Он все же не был совершенно гол. Чресла его были препоясаны выцветшей красной тряпкой, с которой сейчас обильно стекала вода.
— А вот его я видел сегодня утром у реки, — сказал Молдер, изо всех сил стараясь вести себя, как ни в чем не бывало. — . Он жрал вот такую рыбищу. И сожрал.
Доктор Лоб — Все Пули Стоп ласково улыбнулся покорно переминавшемуся рядом с ним атлету и с отеческой покрови-тельственностью потрепал его по разлинованной синими линиями груди.
— Да, Захар свое брюхо не обидит, — с симпатией проговорил доктор Лоб — Все Пули Стоп. — Туп и прожорлив, как русский.
— А вы знаете многих русских? — насторожилась Скалли. Доктор Лоб был ей в высшей степени подозрителен.
— Знал одного. Он эмигрировал из Одессы лет пятнадцать назад.
— Но Одесса — это ведь, кажется, Украина? — вмешался Молдер.
— Ну, не знаю, — раздраженно сказал доктор Лоб — Все Пули Стоп. — География — это не по моей части. Сам себя он называл то махровым русским, то… как это… щирым русским. Там у себя он долго работал узником совести, да и у нас тоже быстро сел за махинации с кредитными карточками. Вот все, что мне известно.
— Тогда почему же вы так уверены, что русские все тупы и прожорливы? — спросил Молдер с абсолютной серьезностью.
Доктор уставился на него, как на умственно отсталого.
— Так он сам сколько раз рассказывал!
— В конце концов, почему бы каким-то русским не жить в Украине? — примирительно сказала Скалли. — У нас вот, например, тоже полно китайцев или гаитян.
— Это он придумал моему приятелю имя, — гордо сказал доктор Лоб — Все Пули Стоп. — Мы тогда только-только сдружились, и я называл его просто Загадкой. А тот как увидел — так сразу сказал: это же вылитый Захар Загадкин.
Захар, услышав свою кличку, улыбнулся и закрутил головой, а потом, неловко помявшись, сел у ног доктора прямо на землю, ловко подстелив под сухопарые ягодицы длинный алый язык своей набедренной повязки. И уставился в пространство, то щурясь, то загадочно шевеля нижней челюстью.
— Не знаю, что это значит, но мне понравилось. Да и ему… — он тронул Захара за мосластое плечо. Захар мимолетно улыбнулся, продолжая глядеть в пустоту. — Сразу стал откликаться.
— Он тоже ставит номера, демонстрирующие возможности тела? — спросила Скалли.
Доктор Мой Лоб — Все Пули Стоп хмыкнул и почесал в затылке.
— В каком-то смысле, — ответил он. — Это можно было бы назвать демонстрацией возможностей внутренностей тела. Он ставит отвратительные номера. Попросту говоря, он жрет.
— То есть? — подняла брови Скалли.
— То есть глотает, что дают. Или что сам ухватит. Живых рыб с чешуей или живых зайцев с шерстью и кишками.
Захар, как ребенок, виновато поджал губы и втянул голову в плечи.
— Мертвечину жрет. Камни, электрические лампочки, отвертки, провода. Люди платят бешеные деньги, чтобы на это поглядеть.
— Людей он есть не пробует? — спросила Скалли.
Доктор Лоб опять хмыкнул.
— Знаете… Только сам Захар мог бы ответить на этот вопрос. Но он на вопросы не отвечает. Он их только задает. Когда он, не жуя, глотает маникюрный набор, или хрумкает двуручную пилу — кто угодно, и я в том числе, дорого дали бы за то, чтобы узнать, что там дальше происходит с этой снедью у него в пузе.
Захар застенчиво улыбнулся, щурясь, с некоторой кокетливостью повел плечами, а потом почесал живот.
— Но никто этого никогда не узнает, — закончил доктор Лоб. Он повернулся к стоявшему немного поодаль грубо сколоченном столу, заставленному невразумительной всячиной. Тщательно прицелившись, извлек из мешанины предметов большую стеклянную банку, до половины наполненную какой-то шевелящейся мерзостью, и щедро сыпанул из нее в раскрывшийся с готовностью необъятный рот Захара.
На это тоже стоило посмотреть.
