Ой, беда! – раздался откуда-то издалека надрывный голос. – Крысы!
Из-за бархатной шторы появилась пожилая женщина с взволнованным лицом, с горестным движением рук, перебиравших кончики платка, съезжавшего с головы.
– Крысы, Макар Иванович.
– Какие крысы?
– Съели крысы все кремы!
Макap Иванович за голову схватился:
– Крысы! И откуда они только взялись? Эх, была бы у меня флейта нашего учителя-француза, увел бы я крыс!
– Что! О какой флейте вы говорите? – вскричал я с тоской.
– О флейте француза, обитавшего в нашем городе лет сто назад, – спокойно ответил Колокольчиков.
– Позвольте! Позвольте! Я слышал про флейту француза… Так скажите.
– Вы, конечно, помните, уважаемый клиент, – обратился ко мне Колокольчиков, – предание о флейтисте, который спас некий городок от крыс? Обворожил крыс своей игрой, увел и утопил в местном водоеме. Простите, но почему же вас сей музинструмент так взволновал? Повернитесь. Начнем операцию бритья.
– Макар Иванович, – взмолился я, – что вы знаете…
– Понял! – перебил Колокольчиков, взбивая кисточкой мыльную пену. – Все понятно… Мой внук приехал из Москвы со словом «хобби», что значит увлечение. Страсть. Выходит, что ваше хобби не марки, не этикетки, а флейты. В вашу коллекцию требуется новая флейта. Итак, мое чуткое сердце слышит крик вашего хобби! И даю вам адрес.
– Какой адрес?
– Точный адрес, где вы, пожалуй, купите флейту,
– Какую флейту?
– Вот уж не знаю: альтовая, басовая или пикколо. Но только это вам не простая флейта, а столетняя, то есть древность! Воспламенитесь. Ваша коллекция обогатится редкостной флейтой из Славска.
Я дернулся под простыней: «Может быть, Рамо играл на этой флейте!»
А Колокольчиков намыливал мне шею и говорил:
– Француз пропал, а чудо-флейта досталась его другу, доктору Климову Платону Сергеевичу.
– Он жив?
– Кто?
– Доктор Климов.
– Доктор Климов – это архаизм! Он скончался сто лет назад. А внук его Эдуард Кузьмич, таксист из Москвы, второе лето приезжает в Славск. Дом продает, никак не продаст. Не угодно ли вам купить у него дом, большой фруктовый сад?.. У него же и флейта деда. В наследство досталась. А прозвище его – Обойщик.
– Чье прозвище? Таксиста?
– Да нет же! Деда. Безумного Климова. Доктора… Так и звали его – «Доктор-обойщик». Он то п дело обои…
– Мне нет дела до обоев… до прозвища. А вот адрес таксиста, у которого флейта француза!
– Пушкинская, восемнадцать
НЕОЖИДАННАЯ ПОКУПКА
Вот и Пушкинская, 18.
Скрипучие, полусгнившие ступеньки крыльца. Рядом с крыльцом – две сломанные скамейки. Дверь приоткрыта в сени. Я осторожно шел по покачивающимся доскам сеней. Они были узкие, длинные. Слева – глухая стена, почерневшие бревна, справа – окна в сад, забитые фанерой. Но кое-где еще остались цветные стекла – желтые, синие, зеленые, красные.
Зелень отцветавшего сада беспомощно и одиноко льнула к этим стеклам. Вот и дверь квартиры доктора. Изодранная обивка. На ней еще уцелели четыре позеленевших медных гвоздика, па которых держалась когда-то дощечка с фамилией доктора.
Я на миг задумался.
Здесь, в этом доме, Рамо под фамилией Лорена встречался с доктором Климовым. Здесь, быть может, найду хоть крупицу из жизни Веригина. Последние слова в его дневнике были: «все вспомнил». Но перед отъездом в Россию Веригин не мог не побывать у Ги де Лорена, у Феликса Рамо. Значит, есть надежда…
Я потянул надломанную деревянную ручку звонка. Раздался долгий дребезжащий звук.
Дверь раскрылась. В проеме стоял Эдуард Кузьмич Климов, шофер московского таксомоторного парка, плотный, крепко сбитый человек лет сорока пяти; сандалии на босу ногу, замшевая куртка с длинной «молнией».
– По объявлению пришли? Дом-сад покупать? Иль яблочки нужны?
– Поговорить по совсем иному делу.
– Что ж, раз пришли – так заходите.
Через полутемную прихожую мы вошли в комнату. Она была вся уставлена ящиками с яблоками. В шкафу за стеклом были видны старые медицинские книги и старенький деревянный стетоскоп. На столе – старинный чернильный прибор.
Запах антоновских яблок смешивался здесь с острым запахом мышиного и куриного помета. И едва я сел на одинокий стул, а хозяин – на порванный кожаный диван, как в комнату спокойно вошли цыплята. Они вошли сюда с присущей им серьезностью и стали разбегаться по углам.
