Я сделал один или два глотка, больше не лезло. На Лерочку смотреть избегал. Глядел на несуразную картину, которую прилепили под самый потолок. На картине в коричневых наростах и волдырях руки сжимали земной шар. С моего места шар казался не больше бильярдного, а руки выглядели ненастоящими, надуманными. Они нужны были, чтоб хоть как-то разнообразить жизнь шарика.
— Потом открылась дверь, и пришел отец, — рассказывала Лерочка. — Перерыв выдался или еще что. Не помню. Он спас меня, понимаешь? Снял с гвоздей. На следующий день в больницу примчался бледный Панин и предложил встречаться. Горева перевелась в другую школу. Больше я ее не видела.
— Лер, послушай, — сказал я, — мне правда очень жаль, что все так получилось, но фото… его надо убрать, понимаешь? У тебя могут быть неприятности. Еще два-три дня я смогу скрывать, что твоя фотография висит на сайте, но ведь на нее все равно натолкнутся рано или поздно!
— Я бросила клуб, — ответила мне Лера, — перестала смотреть передачи о движении женщин на Западе. Сама предложила Панину сняться голой для его сайта, а он долго отнекивался. Придурок. Я пригрозила отцом… не знаю, чего добивалась. Наверное, хотела, чтобы папа убил Семена. Впрочем, плевать я на него хотела… теперь.
— Лера!
Она смотрела на меня, я — на нее; взгляды наши встретились. Глаза у Леры были сухие, но худенькие плечи под блузкой вздрагивали. Сейчас она казалась такой беззащитной, что я почти поверил, будто Мишка Шутов был моим лучшим другом и что я обязан спасти его дочь.
— Я знаю, фотографию надо снять. Но прежде хочу выяснить правду, — сказала Лера. — Папа говорил о вас. Перед тем как… на него напали. Говорил, что вы его единственный настоящий друг. Пожалуйста… пожалуйста, прошу вас, узнайте, кто сделал это с отцом! Узнайте и накажите Михалыча!
— Страничка, — напомнил я.
— Обещайте!
— Ты рехнулась? Это тебе надо, а не мне! — Игра в«лучшего друга» Мишки Шутова меня начинала раздражать.
— Обещайте!
Она сжала губы в тонкую линию, и мне показалось, что от невероятного напряжения Лерочкины белоснежные зубы захрустели. Глаза ее горели недобро и с намеком: мол, если что, и до тебя доберусь, гвоздем руку к паркету пришпилю, если понадобится.
— Лера, — спросил я, — ты на самом деле хочешь, чтобы я нашел тех, кто избил твоего папу?
— Я…
— Или просто заставляешь саму себя любить отца? Как Панина?
Она сникла и прошептала:
— Я не знаю.
И почему-то именно тогда я сказал:
— Обещаю. Сделаю все, что смогу.
А она ответила:
— Сегодня фото на сайте не будет… ни к чему оно уже.
Пятница близилась к финалу. Ближе к шести, когда солнце нырнуло за горизонт, а небо стало синим с оттенком розового — огни города красили его в такой цвет, — мне наконец надоело бесцельно гулять по улицам. Но и домой идти не хотелось — велика вероятность столкнуться нос к носу с Громовым и его слепым роботом.
На улицах было людно. Народ возвращался с работы. Кто-то нырял в дешевые наливайки, которых в последнее время расплодилось пруд пруди, кто-то спешил на монорельсовую станцию. Мокрый снежок сыпался с неба и таял в воздухе. Из-под грязи выглядывали жухлые, протертые до дыр листья минувшей осени. На разбитый асфальт у обочины сел голубь; он клевал хлебные крошки и семечки. Голубь был тощий и скучный, но я все равно остановился посмотреть на отважную птицу. Голубей, в отличие от хитрых ворон, постреляли почти всех. Настоящая удача — увидеть хоть одного.
Птица встрепенулась, приподняла голову и, резко оттолкнувшись от земли, взлетела. Грязные листья взметнулись вверх, а секундой позже в воздухе просвистел металлический шарик. Из-за пивного ларька выскочил растрепанный черноволосый мальчуган в шерстяных штанах, желто-синей куртке и вязаной шапке, из-под которой торчали спутанные жирные космы. Мальчишке было лет восемь, не больше. В руках он сжимал воздушку.
