– Туда нельзя! – категорически заявила секретарь главного обвинителя всех Наций во всех грехах, как его в шутку называли сотрудники.
В приемном зале шло экстренное совещание с участием директора ЦРС и начальника Управления полиции.
– Стоять-бояться! – проревел Ульрих. – Мне можно!
Секретарша ничуть не испугалась:
– Никому нельзя!
– У меня свежак!
Девица потянула носом и поморщилась:
– Это я чувствую.
– У меня новости по делу о расправе! – громовым басом уточнил следователь. – Не заставляй меня вышвыривать красивых девушек из окон!
– Я сейчас охрану позову! – Секретарша, конечно, не поверила в угрозу, но все равно немного стушевалась. – Сядьте в кресло и ожидайте!
– Немедленно доложи Симонову! – продолжал бушевать Ульрих. – Если не доложишь, он тебя сего-дня же уволит! Ко всем чертям уволит, несмотря ни на какие таланты и особые сверхурочные заслуги!
– На что это вы намекаете?! – Девица возмущенно зарделась.
– А есть что скрывать? – с профессиональным подозрением поинтересовался следователь и оглушительно расхохотался. – Докладывай обо мне шефу, или я, пока буду тут ожидать, вытяну всю твою подноготную, клянусь Фемидой, честное слово!
От глубокого обморока секретаршу спас сигнал интеркома.
– Ольга, что там за шум?
– Марк Станиславович, к вам Ульрих рвется. Он грозит меня в окно выкинуть. Я не хочу.
Несмотря на тяжелую обстановку, генеральный прокурор юмор оценил. Он вообще никогда не терял присутствия духа и любил, чтобы подчиненные воспринимали события с долей иронии, даже в разгар самых тяжелых кризисов. Будучи женщиной неглупой и опытной, Ольга это прекрасно поняла еще в первую неделю работы в офисе.
– Ульрих, тронешь девочку хоть пальцем, лично надаю по шее. Что у тебя?
– Свежак, господин прокурор! Прямо из морга!
– Какой оттуда может быть свежак? – усмехнулся Симонов.
– А еще я родню потерпевших опросил, та-акие факты всплыли!
– Заходи…
В зале заседали трое. Без круглого стола, просто в креслах у имитации камина. Генеральный прокурор Симонов с интересом взглянул на следователя и указал ему на четвертое кресло, в точности как у других. Такая демократичность высокого начальства теоретически должна была подкупать, но Ульриха сейчас меньше всего волновали благосклонные жесты. Да и не жест это был вовсе. Не тот человек был прокурор, чтобы разводить церемонии, следователь это прекрасно знал и уважал начальство за реальную, не показушную демократичность. Причем гораздо сильнее, чем за профессиональные качества. Как раз о них следователь был невысокого мнения. Но генеральный не был «коренным» сотрудником, начинал карьеру он в армии, и ему было простительно.
Ульрих уселся в кресло, пробурчал «здравствуйте» в ответ на кивок второго заседателя – это был Картер, директор ЦРС – и с интересом уставился на третьего. С интересом, потому что следователя крайне занимало, что он сейчас чувствует и о чем размышляет, уставившись на голографический огонь? Начальник Управления полиции Белкин, казалось, не замечал появления Ульриха, полностью погрузившись в тяжкие раздумья.
– Вещай, – разрешил Симонов. – Что они тебе рассказали?
– Покойники?
– Родственники.
– А-а… я хотел с морга начать.
– Ну, давай так.
– Вот.
Ульрих порылся в кармане и достал пакет с чем-то тяжелым. Он подбросил пакет на ладони, и «что-то» в нем брякнуло.
– Копилку у ребенка отнял?
– Это пули, господин прокурор. Шестнадцать штук.
– Пули?
– Да, сорок четвертый калибр порохового оружия. Эксперты-оружейники говорят – редкая штука… Извлечены из тел погибших. Вернее, из их черепов. Так что все сходится.
– Ты намекаешь на спецоружие? Белкин, твои группы захвата пользуются пороховиками сорок четвертого?
– Вообще-то положено пользоваться девятимиллиметровыми, но есть, конечно, особые энтузиасты. – Начальник полиции угрюмо взглянул на Ульриха, а затем на Симонова. – Только их немного. Лазерники удобнее и надежнее.
