«Унесу, унесу!» — упрямился первый и вертел хвостом. Его близорукие чёрные глазки-бусинки азартно поблёскивали. — «Съем, съем!»
«Еды много-много! Ты не унесёшь, ты не сильный!»
«Я сильный, сильный-сильный! Только лёгкий! Я унесу и съем, я молодой!»
«Ты молодой, ты глупый», — старый крыс даже оставил свою корку и встал на задние лапки. Ялка не удивилась бы, если бы сейчас он упёр лапки в боки и на самом деле заговорил. — «Хозяин станет сердитый-сердитый, злой-презлой! Еды больше не оставит!»
«Я не боюсь, не боюсь! Пусть знает, знает: я крыса, я крыса, я крыса, и я здесь был!»
Третий — самый толстый и лоснящийся, молча вгрызался в свою долю и мало обращал внимания на своих приятелей. Ялке вдруг стало смешно, она не выдержала и прыснула. Крысы вмиг побросали свою добычу, спрыгнули на пол и в считанные мгновения скрылись в тёмной половине дома.
Сколько времени она ещё вот так стояла и хихикала над крысами, Ялка не смогла бы сказать. Прийти в себя её заставил звук шагов, донёсшийся снаружи. Им вторил лёгкий перестук копыт идущей шагом лошади. В первое мгновение Ялка перепугалась, еле попала клинком в ножны, потом самими ножнами — на крюк, чуть не свалила с полки груду хлама, после чего вприпрыжку понеслась к кровати, обронила одеяло по пути, заметалась, подобрала, и в итоге едва успела притвориться спящей, прежде чем открылась дверь.
— Заходи, — сказал кому-то травник. Потоптался на пороге и прошёл к столу. Плащ с шорохом упал на лавку. Ялка зажмурилась крепче и постаралась дышать ровнее.
— Вот, значит, где ты живёшь, — проговорил негромко чей-то новый голос.
— А будто ты не знал, — с усмешкой отпарировал тот.
— Знал. Но никогда здесь не был.
— Интересно, как ты меня, вообще, отыскал.
— У меня свои методы.
Двое прошлись по комнате. Звякнуло железо. Кто-то передвинул кружку, хмыкнул. Два раза плеснуло вино.
— Твоё здоровье.
— Хох.
Несколько мгновений оба гулко пили, затем расположились у камина, — Ялка услыхала, как знакомо заскрипела лавка.
— Надо бы лошадь расседлать, — немного сонным голосом сказал пришелец.
— Сиди уж. О ней позаботятся.
— Да? Интересно, кто?
— Не важно, кто, — тут травник опять усмехнулся.
— И за арбалетину свою, кстати говоря, тоже не беспокойся — завтра сами принесут.
Повисла пауза. Кто-то пнул дрова в камине сапогом. Пламя вспыхнуло, протяжно гукнул дымоход.
— Здоровая домина.
— Ну, так. Здесь же рудокопы раньше жили, те, которые издалека, которые на постоянку здесь селиться не хотели. Посёлка нет уже давно, окрестные дома на камень разобрали.
— А этот что ж?
— Плитняк, — презрительно сказал на это травник. — Кому он нужен?
— Да уж, точно, никому. А тепло у тебя.
— Девчонка болеет, вот и топлю. Камин, чтоб его; приходится всё время жечь. Всё никак не соберусь печь вместо него сложить.
— А ты умеешь?
— Нет.
Что-то острое стукнуло по доскам стола — быстро, с протягом и несколько раз.
Хлеб режут, догадалась Ялка. Или колбасу.
— Я заночую у тебя?
— Что за вопрос! Места сколько хочешь, выбирай лежанку поцелее и ложись… Эй, осторожнее!
— Ах, зараза… — вдруг выругался пришелец. — Ну и ножик у тебя.
— Девчонка принесла. Поаккуратней с ним.
Ялка почти почувствовала, как взгляды обоих защекотали ей затылок. По спине побежали мурашки.
— Это она? — спросил негромко незнакомец.
— Ещё кого-то видишь, что ли?
— Нет, но…
— Она, она, — с каким-то непонятным выражением в голосе сказал Лис. Помолчал и вдруг добавил: — Ну, хорош притворяться, слышишь? Открывай глаза.
Девушка не сразу поняла, что последние слова предназначались ей, а когда поняла, невольно напряглась. От взгляда травника это не укрылось, он рассмеялся весело, легко, беззлобно, встал и подошёл к ней. Тронул за плечо.
