Помню, я еще подумал, – где, спрашивается, пропадает мой братец Кристи, когда он больше всего нужен? Уж он-то никогда не лез в карман за словом, будьте уверены.
И только стоя на тротуаре перед нужным мне домом, я решил, что буду, насколько возможно, придерживаться правды – скажу, что я старый друг ее бабушки, не даст ли она мне ее адрес? – а там посмотрим. Но даже этот не слишком-то внятный план начисто вылетел у меня из головы, едва я позвонил в дверь и оказался лицом к лицу с внучкой Сэм.
Может быть, вы уже поняли, к чему все идет, но я ничего подобного не ожидал. У этой женщины были волосы Сэм, глаза Сэм, лицо Сэм... да что там, я мог бы поклясться, что это сама Сэм стоит и смотрит на меня немного озадаченно, как всякий, кто, открыв дверь, увидел незнакомца на ступенях своего крыльца.
Мне так сдавило грудь, что дышать стало нечем, и неожиданно вспомнился звук дождя – дождь шел каждый раз, когда Сэм видела призрака; дождь шел в ту ночь, когда он ее похитил.
Призраки. Я смотрел в лицо призраку.
Выражение лица женщины изменилось, неуверенность уступила место страху. Она меня не узнавала. Она сделала шаг назад – еще миг, и она захлопнет у меня перед носом дверь и, может быть, вызовет полицию, но тут ко мне вернулся дар речи. Я помнил, что собирался сделать – спросить ее о бабушке, ко вместо этого у меня вырвалось ее имя: Сэм.
– Да? – ответила она. Ее взгляд стал чуть внимательнее. – Мы знакомы?
Господи, имя и то одно.
Сотни мыслей завертелись у меня в голове, сливаясь в спираль безумной надежды: это Сэм. Мы снова будем вместе. Потом за спиной у женщины показался ребенок. Это была девочка лет пяти, светловолосая, голубоглазая, в точности как ее мать, – в точности как бабка ее матери. Реальность с грохотом сомкнулась вокруг меня.
Эта Сэм была не той женщиной, которую я знал. У нее были муж, дети, своя жизнь.
– Я... я знал вашу бабушку, – сказал я. – Мы с ней... мы были друзьями.
Собственные слова показались мне самому дикостью, почти безумием. Что общего может быть у ее бабушки, которая, если она вообще еще жива, в три раза старше меня, – с таким парнем, как я?
Женщина посмотрела на мой футляр со скрипкой:
– Вас зовут Джорди? Джорди Риделл?
От удивления я моргнул, потом медленно кивнул. В ответ женщина слабо улыбнулась мне, почти одними глазами.
– Бабушка говорила, что вы придете, – сказала она. – Она не знала когда, но говорила, что однажды вы появитесь. – Она шагнула от двери и, как наседка цыпленка, загнала дочку в дом. – Хотите войти?
– Я... э, конечно.
Она провела меня в гостиную, заставленную разномастной старинной мебелью, которая, собранная в. одной комнате, вообще-то не должна была производить никакого впечатления, но все же производила. Малышка забралась в моррисовское кресло и с любопытством рассматривала меня, пока я усаживался и пристраивал футляр со скрипкой у ног. Ее мать убрала выбившуюся прядку волос движением, настолько похожим на Сэм, что у меня еще сильнее перехватило дыхание.
– Чай или кофе? – спросила она.
Я покачал головой:
– Не хочу отнимать у вас время. Я... – Дар речи снова изменил мне.
– Вы не отнимаете, – сказала она. Села напротив меня на кушетку, ее глаза снова опечалились. – Бабушка умерла несколько лет тому назад – в конце семидесятых она перебралась в Новую Англию, там и умерла, во сне. Она очень полюбила те места, так что мы похоронили ее там, на маленьком кладбище над морем.
Она говорила, а я представлял себе его. Я почти слышал, как волны разбиваются внизу о берег, брызги пены дождем проливаются на камни.