– Но ведь по конвенции тридцать второго года городская полиция обязана соблюдать нормы безопасности и пользоваться только бесшумным пороховым оружием останавливающего действия! – запротестовал следователь. – Насколько я понимаю, чем крупнее калибр, тем действие более… останавливающее, и как раз поэтому его используют ваши спецназовцы. Правильно?
– Нет, неправильно, – возразил Белкин. – Ваши уловки оставьте для допросов. Во-первых, спецгруппам разрешено пользоваться армейскими лазерными винтовками, микроволновыми пушками, нервно-паралитическим газом и психотронными излучателями. Электрошокеры, водометы, пороховики и слезоточивый газ – удел обычных полицейских. Во-вторых, сорок четвертый калибр в прошлом частенько изготавливался под «магнум» – патрон гораздо мощнее обычного. Но даже и стандартный патрон этого калибра – редкостная сволочь. Ни о каком «останавливающем» действии не может быть и речи. Такое оружие убивает наповал с самыми разрушительными внешними проявлениями. Вы не могли вынуть шестнадцать пуль из черепов пострадавших. После такой изуверской казни – всех на колени и с близкого расстояния по пуле в затылок – у них и черепов-то не должно было остаться. Разнесло бы как глиняные горшки.
– Ульрих! – Симонов кивнул, соглашаясь с начальником полиции, и строго посмотрел на следователя. – Ты сам вынимал пули?
– Я же не патологоанатом. – Толстяк обиженно засопел. – Но у меня нет причин не верить коронерам! Они и заключения мне в комп сбросили. Прямо с больничного сервера. Все шестнадцать как на подбор; причина смерти – огнестрельное пулевое ранение в затылочную область головы. Может, у этих полицейских патроны не «магнум» были, а, наоборот, какие-нибудь нестандартные, ослабленные?
– Короткобойные, – подсказал Симонов.
– Ну, – снова оживился Ульрих. – Вот и застряли пули в башках!
– У полицейских все одинаковое, штатное, – раздраженно бросил Белкин. – Подстава это. Кто подписывал заключения?
– Эксперты и директор клиники.
– Ну так побеседуйте с этим директором. И с прозекторами побеседуйте, которые непосредственно вскрытия делали!
– В лесу побеседовать? – не сдержался Ульрих.
Секундой позже он понял, что не прав, и взглянул на Белкина исподлобья. Начальник полиции перенес оскорбление достойно. Он лишь многозначительно взглянул на Симонова. Тот огорченно поморщился и покачал головой:
– Старший следователь Ульрих, ваше поведение недопустимо.
– Виноват, господин прокурор, признаю и прошу меня простить. – Он взглянул на Белкина. – Извините, господин начальник, такой уж скверный характер.
Полицейский вяло шевельнул рукой – «да ладно» – и снова уставился в камин. Ульрих вновь воспрянул духом.
– Ну ладно, с пулями пока не все понятно – проверю, но родственников я сам опрашивал! За достоверность ручаюсь. Кроме одного, всех опознали.
– Кроме кого?
– Ну, если опираться на данные из гиперсети, это был партийный лидер. Этот, как его… Явор!
– Самый обычный горлопан, – заметил Картер. – В его досье даже ни одного приличного подвига нет, сплошь мелочовка. И вообще эта «Свобода и право» никуда не годилась. Сборище лентяев. Партия называется. Любители пива и то более организованны и политически весомы.
– Ну да, лентяев, – Ульрих усмехнулся. – А что еще интересного знает ЦРС об этой партии?
– Интересного? – Картер пожал плечами. – Около тысячи членов, примерно сотня – бойцы. Но все вместе редко собираются. Лентяи и есть. В активе десяток мелких стычек с полицией на митингах объединенной Оппозиции и антиглобалистов. Конкретной политической программы нет и в помине, главный лозунг – «Против власти за свободу».
– Анархисты, – вывел Ульрих.
– Не совсем. Власть им не по душе только нынешняя. Как бы. А если копнуть, внутри своей банды ограничения свободы они признают и развивают. Например, поборы под видом взносов, запрет на посещение некоторых общественных заведений и мероприятий, принудительное участие в «партийных оргиях» – особенно для молоденьких неофиток, преследования людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией…
– Вот! – прервал его следователь. – Я ждал именно этих слов! Родственники шестерых погибших утверждали, что их близкие имели как раз такую ориентацию! И вот поэтому я никак не могу взять в толк, каким ветром занесло четверых геев и пару лесбиянок на собрание бритоголовых? Как случилось, что их всех уложили в одну братскую могилу? Злая шутка конкурирующей банд-партии?