— Вставай, Кукушка, — мягко сказал он. — Просыпайся. Неужели ж ты думаешь, что я не сумею понять, когда ты спишь, а когда просто лежишь и подслушиваешь?
Дальше притворяться было бесполезно. А впрочем, чего она ожидала? Пила вино (в кружке, наверное, ещё оставалось на донышке), безрукавку без спросу напялила, да и меч висит, наверно, косо… Она вздохнула, перевернулась на спину и посмотрела снизу вверх на травника. Перевела взгляд на его ночного гостя — тот сидел у камина и пристально рассматривал её. Это был рослый мужчина лет сорока, с длинными тёмными волосами, в которых поблёскивали нити седины, и глазами, как два бурава. Он был со шрамом на губе, без двух зубов, заметно щурил левый глаз; на левой же руке его отсутствовал мизинец. Должно быть, за свою жизнь этот человек успел побывать не в одной серьёзной переделке. Во всяком случае меч свой он предпочитал держать под рукой. Под его взглядом Ялке стало неуютно, она вжалась затылком в подушку и натянула одеяло до подбородка.
— Не бойся, — уловив её смятение, поспешил сказать травник. — Это Золтан, он друг. Он тебя не обидит.
— Почему — Кукушка? — тихо спросила она.
— Ну, надо же мне тебя как-то называть, раз ты мне не представилась.
— Я Ялка.
Тот кивнул без тени малейшей усмешки, как кивают взрослые ребёнку, который он говорит им: «Я — лошадка!», или «Я — кораблик!» Девушке почему-то вдруг стало неловко, словно она назвалась чужим именем.
— Зови меня Лис, — представился тот
— Ты сжёг мою одежду?
— Нет, только башмаки, остальное я выстирал. Рубашку потом постираешь сама. Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо… Есть хочу. Травник улыбнулся.
— Ну, это не смертельно. Вылезай из кровати. Сейчас мы с Золтаном чего-нибудь сготовим.
Ялка встала, повторив свой фокус с одеялом. Травник цокнул, как белка, и одобрительно кивнул. Ничего не сказал. Она подошла к столу, немного стыдясь своего неряшливого вида и всклокоченных волос, однако брошенный украдкой в их сторону взгляд дал ей понять, что ни травника, ни его странного приятеля это нисколько не волновало, и она успокоилась.
За окном по-прежнему было темно.
— Который час? — спросила она.
— Около пяти. — Травник помолчал. — Зачем ты вынимала меч?
Ялка покраснела от стыда, даже не задаваясь вопросом, как тот догадался.
— Я… я испугалась, — призналась она. — Тут были крысы, на столе, три штуки. Толстые, противные, фу… — девчонку снова передёрнуло.
— А! — рассмеялся травник, словно услышал хорошую новость. — Адольф, Рудольф и Вольфганг Амадей. Вылезли всё-таки. Ну, и чего?
— Они хотели хлеб стащить.
— Пускай тащили бы: они тут часто шастают, я им нарочно корки оставляю, я всё равно поджаристые не люблю. А то книги грызть будут. Надеюсь, ты их не зарезала?
Впервые Ялка видела его улыбающимся, и это зрелище ей неожиданно понравилось. У него была хорошая улыбка. Кое-где не хватало зубов, но это уж как водится.
А улыбка всё равно была хорошая.
Вот только в голубых глазах читалось: «Врёшь».
— Так значит, ты крыс испугалась, — подытожил он.
— Да. Они… — Ялка умолкла и закусила губу. Покосилась на Золтана, на травника, потом решилась и закончила: — Они разговаривали.
— Разговаривали? — травник поднял бровь.
— Мне так показалось. Я их… слышала. Лис как-то растерянно улыбнулся и обернулся к Золтану. Лицо того осталось подчёркнуто серьёзным глазах застыло недоверие и что-то, похожее на безысходность.
— Вот видишь, — сказал травник с непонятной горечью в голосе. — Я же тебе говорил!
И тут, как будто эта горечь всколыхнула память, Ялка вдруг вспомнила всё. И дорогу, и маму, и Михеля, и свои поиски.
И разрыдалась.
Альфонсо Рохелио Родригес де Лас-Пасиа с отвращением сплюнул на пол тягучую и тёмную слюну, положил за щёку свежий ком табачной жвачки и водрузил ноги в сапогах на соседнюю лавку — поближе к камину.
