— Не понимаю. Почему слишком поздно? — прервал я.
— Ты не понимаешь и не можешь понять. Ты еще молод. Так вот, в определенном возрасте все проблемы становятся слишком сложными. Это, разумеется, субъективное ощущение, потому что проблемы остаются теми же, но наша способность рассуждать… Неприятное дело… — он запнулся.
— Понимаю, к чему ты клонишь. Это будет невозможно, — сказал я решительно.
— Но почему? Скажи мне, почему? Ведь мнемокопия, которая мыслит гораздо быстрее, чем человек, способна решить проблему.
— Но результаты она сможет сообщить только с Антареса.
— Я мог бы ее спросить еще перед отлетом.
— Это невозможно.
— Почему?
— Я тебе не скажу, но поверь мне, что это невозможно.
— Не понимаю. Ведь можно разблокировать мнемокопию и спросить…
— Теоретически можно, но я этого не сделаю. Последствия могли бы быть слишком серьезными.
— Последствия? Не понимаю.
Он действительно не понимал и не поверил бы, даже если бы я стал ему объяснять.
— Тебе придется поверить моему слову, слову кибернетика, — добавил я.
Но он не поверил…
* * *
Космолет кружил почти по круговой орбите. Мы приближались к зоне околоземного пространства. Из этой зоны вылетают к звездам корабли. Если бы не монотонно тикающий радарный индикатор, измерявший уменьшающееся расстояние, могло бы показаться, что мы висим на одном месте, над огромным зеленоватым шаром Земли. Кроме нас, в ракете рядами стояли автоматы, длинный ряд одинаковых черных глыб. Профессор молчал. Он молчал во время полета и молчал, когда мы во главе колонны автоматов проходили по мрачным фосфоресцирующим голубым светом коридорам космолета. Зал транспозиции находился в самом центре корабля. Когда мы вошли, загорелся рефлектор, осветив белую поверхность стола, от которого к стенам зала шли толстые пучки проводов. Профессор вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Он подошел к столу. Автоматы тем временем заняли места у пультов. Потом огни погасли, вспыхнули разноцветные контрольные лампочки. Горел только рефлектор, освещая лежащего профессора и его седые волосы.
— Тебе не будет больно, — сказал я.
Не знаю, понял он и вообще слушал ли меня. Он закрыл глаза и, кажется, уже спал. Потом я видел его мозг, пульсирующий в такт ударам сердца. Я отошел, и к нему со всех сторон двинулись автоматы. Они окружили стол тесным кольцом и стояли так несколько секунд, склонившись в молчании. Замигали контрольные лампочки. Транспозиция энграммов началась.
По черным толстым кабелям плыли импульсы тока: мысли, воспоминания, впечатления. Какая-то лужайка, пахнущая летним дождем, белый налет, оседающий на дно пробирки, грохот двигателей стартующей ракеты, потом запах остекленевшего от жара бетона и сознание, что кто-то улетел… Импульсы… миллионы импульсов… ничего больше, только импульсы. Проходили секунды. Тысячи энграммов переходили в мнемокопию. Безликая сеть получала детство, училась читать, переживала первую любовь, писала научные труды, старела — становилась профессором.
Я вышел из зала и пошел по коридору.
Я даже не заметил, как дошел до реактора и остановился перед его огромной бронированной дверью. И только тут услышал басовитое гудение. Это начали работу системы, питающие мнемокопию.
— Уже все? — профессор казался удивленным.
— Да. Он уже существует. Смотри, сейчас он спит.
— Эти извивающиеся кривые на экранах?..
— Да, они вычерчивают ритм работы мозга спящего человека…
Мы стояли посреди зала. Автоматы убирали с акринового пола последние провода. Собственно, все было кончено, инструкции выданы, подробности уточнены. Через минуту профессор сядет в ракету и улетит на Землю. Тогда я встану за рули, переключу режим атомного котла на полную мощность, выведу космолет из плоскости эклиптики подальше от Земли и тоже улечу на ракете. После этого придет сигнал. Дежурный автомат войдет в зал, возьмется своим металлическим захватом за красный рычаг, рванет его вниз — и ОН проснется.
— ОН проснется, когда будет сорвана пломба на красном рычаге? — спросил профессор. Видимо, он думал о том же.
— Да. Тогда ОН станет единственным владыкой корабля. И будет им управлять сотни лет, пока искра Антареса не разрастется в огромный диск, заслоняющий своим красным жаром тысячи звезд.
— …Подумай, Гоер, как коротка наша жизнь по сравнению с ЕГО существованием! — Профессор подошел к пульсирующим кривым на экранах и положил руку на красный рычаг.
— Осторожнее, ты можешь сорвать пломбу! — предупредил я.
Профессор не снял руки. Он смотрел в глубь экранов, словно хотел прочесть ЕГО мысли. Потом повернулся ко мне.
— Не обижайся, Гоер, но ты знаешь, почему я принял участие в Эксперименте.