Или, наоборот, не стоило. Голова Захара задергалась от усердия, челюсти жадно заработали, как некий чудовищный механизм — и на зубах его захрустели хитиновые покровы здоровенных кукарач. Какое-то несчастное насекомое, не попав сразу в глотку уникума, попыталось спастись бегством, шустро побежав по его к щеке — но Захару даже не понадобилось помогать себе рукой. Он лишь головою дернул по-резче; тварь, потеряв опору, отлетела в воздух — и тут же провалилась в стремительно и точно подставленную пасть.
Все было кончено в четверть минуты.
— Господи, какой я невежливый, — сказал доктор Лоб и протянул банку Скалли. — Вы не голодны? Может быть, позавтракаете с нами?
Это был вызов.
Скалли холодно улыбнулась. Потом аккуратно, двумя пальцами, да еще и мизинчик при этом отставив с некоторой игривостью, за спинку вынула отчаянно сучащее многочисленными лапками насекомое из банки, повертела его перед собой, как бы присматриваясь и оценивая его достоинства, а потом положила себе в рот и неторопливо начала жевать. На лице ее написалось задумчивое выражение, словно она оценивала блюдо на вкус — а затем и удовлетворение: да, мол, неплохо.
— Благодарю вас, доктор, — сказала она, проглотив. — Довольно вкусно. Но, по-моему, многовато холестерина.
Доктор Лоб закрыл рот.
— Э-э… — сказал он. Молдер тоже закрыл рот.
Таких глаз у напарника Скалли никогда еще не видела. Он смотрел на нее так, словно она-то на поверку и оказалась фиджийской русалкой.
Скалли стало хорошо.
— Не угодно ли вам? — нашелся доктор Лоб, протягивая банку Молдеру.
— Благодарю, — чуть хрипло сказал Молдер. — Мы спешим. Идем, Дэйна, надо работать.
— Да, идем, — согласилась Скалли. — Всего доброго, доктор. Всего доброго, Захар.
Победоносно повернувшись, она пошла прочь. Молдер затопал следом, то и дело бросая на нее косые, подозрительные взгляды. Скалли с трудом сохраняла серьезность. И только когда они отошли настолько, что никто из странной парочки не мог бы их увидеть, остановилась. С улыбкой протянула руку — и достала многострадальное насекомое у Молдера из-за уха. С отвращением отшвырнула подальше.
У Молдера дернулись губы.
— Это не только обычная ловкость рук, — сказала Скалли. — Дядя мой был всего лишь фокусником-любителем, но я от него нахваталась черт-те чего.
Молдер понимающе покивал, а потом сделал неуловимое движение кистью — и в пальцах его возник гвоздь, покрытый бурым налетом уже засохшей крови.
— Надо будет сравнить кровь на стекле окна мастерской — и кровь с гвоздя, побывавшего в башке этого субъекта, — сказал он.
— Тебе это тоже пришло в голову?
— Что?
— Человек-змея, сказал шериф.
— Да. Человек-змея. Только вот мотив…
— Психопатоген…
— Дэйна, я тоже знаю все эти слова. Они звучат очень авторитетно, но ничего не объясняют.
— По-моему, ты растерян.
— Да. Мне худо здесь. Я люблю чудеса. Тут же — просто розыгрыши.
— А я — веселая девчонка, Фокс. Я терпеть не могу сказок, легенд и чудес. Зато розыгрыши — обожаю.
Гибсонзюнский музей диковин 15.14
Когда дверь отворилась, под потолком музыкально пропел колокольчик — но никто не появился. Скалли вошла внутрь, в тесноватое для громкого имени «музей» и полутемное после уличного сияния помещение. И первое, что она увидела, было аккуратно написанное от руки объявление, само по себе достойное называться диковинкой: «Для друзей вход свободный. Что касается остальных — будьте добры пожертвовать».
В музее было тихо. Скалли медленно подошла к ближайшей стене.
Вот какой-то зуб тираннозавра — судя по ярлыку, из бескрайних диких болот, раскинувшихся между озером Окичоби и Форт-Лодердейлом. Явно из пластмассы.
Вот убогая юбочка, в коей, как любезно сообщал пояснительный текст, во времена Великой Депрессии и позже плясала в местном цирке некая Ханна Аусштим-мель. Видимо, известная каждому в этих краях, коль скоро в пояснении сочли возможным ограничиться лишь именем. Или наоборот. Плясала — и баста. И пусть каждый вообразит особу, которая в его представлении будет соответствовать этому невообразимому имени. Кому-то привидится беженка от нацистов, кому-то — эсэсовская шпионка… Фиджийская русалка.
