Мы, трое Представителей, согласились идти дальше.
На третий день небо было ясным и голубым, и поэтому мы видели огромных белых птиц повсюду. Они парили над снегами и льдами, выискивая что-то внизу — какую же добычу? Поначалу мы ничего не видели, но затем, вперившись взглядом в сверкание, все-таки разглядели некоторые движения, как будто что-то ползало или бегало, — но это не было похоже на снежную дымку или волны, подгоняемые ветром. А затем мы увидели маленькие черные крапинки на белом — это был помет белых птиц, и мы стали его разглядывать, — и в нем оказались мех и кости, из чего мы смогли составить некоторое представление о маленьких снежных животных, прежде чем увидели одно из них воочию: мы стояли прямо на нем, оно было прямо у нас под ногами и переворачивалось так трогательно доверчиво, словно играло. Какой-то вид грызуна, совершенно белого, с кроткими голубыми глазами. Раз увидев этих зверьков, мы уже могли их ясно различать: они бегали вокруг, хотя их было и не очень много — определенно, рассматривать их в качестве пищевых ресурсов было нельзя. Если только не заниматься их разведением в неволе. Но чем эти зверьки питались? Мы увидели, как один поедал помет больших птиц… Если птицы поедают их, а они поедают свои собственные останки в помете птиц, тогда это замкнутый цикл, и он едва ли возможен — но не виделось ничего, что могло бы служить грызунам пищей. Мы, впрочем, нашли немного, совсем немного снежных жуков или каких-то других насекомых, тоже белых, — но чем они-то питались, коли сами были пищей для белых зверьков?
Поскольку мы планировали продолжать идти в направлении полюса еще несколько дней, мы не стали собирать образцы, а спешно двинулись дальше. Впереди, как я знал, простиралась гряда холмов, которые прорезали глубокие пещеры, и мы надеялись, что они не будут полностью закрыты льдом. После полудня, когда небо озарилось металлическим темно-голубым сиянием, мы двинулись, поскальзываясь и шатаясь, вверх по реке — мы знали, что это река, только потому, что с удовольствием проводили здесь время, когда она еще текла меж зеленых плодородных берегов и была полна лодок и пловцов. Теперь берега стали совершенно отвесными — ледяной пропастью. Чтобы добраться до месторасположения пещер, нам приходилось врезаться шагами в лед, и юноша Нонни упал и весьма серьезно повредил руку, хоть и притворялся, что ему не очень больно.
Несмотря на то, что начинало темнеть и мы жаждали найти пристанище, нам пришлось дать Нонни время прийти в себя. Мы уселись на впадину во льду, прислонившись спинами к обрыву, и стали наблюдать леденяще чарующую картину: отчетливое голубое небо, казавшееся нам таким мучительным, подчеркивало смертельную белизну пейзажа. Мы дышали неглубоко и редко, как только могли, ибо каждый вдох обжигал легкие. Наши руки и ноги откликались болью. Веки постоянно смыкались. Но мы знали, что испытываемое нами было ничто по сравнению с болью, из-за которой корчился Нонни, дыша тяжело и с большими промежутками и не видя вокруг себя ни яркой голубизны, ни белизны, ни сверкания. Бедняга едва не терял сознание, и Алси обняла его сзади, очень аккуратно из-за его сломанного локтя или плеча — под ворохом одежды мы не могли определить, что именно было сломано, — и она заключила его в свою живость, в свою силу. Для нас троих, наблюдавших за молодыми, контраст между двумя юными лицами был весьма предостерегающим: ее лицо, несмотря на все переносимые испытания, было таким живым и одухотворенным, его же выражало сонливость и безразличие.
— Нонни, — начала девушка, и нам сразу же стало ясно, что она осторожно пытается его разбудить, — Нонни, проснись, поговори с нами, тебе нельзя спать, ты должен говорить…
И когда на лице Нонни появились раздражение и недовольство тем, что его потревожили, Алси настойчиво продолжила:
— Нет, нет, Нонни, я хочу, чтобы ты разговаривал. Ты ведь жил здесь поблизости, разве нет? Нет? Давай, поговори с нами!
Он покачал головой из стороны в сторону, а затем отвернулся, чтобы ее щека не давила на его щеку, но глаза у юноши открылись, и они светились сознанием: он понимал, что Алси делает для него.
— Где же ты жил?
Нонни лишь слабо поднял голову, тут же уронив ее обратно девушке на плечо, указав тем самым, что жил где-то там, впереди.
— А как ты жил? Чем ты занимался?
— Ты знаешь, чем!
— Продолжай!
И снова он ей не поддался, выразив невольным движением, что хочет лишь заснуть, но Алси не давала ему покоя, и юноша с трудом выдавил из себя:
— Еще до Великого Льда, это было там — там.
«Там» теперь представляло собой снежную равнину, волнистую, изрезанную расселинами, то и дело разрождавшуюся небольшими снежными облачками и вихрями.
— Так ты жил в городе вон там, и это был один из самых больших городов, и люди со всей планеты очень часто посещали его, ведь других таких городов не было? Это был новый тип города?