— Черт! — крикнул мальчишка и прицелился в небо. Но голубь лишь раз мелькнул в свете ночных фонарей и исчез за крышей хрущевки. То была новая голубиная порода: матерая, хитрая птица. Такую непросто убить; она видела многое и научилась вовремя улетать; это птица войны. Войны между голубями и людьми.
Мысль была дурацкой, но всем ведь ясно, что голубь давно уже не птица мира, верно? Не может быть птицей мира птица, которую едят, которую готовят в духовке и жарят на вертеле, которую поливают чесночным соусом и жуют вприкуску с пивом.
Мальчишка увидел, что я слежу за ним, и пожаловался:
— Улетел, гад!
Потом спохватился:
— Вы не думайте, дядя, я обычно без промаха бью, просто сейчас так вышло. Случайно. Снежинка в глаз попала — вот и промазал.
— Молодец, — похвалил я мальчишку и пошел дальше.
Вспомнились студенческие годы и походы на Голубиное Поле.
Стало стыдно.
На перекрестке я нырнул в подземный переход; потолкался у по-праздничному светлых стеклянных ларьков; послушал, как бородатый гитарист, положив перед собой кожаную кепку, поет про город золотой. Город из песни импонировал мне, потому что там были лев, орел и еще какие-то звери; то есть мяса полным полно.
Потом я заметил на запястье гитариста выжженный инвентарный номер. Робот. Хозяин науськал его отрабатывать деньги? Что за глупости… Наверное, власти проводят эксперимент. Хотят знать, сколько бродячие певцы зарабатывают за день в переходе.
Я собирался по привычке обратить внимание людей на киборга, но посмотрел в его печальные глаза и смолчал. Странно. Вроде собирался поменяться в обратную сторону, а это значит, надо помогать людям, но не роботам, а тут…
В «винно-водочном» ларьке я купил пачку сигарет, закурил.
Домой идти все еще не хотелось, и, вынырнув из подземного перехода, я свернул на проспект Космонавтов. Пройдя квартал, добрался до телефонных аппаратов, которые висят на бетонной стене районо. Аппаратов было четыре; два разбиты неведомой силой вдребезги, у третьего отсутствует трубка, а огрызок шнура смотрит в потолок; четвертый работает. По идее. В очередной раз я пожурил себя за то, что так и не сподобился купить сотовый телефон. Пожурил и забыл, набрал Игорьков номер.
Телефон работал.
— Алло!
— Игорек, ты? Здоров, дружище. С наступившим тебя!
— Кирятор, брат-сосиска! Тебя тоже с наступившим! Как оно? Курица как?
— Хорошая курица. Я ее не ел еще, правда. В морозилке валяется, — соврал я.
— Чего так?
— Потом скажу. Слушай, Игорь, встретиться надо, обсудить кое-что.
— Полев, брателло, ты мои мысли читаешь! Я тебя тоже хотел увидеть! По очень важной причине!
— Когда?
— Да хоть сейчас! Наташка и мелкий у матери гостят, а я тут в полном одиночестве с тоски готов выть.
— Хорошо, — сказал я. — Сейчас приду.
Через полчаса я стоял у двери в квартиру моего лучшего друга. Жил он в четырнадцатиэтажке Пролетарского района на пятом этаже. Игорьков подъезд мне нравился: чисто, прибрано, шприцы по углам, как в нашем подъезде, не валяются. Единственная неприятность приключилась у двери в подъезд: я сообразил, что не спросил у Малышева код домофона.
Вечер был ранний, и я надеялся, что кто-нибудь пройдет мимо и откроет дверь, а пока ждал, топтался, скорчив унылую физиономию, перед подъездом. Тусклая желтая лампочка, к цоколю которой был припаян провод (он уходил в дырку в стене), качалась на ветру и освещала подметенный асфальт, чистые без надписей стены из белого кирпича и кодовый замок: новенький, глянцевый, будто облитый растительным маслом. Кнопки на нем еще не были стерты, и наугад определить код не удавалось.
Я прошелся туда и обратно; в пакете звякнули припасенные загодя бутылки с портвейном.
Тоска ледяной лапой сжала мое сердце. Мир показался мне размером с освещенный пятачок перед подъездом. Все остальное: насыпной холмик с детской площадкой, качели, многоэтажные дома через пустырь — это не мир. Это другая вселенная, загадочная и мне совершенно недоступная, поэтому остается только бродить по светлому кругляшу, греметь бутылками и, чтоб окончательно не свихнуться, насвистывать мелодию «Город золотой» и мечтать о городе, где полно мяса.
