В конце концов они родили сценарий, в основу которого были положены наши приключения в Аргентине (вернее, весьма вольная их интерпретация); называлось это творение «Золотой мальчик». За использование этого названия Клиффорду Одетсу[34] отвалили кругленькую сумму, а учитывая то, что произошло между мной и Одетсом впоследствии, в этой перекличке названий была определенная доля иронии.
Когда я прочитал сценарий, он мне страшно не понравился. Я сам был прототипом героя, который меня вполне устраивал. В фильме его звали Джон Браун. Но Герштейна превратили в сына священника из Монтаны, а персонаж Арчибальда Холмса вместо политика из Виргинии стал агентом ФБР. Но хуже всего обошлись с Эрлом Сэндерсоном — из него сделали полное ничтожество, черномазого мальчика на побегушках, который появлялся всего в нескольких сценах, да и то лишь затем, чтобы получить от Джона Брауна очередной приказ, отчеканить: «Есть, сэр!», и взять под козырек. Я позвонил на студию, чтобы высказать свое мнение.
— Мы не можем задействовать его в слишком многих сценах, — было мне сказано. — Иначе потом придется вырезать его из южной версии.
Я спросил своего исполнительного продюсера, о чем это он.
— Если мы собираемся пускать картину в прокат на Юге, в ней не должно быть цветных, иначе ее никто не станет показывать. Мы пишем сценарии с таким расчетом, чтобы можно было без ущерба вырезать из фильма все сцены с участием ниггеров.
Я опешил — понятия не имел, что такое вообще бывает.
— Послушайте, я произносил речи перед Национальной ассоциацией содействия прогрессу цветного населения и Городской лигой. Я фотографировался для «Ньюсуик» с Мери Маклеод Бетюн.[35] Я не могу себе позволить в этом участвовать.
Голос в телефонной трубке стал жестким.
— Загляните в свой контракт, мистер Браун. Нам не требуется вашего одобрения сценария.
— Я и не собираюсь одобрять ваш сценарий. Я хочу получить такой сценарий, который признает определенные факты моей жизни. Если я сыграю в таком фильме, мне больше в жизни никто не поверит. Вы подрываете мою репутацию ко всем чертям!
И понеслось. Я пустил в ход кое-какие угрозы, и исполнительный продюсер пустил в ход кое-какие угрозы. После этого мне позвонил мой бухгалтер и стал объяснять, что произойдет, если те десять штук, которые я получал в неделю, перестанут капать на мой счет, а мой агент сказал, что у меня нет никакого законного права возражать.
В конце концов я позвонил Эрлу и рассказал ему, что происходит.
— Сколько-сколько они тебе платят? — переспросил он.
Я повторил сумму.
— Послушай, — сказал он. — Твои дела с Голливудом касаются только тебя. Но в кино ты новичок, и для них ты — кот в мешке. Ты вступился за правое дело, и это хорошо. Но если ты хлопнешь дверью, ни мне, ни Городской лиге от этого не будет ни холодно ни жарко. Оставайся в деле и сделай себе имя, а потом воспользуйся им. А если тебя так уж задает совесть, утешай себя мыслью, что в случае чего Лиге твои десять штук в неделю всегда пригодятся.
В общем, я согласился. Мой агент состряпал соглашение со студией, по которому любые изменения в сценарии должны были производиться только с моего ведома. Мне удалось добиться, чтобы ФБР из сценария выкинули и персонаж Холмса не имел никакого касательства к правительству, а роль Сэндерсона я попытался сделать чуть более интересной.
Я отсмотрел первые снятые эпизоды, и они оказались неплохими. Собственная игра мне понравилась — во всяком случае, я выглядел естественно, даже в том кадре, где я преграждал дорогу несущемуся на огромной скорости «Мерседесу» и тот отскакивал от моей груди. В этой сцене пришлось применить комбинированную съемку.