– Скорее попытка задеть за живое максимально широкие слои населения, – возразил Картер. – Посудите сами, полицейский произвол, направленный против неудобных членов общества. Возмутится даже воинствующий гетеросексуал.
– Но зачем? Кому это выгодно? Где мотив?
– Можно только гадать.
– А если без гаданий, у нас остается первый вопрос следователя Ульриха – как? – высказался Симонов. – Как случилось, что они сидели в том особняке и, судя по всему, мирно разводили демагогию?
– Это еще сложнее понять, чем мотив преступления, – не отрывая взгляд от огня, вздохнул Белкин. – Ясно одно – у Наций появился новый враг, наглый и коварный. Ничуть не слабее прежних. И если не прихлопнуть его сразу, он в покое нас не оставит, а чего доброго, и вовсе взорвет ситуацию.
– Ну, на это ему придется потратить слишком много времени и сил, – усомнился Картер.
– А ты знаешь, сколько их у него припасено? Нет? И я не знаю. Но если учесть, как он ловко подставил полицию, подсунул газетчикам свидетеля и взбудоражил общественное мнение, с силами у врага все в порядке. Вопрос – сколько мы дадим ему времени?
– Я понял, на что ты намекаешь. Мы отрабатываем все зацепки. Только, боюсь, пока противник не нанесет новый удар, мы его не вычислим.
– Это как так?! Вы что же, будете спокойно сидеть и ждать новых трупов?! – возмутился Ульрих.
Все его огромное тело напружинилось и перестало походить на большой курдюк с салом под виски-соусом. Симонова поза подчиненного ничуть не впечатлила. Он невозмутимо взглянул на следователя:
– Спокойно сидеть нам не дадут. На завтра назначено заседание Специальной комиссии при Совете Наций, там нас пропесочат всех троих, а сегодня придется отбиваться от возмущенной прессы – правда, только нашему главному полицейскому… Ну и все такое прочее. Так что спокойной жизни не предвидится. А что касается новых трупов… ЦРС и полиция переходят на усиленный вариант несения службы. Белкин, я правильно выразился?
– Правильно, Марк, правильно. Только не даст ничего эта мера. Второй удар будет не здесь.
– Какие мы проницательные! – усмехнулся прокурор. – А где?
– Не знаю, но мой опыт подсказывает, что не здесь, не в Стокгольме. Даже не на Земле.
– А если опыт устарел?
– Нет. Тактика терроризма неизменна уже триста лет. И знаешь, почему? Потому что эффективно работает и без всяких там новаций…
4
В голове шумело, в животе булькало и урчало, а руки отчетливо дрожали. Состояние было, что и говорить, не очень. Муторное. Или, как выражался директор клиники: «состояние нестояния». Хотя дрожание рук не имело принципиального значения. Клиентам было безразлично, ровный в них сделают разрез или не очень. Вот не пропустить какую-нибудь посмертную особенность было важно, и, чтобы этого избежать, требовалось сконцентрироваться, а руки… ерунда.
Доктор Олег Сполохов мельком взглянул на свое отражение в лоснящемся боку биксы с иглами и шовным материалом. Зеркал в прозекторских по понятным причинам не было. Выраженная небритость и мешки под красными глазами выдавали его задолго до того, как можно было бы заметить дрожь в руках. Если нагрянет куратор морга, не миновать нагоняя. И вряд ли он примет в расчет возраст и молодецкую удаль патологоанатома, прогудевшего в компании двух чрезвычайно раскованных подружек до пяти утра. Мужская солидарность дело хорошее, но существует лишь в кино, да и то при отсутствии зависти.