Юноша упрямо старался уклониться от ее вопросов, раздраженно качая головой, закрывая глаза, но желание жить снова взяло верх:
— Город построили здесь, потому что эти холмы полны железа. Здесь подо льдом шахты. Дорога идет отсюда туда — лучшая дорога на планете, по ней возили тяжелые грузы руды, из которой мы делали грузовики, перевозившие еще больше руды…
Его снова стало клонить в сон, и Алси подбодрила его:
— Пожалуйста, Нонни, продолжай.
— До того как был построен наш город и мы начали добывать руду, не было никакого центра по производству железа, хотя понемногу его делали повсюду. Это Канопус сказал нам, что искать железо нужно здесь, и что именно искать, и как его потом обрабатывать, и как смешивать с другими металлами. Нам было ясно, что эти металлы, которые мы производили, изменят весь наш образ жизни. Некоторым людям не нравилось происходившее. Некоторые снова ушли из нашего города и переехали жить в места, где жизнь не изменилась.
— А тебе, тебе нравилось это?
— Наверное, мне должно было нравиться, потому что я собирался стать рабочим по металлу, как и мои родители. Они оба знали все новые методы. Как раз перед Великим Льдом я путешествовал с ними, мы ездили в город недалеко от нашего океана, и тогда впервые я увидел что-то другое.
— И каким тебе это показалось? — спросила Алси, подначивая друга, ибо она и так все знала.
— Это показалось мне очаровательным, — ответил Нонни, вновь исполненный юношеской насмешливости по отношению к утраченному. И мы все засмеялись, и он засмеялся тоже, поскольку теперь мог оглянуться в прошлое и увидеть самого себя. — Да, это было так
И он повел нас наверх, а мы пошли следом, наблюдая за ним, чтобы удержать его, если он вдруг поскользнется. Но силы не покидали Нонни, пока мы не достигли укрытия, хотя это оказалось последним действенным усилием, которое он был способен совершить сам.
Под мощным навесом голубого льда мы обнаружили полузамерзший земляной выступ, за которым была пещера с мягким земляным полом, — и так долго, уже казалось нам, не видели мы земли, что принялись с любовью ее гладить, словно надеясь вновь обрести уверенность. Мы разворошили ее, и распространился запах — мы знали, что это было гуано или помет, и поэтому посмотрели наверх, ожидая увидеть летучих мышей, но их не было, их убил холод. И все же в этой пещере, с не замерзшей землей под ногами, было нечто беспокоившее нас, из-за чего мы постоянно озирались.
Мы разостлали шкуры на полу и разожгли у входа большой костер, используя в качестве топлива гуано, и когда взметнулись языки пламени и начал клубиться дым, из глубины пещеры донеслось какое-то шевеление, словно мы побеспокоили каких-то существ и они стали отходить дальше и глубже. Мы установили дежурство на всю ночь, хотя в сравнительном тепле этого места, как все мы пришли к заключению, было легко заснуть. Каждый из нас стоял на посту, и все мы почувствовали, что и с той стороны тоже был выставлен дозор — было ощущение, что на нас смотрят. Утром мы почувствовали нехватку чего-то такого, чем нам не пришло в голову воспользоваться. Нам нужен был факел. Но веток или чего-то другого, из чего можно было бы его сделать, не было. Дневной свет проникал в пещеру лишь чуть-чуть. Мы все впятером, плотной тесной группой, прошли в глубь пещеры, насколько осмелились, и мы знали, что недалеко от нас находились живые существа. Мы ощущали средоточие живого тепла. Множество маленьких тварей? Несколько крупных? Если крупных, то каких? Травоядные из нашего недавнего прошлого выжить не могли.
Не скапливались ли маленькие снежные грызуны в тех пещерах, что пока еще были свободны ото льда? Не гнездились ли в них большие птицы? Может, существовал какой-нибудь другой вид птиц или животных, о котором мы даже и не подозревали?
Мы оставили этих тварей с чувством поражения, даже муки — из-за того, конечно же, что отождествляли себя с ними. И как же нам было не отождествлять, если мы сами были сдавлены так, что наша жизнь стала еще меньше и уже? Мы сочувствовали этим бедным животным, выжившим в скованной льдом пещере, кто бы они ни были.