– Мы были с ней очень близки, гораздо ближе, чем с матерью. – Она сокрушенно посмотрела на меня. – Знаете, как это бывает.
Похоже, ответа она не ждала, но я все-таки кивнул.
– Когда ее последняя воля была выполнена, большая часть ее личных вещей перешла ко мне. Я... – Она умолкла, потом встала. – Извините, я оставлю вас ненадолго.
Я снова кивнул. Когда она говорила о Сэм, вид у нее был грустный. Я надеялся, что воспоминания не заставят ее плакать.
Малышка и я молча глядели друг на друга, пока не вернулась ее мать. Девочка была серьезная, ее огромные глазищи, казалось, все подмечали; она сидела тихонько, не бегала и не кривлялась, как обычно делают дети, когда в доме появляется кто-то новый, перед кем можно повыпендриваться. По-моему, она была не застенчивая; скорее просто... в общем, серьезная.
Когда ее мать вошла в комнату, у нее в руках был пакет, завернутый в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой. Она опять села напротив и положила сверток на стол между нами.
– Как-то раз бабушка рассказала мне историю, – начала она, – о своем первом и единственном возлюбленном. Это был странный рассказ, вроде истории с привидениями, о том, как однажды она жила в будущем, а потом любовь дедушки похитила ее оттуда и перенесла в его время. – Она улыбнулась, как будто хотела извиниться. – Тогда я подумала, что это просто сказка, потому что когда я была маленькая, к нам приходили люди, с которыми моя бабушка училась в школе, которые знали ее еще до того, как она повстречалась с дедушкой. Да и вообще ее рассказ уж слишком отдавал научной фантастикой.
Но это было на самом деле, ведь так?
Я только и мог, что кивнуть. Я не понимал, каким образом Сэм и все, с ней связанное, кроме моих воспоминаний, могло кануть в прошлое, или как, оказавшись там, она обрела целую новую жизнь, но я знал, что это правда.
Я принял прошлое, чего несколько лет подряд пыталась добиться от меня Джилли. Глядя на внучку Сэм, я видел, что и она тоже приняла его.
– Когда ее вещи переслали мне, – продолжала она, – я нашла среди них этот пакет. Он адресован вам.
На свертке я увидел свое имя, написанное знакомой рукой. Руки у меня дрожали, когда я потянулся за ним.
– Необязательно открывать его здесь, – сказала она.
Я был благодарен ей за это.
– Я... я лучше пойду, – сказал я и поднялся. – Спасибо, что нашли для меня время.
Провожая меня к двери, она снова печально улыбалась.
– Я рада, что мне довелось вас встретить, – сказала она, когда я уже вышел на крыльцо.
Я не был уверен, что могу ответить тем же. Она выглядела как Сэм, говорила как Сэм, и это ранило.
– Вряд ли мы когда-нибудь еще увидимся, – добавила она.
Никогда. Ей останутся муж, семья. Мне – мои призраки.
– Спасибо, – сказал я еще раз, повернулся и пошел к калитке, футляр со скрипкой в одной руке, бумажный сверток в другой.
Сверток я открыл не раньше, чем добрался до Садов Силена, местечка в парке Фитцгенри, которое всегда поднимало мне настроение; я решил, что в такой момент это будет нелишним. Внутри оказались книга и письмо. Книгу я узнал. Этот томик «Сна в летнюю ночь» Шекспира, издательство «Дж. М. Дент и сыновья», подарил Сэм я, когда она сказала, что очень любит эту историю.
Издание не отличалось от других ничем, кроме размера, – книжка была такой маленькой, что Сэм могла бы носить ее в сумочке, что она и делала. Слова, которые я написал ей тогда, были на месте, но сама книга выглядела куда более потрепанной, чем раньше. Мне ни к чему было ее открывать, знаменитые последние строчки из реплики Пэка я помнил наизусть:
Представьте, будто вы заснули
И перед вами сны мелькнули.