— Дерьмовая страна, — сказал он и с подозрением оглядел четверых своих спутников, надеясь вероятно, что те затеют спор. Но все лишь согласно закивали. Даже Санчес — забияка и крикун — не стал ругаться на Родригесовы ноги, оказавшиеся рядом с ним, а просто отодвинулся подальше.
Дождь, который лил два дня, а после вдруг сменился снегом, заставил Киппера и брата Себастьяна приостановить погоню, и пятерым наёмникам наконец-то выпала возможность отдохнуть.
Пятеро солдат сидели в комнате в пустой корчме с названием «Дряхлый душегуб» на перекрёстке трёх дорог и коротали время за бездельем и выпивкой. Спорить с Родригесом не было смысла — всё уже сто раз было сказано и пересказано. Всех задолбали здешние дожди и долгая дорога, а корчма и постоялый двор вполне соответствовали своему названию и могли убить волю к жизни у кого угодно. По правде говоря, название корчмы было связано с легендой об одном престарелом разбойнике, некогда повешенном как раз на этом самом перекрёстке, но это уже мало кого интересовало — историю эту солдаты уже успели выслушать в пересказе кабатчика, каждый — по несколько раз.
Родригес поёрзал, устраиваясь поудобнее, поскрёб в затылке и решил развить свою мысль.
— Дерьмовая страна, — повторил он. — Даже воздух здесь у них какой-то кислый, как ихнее пиво. И погода здесь тоже дерьмовая. То дождь, то ветер, у меня все кости ломит от этой сырости. За две недели солнца было не больше, чем на полдня. Доспехи ржавеют, сапоги разваливаются, дороги, как гнилой навоз. И люди такие же. Еретик на еретике, по-людски не разговаривают, товар гнилой подсунуть норовят. Девки в кабаках страшенные, все кривоногие да толстозадые, дерут втридорога, а не умеют ни хрена. Вина приличного, и того нельзя найти. Честное слово, месячное жалованье отдал бы за бутыль хорошего вина, добрый кусок козьего сыра и пригоршню солёных оливок. Табак ещё кончается… Тьфу!
И Родригес снова сплюнул, на сей раз — в камин.
В трапезной зале «Дряхлого душегуба», приютившего гвардейцев, было душно и сизо от дыма. Несмотря на все стенания Родригеса три наёмника молча продолжали дымить трубками, пить пиво и перебрасываться в карты. Других развлечений в этой дыре, которая гордо именовала себя постоялым двором, им предложить не могли.
Наконец и Санчес всё-таки не выдержал, и тоже бросил свои карты.
— Хорош стонать, Родригес, — немного запоздало сказал он, выколачивая трубку, и зевнул до хруста в челюстях. — Не одному тебе осточертели здешнее дожди и здешнее вино. Радуйся, что деньги платят.
— Деньги, — хмыкнул тот. — Если бы их ещё можно было где-нибудь потратить с толком, эти деньги!..
Два других игрока переглянулись и тоже положили карты, даже не пытаясь выяснить, кто проиграл, а кто выиграл. Родригес опустил ноги с лавки. Снова воцарилось молчание, лишь в углу один из солдат постукивал молотком — чинил доспехи.
До середины осени эти пятеро наёмников из испанского отряда, преданого инквизиции властями, стояли в Гаммельне. Там тоже было скучновато, но по крайней мере было, где развлечься, и не надо было переться Дьявол знает, куда по этой плоской, без конца сражавшейся с водой стране, где им было чуждо почти всё — обычаи, язык и даже в чём-то — вера. Да ещё и подчиняться приходилось местному десятнику. Киппер, кстати говоря, давно уже храпел, упившись под завязку дрянным местным пивом.
Родригес и Санчес оба были родом из Мадрида, и были полной противоположностью друг другу. Родригес был высокий, седоватый, худой, как скелет, с длинными усами, торчащими вперёд и вверх, как буйволиные рога. усы были его предметом гордости, и он каждое утро их расчёсывал перед зеркалом и долго умащивал душистым воском. Ярый меланхолик, он был страстным любителем подраться, и ещё большим — поворчать. Из пятерых наёмников, которые сопровождали брата Себастьяна в его экспедиции, лишь он один предпочитал табак жевать, все остальные ограничивались традиционным методом употребления. Табак, кстати говоря, они курили местный — серый кнапстер солдатской нарезки, очень горький, сухой и вонючий.