Мимо, разбрызгивая слякоть, прошлепало прилично одетое семейство: мать, отец и сын. Они шли к соседнему подъезду, и я крикнул им вслед:
— Извините, а вы не знаете, какой код здесь?..
Они не знали, а может, просто побоялись разговаривать с незнакомым человеком, и молча прошли мимо. Притих даже мальчишка. Он с опаской поглядывал то ли на меня, то ли на дверь Игорева подъезда.
Лишь у своего парадного семейство вновь повеселело. Отец и сын засмеялись радостно, а мать улыбнулась.
Мой взор заволокла белая муть, семья как бы потускнела, оплавилась, а воздух перед ними задрожал. Вместо молодой пары и ребенка у соседнего подъезда топтались дед, бабка и мужчина лет тридцати в оранжевой куртке, галифе и берцах. На поясе у мужчины — или показалось? — болталась кобура. Сухонькие старик и старуха качались на ветру и судорожно хватались друг за друга.
— Что за… — пробормотал я, моргая.
Та же семья. Открывают дверь. Мальчишка смеется. Дверь хлопает.
Все.
Мне стало казаться, что на меня косятся. Распивающая пиво компания у третьего подъезда, мужики, которые тащили старенький холодильник на свалку, случайные прохожие — все внимательно следили за мной. Появилось желание смыться домой, портвейн распить в гордом одиночестве, закусить соевым гуляшом, а потом в пьяной дремоте поглядеть в телевизор и уснуть.
Железная дверь распахнулась, и наружу выглянул мальчишка лет десяти. Самый обычный парнишка с самым обычным фингалом под глазом. Прямо как у меня.
Он посмотрел на меня насупленно, а потом сказал нарочитым баском:
— Я вас в окно увидел и вышел открыть. Вы ведь дядя Кирилл?
— Да, — кивнул я. Попытался вспомнить пацана, но не вспомнил, а подсознание подсунуло образ Маши. Оно всегда так поступает, подсовывает Машу вместо тех, кого я никак не могу вспомнить.
— Вы к дяде Игорю приходили, — сказал мне парнишка. — А я к Малышевым иногда хожу и присматриваю за их маленьким сынком. И однажды вас там встретил. Вы еще советовали мне, как модем для компьютера выбрать. Зовут меня Петр. — Он посторонился: — Да вы не стесняйтесь, проходите.
Мальца я так и не вспомнил, что, впрочем, неудивительно. К Игорю много кто заходит по делу или просто позубоскалить. А мы к тому же с Игорем каждый раз под градусом. Ну не получается у нас не напиваться при встрече.
Тем не менее я сказал:
— Как же, помню! Ну спасибо, Петя, а то стоять бы мне…
— Петр, — повторил упрямый мальчишка. Захлопнул дверь, а потом побежал по лестнице на второй этаж и крикнул оттуда: — Петр, слышите! Петр! Камень!
— А чем плох «Петя»?
— Никогда, слышите, никогда не называйте меня Петей! Потому что вы меняете, искажаете мое имя таким образом, и меня таким образом меняете тоже! Я — Петр!
«Чокнутый», — подумал я и сказал вслух:
— Ы…
— И чужие имена не искажайте тоже! Может быть, вам никто этого не говорил, но, искажая чужое имя, вы искажаете человека!
— Ы, — повторил я, недоумевая.
Паренек хлопнул дверью, и я вздохнул свободней.
Очутившись в подъезде, я почувствовал себя гораздо лучше; невеселые мысли, возникшие на светлом пятачке, казались смешными и нелепыми. Даже очередной глюк, на этот раз с целым семейством, не пугал, как раньше. Зато порадовали чистота подъезда и аккуратные двери в квартиры. Почти все они были обиты сосной. По какой-то своей «подъездной» традиции двери покрыли морилкой. Плитка на полу была вычищена до блеска, а на стенах я не увидел ни одной матерной надписи, и мне это понравилось. Люди в подъезде жили дружно.
Звонил в дверь недолго. Малышев открыл сразу, будто ждал за порогом. Мы обнялись, крепко пожали друг другу руки. Игорь посторонился и кивнул на вешалку. Я поставил пакет с бутылками на пол и стал раздеваться.
— Что с глазом, Кирчик?
— Долгая история… потом расскажу.
Он кивнул.