Мы продолжали путь в направлении полюса, но теперь шли гораздо медленнее из-за больной руки Нонни. Он не мог тащить сани, и за него это делала Алси. А затем мы утратили чувство времени и расстояния, пробиваясь все дальше и дальше; наши глаза горели, открытая кожа лица нестерпимо болела, и даже наши кости протестовали — эти легкие изящные кости, созданные природой для размеренных и грациозных движений. На нас обрушились бури, нас заперли визжащие ветра, которые никак не кончались, пока мы не уверовали, что визг неистово перемещающегося воздуха как раз и был обычным, а тишину да мягкие волнения бризов и зефиров мы выдумали сами, дабы уберечь свой рассудок от нескончаемого ужаса. А затем, когда бури все-таки утихли и мы обнаружили, что вновь наваленный снег препятствует нашему упорному продвижению вперед, а над головой мчались снежные массы, наше пространство в мире, казалось, сжалось до одной лишь нашей группы из пяти дрожащих тел, мы как будто оказались в белой комнате, стены которой давили на нас, когда мы двигались, и которая двигалась вместе с нами. Когда же небо поднялось и расчистилось и мы увидели, что находимся в высокой долине, окруженной высоченными ледяными пиками, жизнь заключалась уже лишь в нас одних, в наших малочисленных крохотных личностях, жавшихся друг к другу. Снова нам не удалось поставить палатку на твердом льду. Ночь опустилась на нас, а мы не спали — из-за волшебства, величия и ужаса этого места. Черное небо над головой, с несколькими сияющими звездами. Ни ветра, ни облаков, лишь тишина. Мы скорчились на снегу, дрожа, и вглядывались сначала в одну яркую звезду, потом в другую, спрашивая, не это ли солнце Роанды, плодородной планеты, или, может, вон то; и мы говорили о расе, которую Канопус взращивал до высокого уровня эволюции, и гадали, как эти люди, которые в нашем воображении вобрали все смелое, сильное и хорошее, встретят нас и дадут нам понять, что мы дома… И мы говорили о том, как две наших расы, эти воспитанники Канопуса и мы, тоже бывшие детьми Канопуса, их созданием, будут работать вместе, жить вместе и станут еще сильнее и лучше. А мы, трое старших, знали о трепещущем ожидании и стремлении двух юных и испытывали к ним всю ту сердечную покровительственную любовь, которую уходящее поколение должно испытывать к своим подопечным.
Как тихо было той долгой ночью и как прекрасно! Тишина была такой глубокой, что мы слышали слабый шепот кристаллических звезд. А перед рассветом, когда мороз стал таким крепким, что наши толстые меховые шубы словно рассыпались, оставив нас совершенно голыми, один из окружавших нас высоких сверкающих пиков под ударом ледяного порыва ветра издал громкий треск, и этот звук отразился другим пиком, и в какой-то миг уже все горы, казалось, кричали, стонали, протестовали против холода. А затем снова воцарилась тишина, и звезды мерцали и манили. Мы не верили, что переживем эту ночь, и с первым лучом света, из-за которого все вдруг засверкало и заболели наши глаза, мы обнаружили, что Нонни стал вялым и сонным. Мы раздвинули мех, закрывавший его лицо, и все поняли: его плоть была тусклой, желтой и облегала кости, а в его темных глазах не читалось никакой реакции. Мы все еще были далеко от полюса. Я вспомнил, что поблизости находилась пещера, и мы понесли юношу к ней. Он был таким легким, что лежал на моих руках словно ребенок. В пещеру вел небольшой вход, дыра в снегу; гуано внутри не оказалось. Пол представлял собой твердую сероватую смесь почвы и инея, и мы не ощущали присутствия животных, наблюдающих за нами из глубины пещеры. Мы обнаружили кипы соломы, оставшейся, как мы предположили, после отшельника или затворника, и с ее помощью развели небольшой костер. Но тепла оказалось недостаточно, чтобы спасти Нонни, и он умер. И мы даже не смогли его похоронить, потому что пол был слишком твердым. Мы оставили его там, в его толстых шкурах, и вчетвером — раздумывая, кто же из нас будет следующим, — продолжили свое путешествие, которое уже считали бесполезным и, возможно, даже преступным, пока не увидели впереди высокий черный, закрученный спиралью предмет. Это была колонна, которую Канопус попросил нас установить на месте полюса. Но она не была такой высокой, как мы помнили, ибо лед уже поднялся выше ее половины. Колонны специально поставили на полюсах, потому как они были необходимы космическим кораблям Канопуса в качестве ориентиров, когда те заходили на посадку.
Нам казалось, что солнце здесь, на вершине нашей планеты, было жарче, чем где бы то ни было на протяжении всего нашего путешествия. Я уже упоминал, что наклон оси нашей планеты крайне незначителен, и в старые добрые времена он ни на что заметно не влиял; но теперь мы раздумывали, может, коли уж мы оказались в такой климатической крайности, этот крохотный наклон внесет достаточную перемену, чтобы назвать ее летом, когда другой полюс, в свою очередь, продвинется ближе к солнцу. Что ж, оказалось, что так оно и было: появился весьма короткий сезон, когда незначительное повышение температуры позволяло лучше созревать зерновым и мы могли баловать себя некоторыми овощами. Но он не мог быть тем летом, что изменило бы наше положение.
Здесь, на вершине планеты, где окрест нас ничего не было, лишь отшлифованный лед, по которому мы едва могли передвигаться, нам пришлось признать, что мы не обнаружили ничего, что могло бы послужить запасами продовольствия, за исключением, быть может, белых снежных зверьков. Которые не обитали здесь, в этих широтах — здесь вообще ничто не обитало. И едва теплящаяся в нас жизнь, и наши медленные и спутанные холодом мысли казались здесь неуместными, едва ли не оскорблением природе, которая уготовила лишь безмолвие льда да визг бурь.