– Вот в Москву вместе с яблоками повезу, – пояснил хозяин и принялся их выгонять.
Я ждал.
«Почему вдруг стало скучно на душе?» – спрашивал я себя. И не находил ответа. Может, все дело в застоявшемся запахе, в этой непроветренной комнате? Может, скука пришла вместе с этими цыплятами, которых повезут в Москву на заклание?
Хозяин вернулся. Я рассказал ему, зачем я пришел.
– Не позволю! – крикнул Эдуард Кузьмич. – Что с того, что дед наш дружил с каким-то шалым французом! И сам ошалел, с ума сошел. Да! И ребята по улицам за ним гонялись, кричали: «Доктор-обойщик!» Но зачем же наш семейный позор в кино выводить? Не позволю!
И с этими словами он резко потянул снизу вверх «молнию»-змейку на своей светло-коричневой щегольской куртке. Как бы зашил себя наглухо. Минутное молчание. А затем он снова повторил, но повторил спокойно, тихо и раздельно, по слогам:
– Не поз-во-ля-ю…
И осторожно, медленно потянул змейку на куртке сверху вниз. Словно расшил себя – открыл для дальнейшего отпора.
И тщетно просил я Эдуарда Кузьмича рассказать о семейном предании Климовых – о флейте француза.
– Такой фильм про вашего деда, доктора Климова, снимет черноту этого прозвища, – доказывал я. – Фильм раскроет суть его поведения…
– Оставьте, гражданин, баюкать своими байками! – отмахивался от моих слов Эдуард Кузьмич.
– Но я поверну сюжет про вашего деда!
– Эх вы, а еще москвич!.. «Поверну, поверну»! Как ни поворачивай, а позор останется. Я думал, вы пришли дом с садом покупать, а он то да се… рассказ… сценарий… флейта француза… Да, мой дед доктор Климов с ума сошел. И бабка моя с детьми сбежала от него, как он с французом стал возиться. Из-за этого прозйища мои тетки замуж не вышли – вековушками остались. Никто с обойщиковыми породниться не захотел. Как прилипло это прозвище к нашему роду, так и не отлипнет. Тут, в Славске, считают, что и я псих по наследству, И дом этот тоже обзывают обойщиковым. Потому его здешние жители и не покупают. А вы еще: фильм… экран… А коль начнете это дело, напишу куда надо!
– Но, Эдуард Кузьмич, поймите!..
– Все понял! И знайте: потащу в суд всякого, кто слово пикнет про наш семейный позор!
Таксист мрачно вздернул «молнию»-змейку на половину куртки. Я молчал.
– Вот вы сами сказали, – заговорил он поспокойнее, – в парикмахерской, мол, вам доложили, что деду моему припаяли прозвище Обойщик. Вы думаете как, зря, что ль, народ прозвища дает? Пройдите за мной.
Таксист прошел через одну, другую комнатку и остановился в третьей:
– Видите?
Я смотрел на стены комнаток с болью в душе, с горестным удивлением: чуть ли не на каждой стене – разного рисунка обои… Куски обоев, на которых дети играют в песочек, наезжали на рисунки обоев с тюльпанами и розами. А рядом с этими флористическими узорами лепились обрывки разного цвета в крапинку, в полоску, с золотыми завитушками. На угол одной стены были наклеены газеты, которые, наверное, ждали, скоро ли к ним пристанут обои. Ждали и не дождались.
– Ну как, зря, что ли, деда прозвали Обойщиком? Рехнулся доктор, с ума сошел и стал клеить и переклеивать стены. Родители мои сомневались: может, дед под обои клад какой засунул и потому все клеит? Мать и отец все стены обшарили, обстучали. Какие-то пустые норки находили. Зачем он их делал? Так ничего и не нашли. С тем и уехали. Дом много лет пустой стоял.
И, уходя из комнаты, Эдуард Кузьмич согнутым пальцем сердито стукнул раз-другой по стенке:
– Только всего и осталась одна французова флейта от всей этой кутерьмы. Дед ее берег, будто икону.
Следуя за таксистом, я тоже стукнул согнутым пальцем по стене, и…
…И вдруг вспомнился мне стук дятла в сквозистом осеннем лесу. Рассветное прозрачное холодное небо. Предутренняя тишина. И только стук дятла – гулкий, настойчивый. Дятел стукнет и прислушивается – как ответит ему дерево. Вот он застучал много раз подряд, и звук подсказал ему: здесь короеды! Они уничтожили древесину и превратили ее в труху. Под корой – пустотки, твоя пища, дятел. Долби, стучи, питайся…
– Что вы остановились? – насторожился Эдуард Кузьмич.
Я не ответил. Думал о своем.