Вот большой остекленный плакат с изображением одетых в строгие фрачные пары мальчиков лет двенадцати, сросшихся нижними частями туловищ. Одна пара ног — но два торса, четыре руки и две головы. Плакату, судя по его виду, было не меньше полувека. Надпись, шедшая поверху, гласила: «Джимми и Джонни станцуют танго С ТОБОЙ, КРАЛЯ!!! Такие объятия тебе НЕ СНИЛИСЬ!!!»
А вот еще рекламное фото сиамских уродцев, на сей раз совсем ветхое, наверное, лет сто — сто двадцать ему. Китайцы. Полные китайцы — и по костюмам, не столько копирующим, сколько пародирующим одеяния китайских мандаринов конца династии Цин, и по чертам маленьких печальных лиц, желтых из-за пожелтевшей бумаги. И по именам. «Чудо природы Чэнь и Энь. Медоточивая музыка императорского дворца Аньлушань в Сюаньцзуне. Флейта и пипа». Скалли пожала плечами. Что тут правда, что выдумка? Дворца Аньлушань, да еще в каком-то в Сюаньцзуне, скорее всего никогда не было и быть не могло, это она чувствовала — но вот пипа… Что такое фифа, она еще как-то могла себе представить; сколько раз ей приходилось, оказавшись по работе в трущобах, слышать от какого-нибудь подвыпившего или накурившегося жителя лучшей страны мира: «Эй, фифа, поди сюда!» А вот про пипу — не приходилось.
— Добро пожаловать в мой музей, — раздался сзади рокочущий негромкий бас совершенно неслышно подошедшего человека. Скалли вздрогнула и резко обернулась.
Хозяин кунсткамеры сам мог бы стать в ней экспонатом. Ему было лет шестьдесят; фигурой он напоминал Супермена, а лицом — резиновую маску, которую долго терзали в растворителе, но все-таки успели вынуть до полного исчезновения. Возможно, величавый старик когда-то на потеху зевакам нырял головой в концентрированную кислоту и зубами доставал оттуда брошенные из зала монетки? А может, еще во времена Великой Депрессии летал из пушки в космос и как-то раз, не успев вовремя погасить орбитальную скорость, тормозил в плотных слоях атмосферы щеками и лбом? Кто знает…
Скалли готова уже была поверить во что угодно.
— Я вижу, вас заинтересовали маленькие близнецы из высокогорной обители бодхисатвы Сиванму, — неторопливо сказал старик. Остатки губ его почти не шевелились, но даже легкое напряжение лицевых мышц заставляло обнаженные, обожженные жилы его лица ходить ходуном и продергиваться под тонкой корочкой плоти мгновенными веревками. — Их жизнь была удивительна и прекрасна.
— А смерть? — неожиданно даже для себя самой спросила Скалли.
Старик помолчал.
— Во всяком случае, она была характерна, — сдержанно пророкотал он потом. Скалли выжидательно молчала. — Холодным январским вечером тысяча восемьсот семьдесят четвертого года Энь проснулся в захудалом номере захудалой гостинцы Тампы и увидел, что его брат Чэнь умер. И через несколько часов Энь тоже покинул юдоль скорби. Сами по себе эти факты, разумеется, ничего особенного не составляют. Но представьте… представьте, что вы — Энь, что вы лежите одна-одине-шенька и половина вашего тела уже мертва. Другими словами, что вы сами уже наполовину умерли.
Он так это говорил, что у Скалли от потустороннего, первобытного ужаса мороз пробежал по спине.
— И вы знаете, что вторая половина неизбежно последует за первой очень скоро, и вы, еще живая, ничего не можете с этим поделать. Ничего. Вы можете поиграть на флейте. Вы можете позвонить и заказать виски. Но с этим вы ничего сделать не можете. Вы еще живы — но вы уже мертвы.
Он замолчал. И под багровым покровом его лица, который язык не поворачивался назвать кожей, перестали вздуваться и опадать тугие, трепещущие бечевки и струны.
— После вскрытия в официальном заключении написали, что причиной смерти Чэня было кровоизлияние в мозг.
— Какова была официальная причина смерти Эня?
Старик помолчал.
— Официальная причина — испуг, — пророкотал он потом. — Но у смерти его была лишь истинная причина.
— Какова была эта истинная причина?
— Тоска, — глухо уронил владелец музея. — Вам ведома разница между страхом и тоской?