Фильм в конце концов сняли, а я принялся кочевать с одной вечеринки в честь окончания съемок на другую, не успевая даже просохнуть. Три дня спустя я очнулся в Тихуане с раскалывающейся от боли головой и подозрением, что я только что совершил какую-то глупость. Хорошенькая блондиночка, которую я обнаружил в своей постели, пояснила мне, какую именно. Оказывается, мы с ней поженились. Когда она отправилась в ванную, я заглянул в свидетельство о браке и выяснил, что ее зовут Ким Вольф. Она была какой-то никому не известной актрисулькой из Джорджии, вот уже шесть лет обивавшей пороги в Голливуде.
После таблетки аспирина и нескольких глотков текилы брак показался мне не такой уж безумной идеей. Возможно, теперь, когда моя карьера пошла в гору, мне настало наконец время остепениться.
Я купил старый дом Рональда Колмана[36] в псевдоанглийском загородном стиле — на Саммит-драйв, в Беверли-Хиллз, и въехал в него вместе с Ким, обоими нашими секретарями, парикмахером Ким, двумя шоферами, двумя горничными… Внезапно все эти люди оказались у меня на содержании, а я и сам толком не понимал, откуда они вдруг взялись.
Следующим был фильм «История Рикенбакера».[37] Снимать его должен был Виктор Флеминг,[38] Фредрику Марчу предстояло играть Першинга,[39] а Джун Эллисон — медсестру, в которую я по сценарию должен был влюбиться. Не кто иной, как Дьюи Мартин должен был сыграть Рихтгофена,[40] чью тевтонскую грудь мне предстояло нашпиговать американским свинцом — плевать, что настоящего Рихтгофена на самом деле подбил кто-то другой. Снимать собирались в Ирландии — с астрономическим бюджетом и полчищами статистов. Я твердо решил научиться управлять самолетом, чтобы самостоятельно исполнять часть трюков. Ради этого я даже разорился на международный звонок Эрлу.
— Привет, — сказал я. — Я наконец-то научился летать.
— Некоторые деревенские, — сказал он, — вечно тормозят.
— Виктор Флеминг хочет сделать из меня настоящего туза.
— Джек, — в его голосе прозвучало веселье, — ты и так туз.
Я слегка опешил — во всей этой суматохе как-то позабылось, что вовсе не «МГМ» сделала меня звездой.
— Пожалуй, ты прав.
— Тебе следовало бы почаще бывать в Нью-Йорке, — заметил Сэндерсон. — Чтобы не забывать, что происходит в реальном мире.
— Ну да. Обязательно. Поговорим о самолетах.
— Непременно.
В Нью-Йорк я заехал на три дня по пути в Ирландию. Ким со мной не поехала: благодаря мне ей дали роль, и на время съемок она с потрохами принадлежала «Уорнер Бразерс». В любом случае, она была южанка до мозга костей, и когда однажды мы встречались с Эрлом при ней, она явно чувствовала себя не в своей тарелке, так что ее отсутствие меня не расстроило.
В Ирландии я проторчал семь месяцев — погода была такой поганой, что мы никак не могли доснять фильм. Дважды мы с Ким встречались в Лондоне — оба раза она прилетала на неделю, — но все остальное время я был предоставлен сам себе. Я хранил ей верность — в моем понимании, то есть не спал ни с одной девицей больше двух раз кряду. Я неплохо наловчился водить самолет, так что несколько раз даже заслуживал похвалу у профессиональных пилотов-каскадеров.
Когда я вернулся обратно в Калифорнию, мы с Ким провели пару недель в Палм-Спрингс. Премьера «Золотого мальчика» должна была состояться через два месяца. В последний день в Палм-Спрингсе, в тот самый миг, когда я вылезал из бассейна, какой-то клерк из конгресса, взмокший в своем костюме с галстуком, подошел ко мне и вручил розовый бланк.
Это оказалась судебная повестка. Мне было предписано явиться в Комитет Палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности (КРААД) рано утром во вторник.
Меня это скорее раздосадовало, чем что-либо еще. Я решил, что меня спутали с каким-нибудь другим Джеком Брауном. Я позвонил в «МГМ» и поговорил с каким-то парнем из юридического отдела. Однако едва скрыл свое удивление, когда услышал:
— А-а, мы так и думали, что вам в ближайшее время пришлют повестку.