Когда я стукнул по стенке, она ответила мне таким же звуком, как сосна – дятлу: долби… стучи… Здесь несомненно кроется какая-то тайна. А может быть, эта тайна связана с Рамо, который называл себя Лореном? И не протянется ли от него нить к Веригину? Нет! Нельзя уезжать из этого дома.
Таксист вопросительно смотрел на меня.
– Я раздумываю, – медленно начал я, – не поселиться ли мне в Славске. Как-никак, а надо писать сценарий. И лучше не в Москве, а здесь – спокойно… Решено! Я поселюсь в вашем доме.
– Меньше чем на год не сдам.
– Согласен.
– Оформить надо соглашение и деньги внести.
– Хорошо.
– Когда переедете?
– У меня в Москве есть кое-какие дела. Ключи от квартиры надо передать родным… И еще привезти сюда кота: я не могу надолго оставлять его у других людей. Через неделю приеду.
– Ну, вам виднее.
– Что ж, Эдуард Кузьмич, прощайте. Извините за беспокойство. Значит, в фильме вашего деда доктора Климова не буду касаться. А вот на память об этой… нашей встрече уступите мне флейту.
– Как – уступить?
– Продайте.
– Что ж, это можно, – согласился Эдуард Кузьмич. – Что ж, флейту продам. Но раз на память инструмент покупаете, так очень не торгуйтесь, не скупитесь на цену. Сейчас принесу.
И таксист ушел.
Я остался в бывшей приемной доктора Климова. Как хотелось мне сразу ж начать стучать по всем стенкам этого дома! Сомнений нет: в этом забытом, запущенном доме доктор, по прозвищу Обойщик, который дружил с Рамо Лореном, спрятал… А что спрятал? И где?
В комнате по-прежнему остро пахло мышиным пометом и антоновскими яблоками. Ящики с яблоками совсем загромоздили всю комнату. Вот-вот надвинутся и вытеснят меня с табуретки прочь из дома на ветхое крыльцо… И глубокая жалость к странному доктору охватила меня.
Какие колеса жизни раздавили этого странного доктора с флейтой француза?
Скорей бы вернулся Эдуард Кузьмич с флейтой! Уйти бы отсюда побыстрей… И зачем, собственно, мне эта флейта?..
– А вот и я! – воскликнул Эдуард Кузьмич. – Чертова банка закатилась куда-то. Едва нашел.
– Какая банка?
– Жестяная. Ведь флейту доктор в банке жестяной закопал. Получайте этот предмет себе на память… Порядок!
Эдуард Кузьмич стал вытирать крышку жестяной ржавой банки, самой обыкновенной банки из-под монпансье.
– Спасибо, – сказал я и положил на стол деньги.
С тяжелым чувством вышел я из дома доктора Климова, унося с собой банку с флейтой.
Часть восьмая
РАЗГАДКА ШИФРА
ЧЕТЫРЕХДНЕВНЫЕ ПОИСКИ
День первый. Я и кот осматриваем домик
Мой кот, старый Топ, поблескивая глазами, бродит из комнаты в комнату, обходит старые матрацы, из которых торчат пружины, ломберные и угловые столики, просторные кресла. Кот ходит, нюхает, деловито присматривается… И вдруг подбегает ко мне.
«Ах, ты еще не взялся за работу…» – с настороженным вниманием он смотрит на меня снизу вверх.
Мне становится неловко перед котом.
Итак, Топ, мы начинаем! Посмотрим прежде всего, как расположены комнаты.
Иду в прихожую. Кот доволен и следует за мной по пятам.
Маленькая прихожая. На вешалке висит брезентовый плащ старинного покроя, в углу – палка с серебряным набалдашником. В прихожей две двери; одна прямо – в маленькую гостиную, здесь, видно, пациенты ждали, когда доктор их попросит к себе в кабинет, другая дверь из прихожей – в знакомую мне комнату, где был кабинет доктора. Здесь и теперь стоит диван с помятым кожаным сиденьем и потертой спинкой и шкаф. А в нем за стеклом – деревянный стетоскоп и много медицинских книг. Ящики с яблоками увезены, но запах антоновских яблок, смешанный с запахом куриного помета, еще не ушел. В маленькой гостиной мягкие плюшевые кресла, стол, покрытый бархатной скатертью, старенькое фортепьяно с двумя свечами. Из гостиной две двери, одна – в маленькую спальню, другая в столовую. Из столовой ступеньки идут в кухню. Только окна гостиной глядят на улицу, а окна всех других комнат – в сад.
Домик как домик, в обстановке ничего примечательного.
Но всюду, во всех комнатах, кроме кабинета, творится на стенах какая-то несуразица. В одних местах обои сорваны и видна штукатурка, в других местах штукатурка отвалилась и видны неправильные ромбы, образованные дранкой, по которой наносился раствор, в третьих местах выглядывает тес. А еще кое-где обнаженные бревна, между которыми торчит пакля: ею проконопачены были пазы меж бревен.