Санчес был поменьше ростом, чуть сутулый, с длинными руками, бочкообразной грудью и заплетённым в косичку конским хвостом на затылке. Приятели за глаза называли его обезьяной. Было ему сорок с небольшим. Из всех его привычек одна вызывала у его спутников особенное раздражение — когда Санчес бывал по-настоящему пьян, он начинал перечислять и вспоминать всех девушек и женщин, с которыми ему случалось провести ночку-другую, всякий раз прибавляя новые подробности. А память и воображение у него были те ещё. К счастью, слабенькое местное пиво не способно было довести его до нужного состояния, и Санчес был сегодня необычно молчалив.
— Не могу дождаться, когда мы наконец поймаем этого щенка, — сказал угрюмо он, подбирая снова и вертя в руках засаленные карты. — С тех пор, как мы за ним гоняемся, padre Себастьян стал сам не свой. Уж эти инквизиторы, как псы: раз вцепятся, потом не оторвёшь. Что в этом мышонке может быть такого страшного?
— Ты дурак, Алехандро, — возразил ему Родригес. — Дурак и сын дурака.
— Почему это я — дурак? — ощерился Санчес.
— Дурак, потому что думаешь, будто с поимкой мальчика всё сразу кончится. А между тем я сам слышал, как Себастьян и этот его ученик из местных говорили об этом. Они ищут вовсе не мальчишку.
— Вот как? А кого же?
— Какого-то другого колдуна, — Родригес выплюнул свою жвачку окончательно, за новой не полез, но вместо этого оглядел своих приятелей и задержал свой взгляд на невысоком мускулистом пареньке, до странности светловолосом для испанца.
— Анхель! — позвал он. — Анхель, бордельная крыса, я к тебе обращаюсь! У тебя там не осталась водки? Выпить хочется, сил нет.
Парень молча вынул из мешка большую кожаную флягу и перебросил её Родригесу:
— Держи, старый cabron[12]. Но следующую будешь покупать ты.
— Mamon[13], — ворчливо усмехнулся тот в ответ и выдернул пробку. Поморщился. — Mildiables[14]! — выругался он, — в этой поганой стране даже поругаться как следует не удаётся: что за удовольствие ругаться, если тебя никто не понимает!
С этими словами он запрокинул фляжку и присосался к горлышку. Усы его задвигались.
Анхель смотрел на него с усмешкой и с неодобрением одновременно. В руке его, меланхолично и бездумно баловал меж пальцами тесак с кривым клинком; острое лезвие посверкивало; пальцы у светловолосого были очень ловкие. Никто не обращал на это внимания — Анхель имел привычку со скуки крутить что-нибудь острое в руках даже за едой. Санчес подшучивал, что Анхель, наверное, не расстаётся с ножом даже в постели, а Родригес пустил среди солдат слух, что новомодную мясную вилку выдумали специально для него. Вилку он, кстати, тоже бросал здорово и метко.
Анхель Франческо Диас был для испанца личностью довольно примечательной. Невысокого роста, с белыми усами и такой белой головой, что, будь он астурийцем, уже одно бы это обеспечило ему дворянство[15].
Он был рождён на юго-западе Испании, в Эстремадуре, на самой границе с Португалией. Туда не докатились мавры в давние времена реконкисты, когда Кастилия и Арагон ещё были отдельными королевствами. Этот город-цитадель в неприступных Пиренеях сумел остаться независимым, когда исламские орды затопили Иберийский полуостров. Все способные держать оружие мужчины из Эстремадура жили и дышали местью и войной, прославив имя своего родного города участием в походах Кортеса и Писарро. Таков был и Анхель. Взгляд его глаз, голубых, слегка навыкате, как у многих горцев, был ясен как безоблачное небо его родины.
Где-то там, в Эстремадуре, в мрачной твердыне Эскориала, в этом дворце-монастыре император священной Римской империи Карл V свил себе гнездо. Оттуда он правил и творил завоевания, там провёл свои последние земные дни, и там же отдал душу богу.
А может, дьяволу.
А может, и не отдал. Нельзя же, в самом деле, отдать то, чего нет.
Но эти мысли менее всего сейчас могли бы прийти в головы четверым наёмникам-испанцам, затерянным среди сырых бескрайних польдеров, болот и сжатых ячменных полей северной Бургундии.