— Погодите. Откуда вы могли это знать?
На секунду повисла неловкая тишина.
— Мы придерживаемся политики сотрудничества с ФБР. Послушайте, мы договорились с одним нашим поверенным, чтобы встретил вас в Вашингтоне. Просто расскажете Комитету все, что вам известно, и на следующей неделе сможете возвратиться обратно в Калифорнию.
— Эй! Какое отношение к этому имеет ФБР? И почему вы не предупредили меня? И вообще, в чем этот чертов Комитет меня подозревает?
— Это имеет какое-то отношение к Китаю, — сказали на том конце провода. — По крайней мере нас следователи спрашивали именно об этом.
Я в бешенстве швырнул трубку, но через минуту вновь поднял ее, чтобы позвонить мистеру Холмсу. Они с Эрлом и Дэвидом тоже утром получили повестки и пытались связаться со мной, но не могли отыскать меня в Палм-Спрингсе.
— Они пытаются свалить «Тузов», Джек, — сообщил мне Сэндерсон. — Садись на первый же самолет на восток. Надо поговорить.
Я стал собирать вещи, но тут вошла Ким, одетая в свой белый теннисный костюм — ее урок только что кончился. Запыхавшаяся, она выглядела так привлекательно, как ни одна из других знакомых мне женщин.
— Что случилось? — спросила она.
Я махнул на розовую повестку.
Ее реакция была мгновенной и очень меня удивила.
— Я позвоню на студию. Тебе нужен адвокат.
Я тупо наблюдал, как она поднимает трубку и набирает номер. По спине у меня побежали мурашки.
— Хотел бы я знать, что происходит.
Но я знал, и это знание было ужасающим в своей отчетливости и неумолимости.
Настоящий страх овладел мною позже. КРААД взялся за Голливуд в сорок седьмом: предположительно Комитет расследовал подрывную деятельность коммунистов в киноиндустрии — идея была совершенно абсурдная, поскольку ни одному коммунисту не удалось бы ничего пропагандировать в своих фильмах без ведома и разрешения людей уровня мистера Майера и братьев Уорнер. Те, кого обвинили, в прошлом или настоящем были коммунистами, и они со своими адвокатами выбрали линию защиты, основанную на Первой поправке, которая гарантировала каждому гражданину свободу слова и объединений.
Комитет растоптал их, как стадо буйволов — клумбу с маргаритками. Всех десятерых за отказ сотрудничать обвинили в неуважении к Конгрессу, а когда несколько лет спустя их апелляции были отклонены, они загремели в тюрьму. Члены «десятки» полагали, будто Первая поправка защитит их, а обвинения в неуважении рассыплются самое позднее через несколько недель. Вместо этого обжалования затянулись на годы, вся «десятка» отправилась за решетку, и, отбыв срок, ни один из них не смог найти себе работу.
Именно тогда возник так называемый черный список. Мои старые знакомцы из Американского легиона, после приснопамятных столкновений с фермерами в годы Великой депрессии освоившие более тонкую тактику, опубликовали список известных или подозреваемых коммунистов, чтобы ни один работодатель ни под каким предлогом не мог нанять человека из этого списка. Если он все же нанимал кого-либо из неблагонадежных, он сам пополнял ряды подозреваемых и его имя могло также оказаться в этом списке.
Ни один из тех, кто предстал перед КРААД, не совершал никакого преступления — в том смысле, в каком его определял закон. Они оказались под следствием не за преступную деятельность, но за свои убеждения. Комитет не имел конституционного права преследовать этих людей, черный список был незаконным, доказательства по большей части основывались на слухах и были неприемлемыми в суде… но это ничего не меняло. Их все равно осудили.
КРААД некоторое время молчал, отчасти по той причине, что его председатель, Парнелл, угодил за решетку за финансовые махинации, отчасти потому, что «голливудская десятка» все еще обжаловала свои приговоры. Но привычка к оглушительной славе за то время, пока комитетчики расправлялись с Голливудом, оказалась очень сильной, тем более что общественность впала в совершеннейшее безумие от процессов по делу Розенбергов[41] и Алджера Хисса,[42] поэтому они решили, что настала пора устроить еще одно громкое расследование. Новый председатель КРААД, Джон С. Вуд из Джорджии, замахнулся на самую крупную дичь на планете.