И вот, плохому представленью,
Как бы пустому сновиденью,
Вы окажите снисхожденье...[39]
Только это был не сон – ни для меня и ни для Сэм. Я положил книгу рядом на каменную скамью и развернул письмо.
"Дорогой Джорди, – прочитал я. – Я знаю, что настанет день, когда ты прочитаешь мое письмо, и, надеюсь, простишь меня за то, что я не пришла к тебе сама, просто мне хотелось, чтобы ты запомнил меня такой, какой я была, а не какой стала. Я прожила полную и почти счастливую жизнь; о чем я сожалею, ты знаешь. Теперь, оглядываясь на то время, которое мы провели вместе, я, как и полагается старой женщине, могу сказать: всему свое время. Нам его было отпущено мало – слишком мало, любовь моя, – и все же оно у нас было.
Кто это сказал: Лучше любить и потерять любовь, чем вовсе не любить? Мы любили и потеряли друг друга, но я предпочитаю лелеять память о нашей любви, чем бунтовать против несправедливости. Надеюсь, ты поступишь так же".
Я сидел и плакал. Не обращая внимания на взгляды, которые бросали на меня прохожие, я изливал свое горе. Я оплакивал отчасти свою потерю, отчасти Сэм и ее храбрость, отчасти собственную глупость, из-за которой я так долго отказывал ей в памяти.
Сколько я так сидел, сжимая ее письмо, не знаю, но слезы в конце концов сами высохли у меня на щеках. А когда я услышал чьи-то приближающиеся шаги и поднял голову, чтобы взглянуть, кто идет, то совсем не удивился, увидев Джилли.
– Ох, Джорди, мальчик мой, – сказала она.
Она села рядом со мной на скамью и придвинулась ближе. И сказать не могу, до чего мне полегчало от ее присутствия. Я отдал ей письмо и книгу, а сам молча сидел, пока она читала первое и разглядывала второе. Медленно она свернула письмо и вложила его назад в книгу.
– Как ты теперь? – спросила она наконец. – Лучше или хуже?
– И то и другое.
Ее брови поднялись в невысказанном вопросе.
– Ну, говорят, именно для этого придумали похороны, – попытался объяснить я. – Последняя возможность сказать «прощай», уладить все, прежде чем... – Я посмотрел на нее и выдавил слабую улыбку. -... Круг повернется вновь. И все же мне плохо, когда я думаю о Сэм. Я знаю, что у нас с ней все было по-настоящему, и знаю, каково мне было потерять ее. Но мне пришлось жить с этим всего несколько лет. Она несла эту тяжесть всю жизнь.
– И все-таки она не сдавалась.
Я кивнул:
– И слава богу.
Какое-то время мы оба молчали, потом я вспомнил про Бумажного Джека. Рассказал Джилли, что, по моим предположениям, произошло той ночью в соборе, показал ей предсказатель, который нашел там поутру. Она прочитала последнее предсказание Джека, сжав губы и нахмурив лоб, но, кажется, не очень удивилась.
– И что ты об этом думаешь? – спросил я у нее.
Она пожала плечами:
– Все люди делают одну и ту же ошибку. Предсказания не открывают будущего; они отражают настоящее. Они как эхо повторяют то знание, которое давно уже живет в глубине нашего подсознания, они извлекают его на поверхность, чтобы мы могли как следует свыкнуться с ним.
– Я имел в виду Джека.
– Думаю, он ушел – туда, откуда появился.
Я почувствовал приступ отчаяния, до которого меня способна довести только она одна, Джилли.
– Но кто он такой? – спросил я. – Нет, лучше сказать,
Нет такого чуда, которое не могло бы оказаться правдой.
Майкл Фарадей
Долгое время я считал ее духом, но теперь знаю, кто она такая. Она стала для меня всем; само ее непостоянство служит той нитью, которая связывает меня с реальной жизнью, с тем, что есть здесь и сейчас.
Лучше бы мне никогда ее не видеть.
Это, конечно, неправда, но она так легко соскальзывает с языка. Так я притворяюсь, что рана, которую она оставила в моем сердце, не болит.