В Игоревой квартире я почувствовал себя хорошо и уютно, как дома. Здесь было тепло. Прибрано. Каждая вещь лежала на своем месте: зеркало на стене щеголяло блестящей поверхностью, люстра цвета перванш мягко освещала прихожую. У деревянной вешалки меня встретил откормленный пушистый кот. Он тихонько мяукнул, и Игорек подхватил его на руки. Провел рукой по шерсти.
— Джек у меня незаконно, — похвастался Игорь, — у мясников выкупил его за тридцать монет. Уже месяца три живет и ест до отвала. Соседи знают, но молчат. У нас тут дружно живут. Самому не верится даже, что так повезло с соседями. А по секрету, всем не верится. На редкость хорошие люди в нашем подъезде собрались.
На Игорьке была теплая штопаная-перештопаная в красно-черную клетку рубашка и синие спортивные штаны с красными лампасами. На ногах — растоптанные шлепанцы. Причесаться он, как всегда, не успел, и рыжие космы топорщились в разные стороны.
— Завидую, — признался я, — в нашем подъезде все не так.
Я снял куртку, разулся, а Игорь предложил мне пару шлепанцев. Потом он сбегал в комнату, чтобы выключить гундосящий телевизор, крикнул оттуда:
— Пойдем на кухню! А то из-за этой тарахтелки и не поговоришь толком.
— Хорошо, — согласился я и хрустнул затекшей шеей. — Слушай, я в подъезде паренька встретил, Петром зовут. Странный он какой-то.
— Петька? — откликнулся Игорек. — Да не, вроде нормальный паренек. Вумный, правда, как вутка. У него родитель академик, а мать литератор. Писательница в смысле. Ну и сынок такой же: уроки фортепиано, английский, этикет.
— А почему ему не нравится, когда его Петькой зовут? Требовал, чтоб я его Петром называл.
— И правильно, ведь, когда ты его называешь Петей или Петенькой, ты его имя искажаешь, а значит, и его самого.
Я засмеялся над удачной шуткой Игорька. Видно, заскок Петра был здесь притчей во языцех.
Но Игорь, выглянувший в прихожую, был совершенно серьезен:
— Ты чего гогочешь?
— Как чего? Ну что за глупость — искажая имя, ты искажаешь человека.
— Почему глупость? — удивленно вскинул брови Игорь. — Никакая это не глупость, а самая что ни на есть правда. Об этом не принято говорить, конечно, и зря Петр об этом на каждом углу кричит, некрасиво потому что, но факт: искажая имя, ты искажаешь человека.
— Ы?
— Тебе мама не рассказывала, что ли? Или папа? Это даже в книге у Макаренко есть где-то! Глава… хм… что-то про использование символов в воспитании детей. Ведь имена детей ты как только не искажаешь и таким макаром меняешь детский неустойчивый характер.
Я вылупился на Игоря, как на больного:
— Ты чего? Разыгрываешь меня?
— Да это ты меня разыгрываешь, — захохотал вдруг Игорь и толкнул меня в бок. — Все ты знаешь. Нельзя же быть таким неучем!
Я послушно улыбнулся:
— Ну да, конечно, разыгрываю. Я все знаю. Меня просто обижает, что ты мое имя склоняешь как только можно. Тоже ведь, получается, искажаешь!
Игорь захохотал громче:
— Приколист ты, Кирчелло! Шутник, блин! Я ж твой друг, мне можно!
Я смеялся вместе с ним, хотя на самом деле у меня неприятно засосало под ложечкой: ничего про искажение имен и характеров до сегодняшнего дня я не знал. И может, Игорек все-таки разыгрывает меня?
— Пошли есть! — Игорь хлопнул меня по плечу и потянул на кухню.
На кухне было также чистенько, обставлено не богато, но со вкусом. У Игоря оказалась даже микроволновая печь. Ее присутствие оправдывалось тем, что перебоев с поставкой мяса у друга не предвиделось. Я заглянул внутрь печки и увидел здоровый кусок истекающей жиром говядины. У меня потекли слюнки.
Игорь усадил меня на табурет перед кухонным столиком. Выгреб из холодильника салаты в глубоких мисочках, соевый сыр, нарезанный тонкими ломтиками, хлеб и сосиски. Я успел изрядно проголодаться и, не церемонясь, запустил вилкой в грибной салат. Игорек тем временем ножом ловко сдернул пробку с бутылки и разлил темно-красное вино по стаканам. Портвейн был неплох, но главное, крепок: после первого же глотка остатки уличной сырости и холода покинули мое тело.
Закусил грибочками — совсем полегчало.