На нас.
Поверенный «МГМ» встретил меня в вашингтонском аэропорту.
— Я бы не советовал вам встречаться с мистером Холмсом или мистером Сэндерсоном, — заявил он.
— Не говорите глупостей.
— Они будут пытаться уговорить вас прибегнуть к защите на основе Первой или Пятой поправок, — сказал юрист. — Первая поправка не поможет: все апелляции на этом основании отклоняются. Пятая же позволяет не давать показаний против самого себя, но если вы на самом деле не совершали ничего противозаконного, то не можете прибегнуть к такой тактике — если только не хотите выглядеть виновным.
— И ты больше не сможешь найти себе работу, Джек, — вставила Ким. — «Метро» даже не выпустит в прокат твои картины. Американский легион будет пикетировать кинотеатры по всей стране.
— С чего ты взяла, что я смогу работать, даже если стану с ними сотрудничать? — спросил я. — Чтобы попасть в черный список, достаточно просто получить этот чертов вызов.
— Мистер Майер уполномочил меня сообщить вам от его имени, — сказал юрист, — что вы останетесь на студии, если станете сотрудничать с Комитетом.
Я покачал головой и ухмыльнулся.
— Я намерен поговорить с мистером Холмсом сегодня же вечером. Мы же «Тузы», а не кто-нибудь. Если нам не под силу задать трепку какому-то жирному конгрессмену из Джорджии, мы не заслуживаем работы.
Итак, я встретился с мистером Холмсом, Эрлом и Дэвидом в «Стетлере». Ким сказала, что я веду себя неразумно, и со мной не пошла.
Все не заладилось с самого начала. Сэндерсон сказал, что прежде всего Комитет вообще не имеет права нас вызывать и мы просто должны отказаться с ними сотрудничать. Мистер Холмс добавил, что мы не можем вот так просто взять и сдаться и должны защищать себя перед комитетом — в конце концов, нам нечего скрывать. Эрл опять вмешался: дескать, в том балагане, в который превратился наш суд, без толку взывать к голосу разума. Дэвид просто хотел пустить на заседании в ход свои феромоны.
— К черту! — не выдержал я. — Ставлю на Первую. Свобода слова и объединений — это понятно каждому американцу.
Но сам я не верил в свои слова ни на грош, а просто чувствовал, что должен сказать хоть что-то оптимистичное.
В первый день меня так и не вызвали — мы с Дэвидом и Эрлом слонялись по вестибюлю, считая шаги и кусая ногти, пока мистер Холмс со своим поверенным пытался разыгрывать из себя короля Кнута[43] и не дать гибельной волне слизнуть едким языком плоть с их костей. Дэвид все пытался уговорить охранников позволить ему пройти в зал, но ему не повезло: те, что находились снаружи, и рады были бы пропустить его внутрь, но вот на тех, что были за дверью, его феромоны не действовали, и они упорно продолжали стоять у него на пути.
Прессе, разумеется, присутствовать позволили. КРААД обожал демонстрировать свою деятельность перед камерами кинохроники, а камеры придавали этому балагану подлинный размах.
Я не знал, что происходит внутри, пока оттуда не вышел мистер Холмс. Он двигался, как человек, перенесший инсульт: осторожно переставлял одну ногу за другой, лицо было пепельно-бледным, руки тряслись — короче говоря, за какие-то несколько часов он постарел на два десятка лет. Эрл с Дэвидом подбежали к нему, а я мог лишь в ужасе смотреть, как другие вели его по коридору.
Страх держал меня за горло.
Мистера Холмса посадили в его автомобиль, потом Эрл подождал, когда подъедет лимузин «МГМ», и вместе с нами уселся на заднее сиденье. Ким, надувшись, забилась в уголок, чтобы мой чернокожий приятель случайно ее не коснулся, и отказалась даже поздороваться.