Сполохов себя одернул. Нет, все не так. Брюзжать вынуждает похмелье и недосыпание. Она существует, солидарность, но… Если бы куратор и сам развлекался прошедшей ночью, договориться было б легче легкого, но этот сухощавый желчный старичок уже вряд ли способен на подвиги. А значит – влетит однозначно…
Эх, сейчас бы под капельницу с чем-нибудь освежающим, хотя бы с классическим гемодезом. Один флакон, и ты как огурчик. Да только Нинка, сестра из процедурного кабинета, что в отделении терапии, сегодня точно опоздает. Или вовсе не придет. Это же с ней Сполохов всю ночь кувыркался. С ней и Люсей, доктором-интерном из реанимации. Так что спасти некому…
– Эй, мертвяк, хочешь, шепну чего? – В «холодную» заглянул долговязый, вечно страждущий халявного спирта врач-функционалист Ригельман.
– Таки налить? – язвительно поинтересовался Сполохов.
– Отчего нет?
– Возьми там, в шкафчике… только одну мензурку!
– Ша, прозектор, Моня норму знает.
Он разыскал мерный стаканчик, протер краем зеленоватой форменной рубахи и плеснул в него из склянки. Запил он водой из-под крана.
– Какая тайна? – нетерпеливо спросил Сполохов.
Он и сам был не прочь принять на грудь, но боялся, что тогда его уж точно развезет.
– Выглядишь, будто с Нинкой всю ночь барахтался, – неодобрительно сказал разговевшийся Моня. – Не бережешь ты себя, Олежек. Лучше бы дернул на ночь сто грамм да выспался как следует. Смотри, вон осунулся. И глазки как у вареного омарчика, прям хоть закусывай тобой…
– Разберусь, – отмахнулся Олег. – Ты тайну хотел раскрыть. Давай, а то у меня клиентка остывает.
– Ничего, ниже комнатной температуры не остынет. Хотя, конечно, заставлять женщину ждать… пусть и не совсем живую… нехорошо. А тайна такая: сидит сейчас в кабинете у директора клиники здоровенный следователь из Генеральной прокуратуры и страшно ругается. Не буду пересказывать дословно… – он приподнял простыню, которой была укрыта «клиентка» Сполохова, и поклонился, – особенно при дамах, но смысл его ругани сводится к следующему: очень этот следователь сомневается, что твои вчерашние заключения достоверны.
– Как так? Сомневается, что эти шестнадцать несчастных мертвы?
– Я так понял, что его не устраивает причина смерти.
– Пулевые в голову, – пожал плечами Сполохов, – вход-выход, раневой канал, каша вместо мозгов, сорок четвертый или сорок пятый калибр, все честь по чести. Что тут может не устраивать?
– Не знаю, – развел руками Ригельман, – что услышал, то и передаю.
– Странно. Это все?
– Вроде бы да. А-а, нет, он еще что-то про пули говорил. Что-то вроде «почему их шестнадцать?».
– А сколько должно быть, если дырок тоже шестнадцать? Хотя, постой, у него что, пули есть?
– А у тебя их не было?
– Нет, конечно. Я же говорю: входное и выходное отверстие было в каждом случае. Навылет. Я так и в заключениях указал. Собственно пуль я не нашел.
– Значит, он сам их отковырял.
– Где? В парке? А я слышал, что трупы туда привезли откуда-то еще, что не там убивали.
– Ну, знаешь, тут я и вовсе – пас. Это ты по долгу службы с полицией общаешься, тебе виднее, а мое дело помогать ближним, тебе в том числе. Еще налью?
– Мне скоро срезы нечем будет фиксировать… вылакал уже полбанки.
– Бессердечный ты человек! Только с трупами вежливый да с Нинкой ласковый! А с остальными – камень бездушный!
– Тише ты!
– А что? Думаешь, никто про вас с Нинкой не знает? – Моня рассмеялся. – Да она при одном упоминании твоего имени так глазки закатывает, что любой дурак догадается. Даже до меня доперло.
– Ладно, за самокритичность налью… И сам, пожалуй, здоровье поправлю… А лучше… знаешь что, Моня, закрывай свою лавочку, идем в нормальных условиях жахнем.
– Ну, меня-то никто не пасет, завотделением в отпуске, а если тебя твой «моргенштерн» хватится? Вполне возможный вариант, с учетом присутствия в клинике этого следователя.
– И черт с ними! – Сполохов стянул перчатки и бросил их в корзину. – Идем…
– Смотри, объявят тебя в розыск… – Ригельман с сожалением покосился на банку со спиртом. – К тому же я на мели.