— Думаю, что да, — ответила Скалли неуверенно. Старик смерил ее высокомерным взглядом и холодно улыбнулся тугими ошметками лица.
— Думаю, что вам ее только предстоит изведать.
— Думаю, что это вовсе не обязательно, — в тон ему огрызнулась Скалли. Старик лишь снова усмехнулся в ответ.
— Вы расследуете убийство человека-крокодила и художника?
— Да… — растерялась Скалли.
— Я так и подумал. У меня есть кое-что для вас… — он неторопливо прошел в глубину помещения своими удивительно мягкими, беззвучными шагами, что-то взял из-под стекла одного из стендов и так же неторопливо вернулся. Протянул Скалли очередной рекламный плакат.
На плакате было лицо урода.
Человеческое лицо. Нет — карикатура на человеческое лицо. Нет, нельзя сказать ни того, ни другого. Сгусток перепутанной шерсти, ком необузданно вымахавших жестких волос — и из них, как в насмешку, торчал кончик человеческого носа; а чуть выше можно было различить под свешенными космами глаза; а чуть ниже носа — угадывались в зарослях губы. Что, интересно, из увиденного здесь мне будет сниться сегодня, меланхолично подумала Скалли. То, что это будет кошмар, можно ручаться, но вот какой?
Над портретом волосатого урода было написано: «Джим-Джим». А под портретом — «Песиголовый мальчик».
Ах, он еще и мальчик, подумала Скалли, невольно ежась.
— И при чем же здесь убийство мистера Глэйсбрука? — спросила она немного резко. Ей хотелось взять инициативу в свои руки, сбросить покрывало дешевой жути, которым невзначай окутал ее владелец музея — но она не знала, как.
Тот взыскательно поглядел на Скалли и, чуть помолчав, зарокотал:
— Недавно ко мне поступил одна вещь из цирка Варнума. Подобные экспонаты я демонстрирую лишь тем, у кого достаточно ума понять, что именно они видят, и оценить это по достоинству. Экспонат называется Тай Кун, что по-китайски значит «Великая пустота, в которой содержится Все». Сейчас вы увидите эту вещь и, возможно, она наведет вас на какие-то размышления. Я попрошу вас взамен о двух одолжениях. Во-первых, не рассказывайте об увиденном никому. Ни одной живой душе.
— Хорошо, — чуть поколебавшись, решительно сказала Скалли. — А второе одолжение?
Старик протянул к ней руку и подставил ладонь.
— Дополнительно пожертвование в размере пяти долларов, — спокойно пророкотал он.
Пришлось раскошелиться.
Старик открыл перед нею дверь в глубине комнаты, и Скалли, не задумываясь, шагнула в темноту.
Нет, в длинном то ли чулане, то ли гараже не было совсем уж темно. Узкие, полные пляшущих искр полосы света били откуда-то из-под высокой железной кровли. В помещении было совершенно пусто, и лишь посредине, как пуп земли, возвышался громадный кованый сундук.
Скалли подошла. Это был всем сундукам сундук, пустотой тут и не пахло. Даже на вид он был столь массивен и громоздок, столь напитан чугуном и сталью даже с поверхности, что вряд ли его могли поднять даже двое атлетов; понадобился бы, скорее, квартет. Скалли, пользуясь тем, что никто ее не видит, легонько торкнула в бок сундука носком туфли. Сундук не издал ни звука — словно весь был сплошным куском металла.
Скалли, мысленно готовясь к сизифовым усилиям, взялась за ручку на крышке.
Каким-то чудом крышка от первого же ее пробного усилия будто сама собою пошла вверх. Видимо, в конструкции были предусмотрены какие-то хитрые балансиры и противовесы. Чрезмерно легкий бег крышки, на вид тянувшей стоунов на полета, скрадывался ее нарочитой медлительностью и диким ржавым скрежетом, который издавали, продергиваясь в пазах, фиксирующие ее внутренние цепи. Аттракцион. Опять чертов аттракцион. Хорошо было бравировать перед Молдером своей любовью к розыгрышам — но как они уже осточертели! Даже убийства, серийные, зверские, неподдельные — так и норовили мало-помалу начать ощущаться как разновидность издевательской потехи.
В сундуке ничего не было.
Несколько мгновений Скалли ошалело всматривалась в его разверстые пустые потроха. Потом прозвенел звонок, на дальней стене зажглась красная надпись «Выход» и под нею раскрылась широкая одностворчатая дверь.