Она зовет себя Таллулой, но мне известна ее истинная суть. Никакое имя не в состоянии передать все, что заключено в ней. Но ведь не зря именам приписывают магическую силу, не так ли? Стоит назвать имя, и незамысловатая эта ворожба вызовет к жизни целостный образ другого, со всеми одному ему присущими сложностями и противоречиями. Но этот образ, вызванный из небытия алхимией имени, приходит не один, он ведет за собой целую вереницу воспоминаний: о ваших свиданиях, о музыке, которую вы слушали в ту ночь или в то утро, обо всех разговорах, шутках и о том, что не обсуждают ни с кем, – обо всем плохом и хорошем, что вы пережили вместе.
Но имя Талли приводит мне на память не только это. Каждый раз, когда талисман связанных с ней воспоминаний оживает внутри меня, я выхожу на улицу, и он ведет меня сквозь городскую ночь, как тотем своего шамана сквозь Страну снов. Все привычное исчезает; то, что она показывает мне, лежит глубоко внутри, скрытое от взоров людей. Стоит мне взглянуть на какой-нибудь дом, и я вижу не только его очертания или высоту, но сразу узнаю его историю. Я слышу его дыхание, я почти угадываю его мысли.
Я могу прочесть судьбу улицы или парка, заброшенной машины или садика, скрытого оградой от чужих глаз, круглосуточного кафе или пустой автостоянки. У каждого из них своя, тайная история, и Талли научила меня понимать их. Если раньше я лишь догадывался, собирал слухи, точно разлетающихся во все стороны светлячков, то теперь знаю.
С людьми куда сложнее. И мне, и ей. Но у Талли хотя бы есть оправдание. А у меня...
Лучше бы мне никогда ее не видеть.
Мой брат Джорди – музыкант, играет на улицах. Он встает со своей скрипкой на углу улицы или рядом с очередью в театральную кассу и творит магию, по сравнению с которой слова бессильны. Когда слушаешь его игру, кажется, будто попал в старинную шотландскую или ирландскую сказку. Протяжные мелодии вызывают в памяти вересковые пустоши, по которым бродят призраки, и пустынный берег моря; джиги и рилы, напротив, зажигают в крови огонь, который то горит ледяным блеском, словно звездный сонм в морозной ночи, то рдеет приветливо, как угли родного очага.
Самое смешное в том, что другого столь же практичного человека, как он, я в жизни своей не встречал. Чарующие звуки из старой чешской скрипки извлекает он, но белая ворона в нашей семье – я.
На мой взгляд, разница между фактом и тем, что многие люди называют фикцией, заключается примерно в пятнадцати словарных страницах. Мой ум настолько открыт любым идеям, что Джорди говорит, что у меня вместо мозгов дырка, но сколько себя помню, я всегда был таким. И дело не в легковерии, хотя меня называли и этим, и другими, не столь лестными прозвищами; а в том, что я всегда рад придержать свое недоверие в узде до тех пор, пока не найдутся неопровержимые доказательства лживости того, во что я склонен верить.
Еще подростком я начал собирать слухи о странных и диковинных происшествиях, заполняя отрывочными заметками и записками страницу за страницей в тетрадях на спирали, – аккуратные чернильные штрихи на бумаге складывались в истории, и каждая открывала передо мной целый мир неизведанных возможностей, когда бы я их ни перечитывал. Больше всего мне нравились те, в которых шла речь о городе, ведь казалось бы, нет на земле места менее подходящего для хрупких чудес, являющих магию, чем это.
По правде говоря, многое из того, что попадало в те тетради, тяготело скорее к темной стороне вещей, но для меня сама эта темнота была наполнена светом, ведь она раздвигала границы реального, наполняя их многообразием возможного. В моем понимании настоящая магия была такова: стоит лишь отодвинуть некий занавес, и мир окажется местом куда более удивительным и странным, чем, зная его обыденность, можно предположить.