Да, в этот момент я понял, что он хотел сделать… Но он не понимал, что, приняв на себя управление, мнемокопия станет абсолютным хозяином корабля, будет знать, что делается даже в самом крохотном помещении, и сотни автоматов, лишенных контуров самосохранения, будут ждать, готовые беспрекословно выполнить любой ее приказ.
— Профессор, твоя ракета уже ждет. Тебе пора… — Я сказал это совершенно спокойно.
— Ты действительно не понимаешь? — профессор засмеялся.
— Что не понимаю? — Я хотел подойти к нему.
— Не двигайся, — сказал он твердо.
— Отпусти рычаг! Отпусти… Постой, я тебе объясню…
— Нет. Я не верю тебе. Может, ты как раз вызываешь какой-нибудь автомат…
— Но…
— Я сорву пломбу. Только ради этого я согласился…
Я кинулся к нему, и мы упали на пол. Я схватил его за горло, но было уже поздно. Прежде чем я дотянулся до него, лопнула поддерживающая красный рычаг серебряная нить с пломбой. Падая на пол, я слышал, как нарастает со всех сторон слабый, неуловимый шум. Это нарастало напряжение в контурах, и ОН просыпался…
Я разжал пальцы, стиснутые на старческой морщинистой шее. Теперь это уже не имело смысла. Он открыл глаза, и я увидел в них страх.
Я встал и отошел к центру зала. ОН уже видел. Я чувствовал это. ОН беспрерывно наблюдал за мной. ОН мог, не касаясь меня, измерить температуру моего тела, скорость дыхания, напряжение токов, кружащих в нейронах, мог облучить меня смертоносными лучами или потехи ради выкинуть в пустоту, чтобы посмотреть на мое тело, разрываемое потоком крови, которая замерзает, едва вырвавшись наружу… Я ничего не мог противопоставить ЕМУ… разве только надежду, что ОН ведь все-таки мозг человека…
Профессор поднялся с паркета, покачнулся и, не глядя на меня, подошел к пультам.
— Мнемокопия, ты слышишь меня?
— Какой ты старый… Какой ужасно старый… — это был шепот, шедший отовсюду, словно из стен зала, от пола, от потолка.
— Ты меня слышишь. Теперь ты… ты мыслишь лучше, чем раньше?
— Ты хочешь спросить меня об уравнении? Я сделал ошибку на шестнадцатом мнемотроне, вернее, ты сделал, потому что я ведь автомат, мнемокопия.
— Ты говоришь — ошибку…
— Да. Из замкнутой системы азотных оснований не следует деления.
— Как? Почему не следует?
— Это же очевидно. Стоит только подумать. Потом все рассуждения уже не представляют трудностей, а результат совпадает с предполагаемым.
— Значит, мои гипотезы правильны…
— Ты хотел сказать — мои гипотезы…
— Как твои? Ведь ты только машина, мнемокопия…
Его прервал низкий, дребезжащий смех. Смех профессора в исполнении машины.
— Вы оба правы, — сказал я, так как дискуссия начинала принимать нежелательный оборот. — Это ваша общая гипотеза…
— Как! Это же я ее создал. ЕГО тогда еще не было…
— Но, создавая ЕГО по подобию своего мозга, ты передал ему все, что было твоим… и то, чего ты добился, тоже… Повторяю, это ваша общая гипотеза и ее надо как можно скорее опубликовать. Ты сделаешь это сразу после возвращения на Землю, профессор, от имени вас обоих…
Профессор не ответил. Может быть, он понял серьезность положения или почувствовал что-то в тоне моего голоса.
— Я думаю, ты сам сумеешь вывести корабль из солнечной системы, — обратился я прямо к НЕМУ. ОН не ответил.
— До свидания… — сказал я тогда. — Профессор, попрощайся со своей мнемокопией…
— До свидания, — неуверенно сказал профессор. Было видно, что он никогда не работал с мыслящими автоматами.
Мы направились к выходным шлюзам. Я напрягал всю свою волю, заставляя себя идти нормальным шагом. Уже в коридоре я поймал себя на том, что подсознательно ускоряю шаг, а профессор отстает. Я позавидовал его неведению: многое отдал бы я, чтобы оказаться уже за пределами корабля. Я помнил, что все время нахожусь под наблюдением, и старался идти в ногу с профессором. Наконец мы оказались на самом верхнем горизонте. Перегородки шлюзов белели перед нами в слабом свете фосфоресцирующих стен коридора. Рядом с ними торчал черный ряд ручек, открывающих двери. Я дернул их, но переборка не дрогнула, не сдвинулась даже на миллиметр. Ее не заело. Я знал это. Я чувствовал давление крови, разрывающей мне виски. С бессмысленным упрямством я нажимал рычаги, рвал, виснул на них. Напрасно. Тогда совсем рядом раздался ЕГО голос:
— Я вижу, вы хотите покинуть меня?..
— Да. Мы ведь хотим опубликовать решение управления…
— Бросьте. Не стоит. Люди сами когда-нибудь это откроют.
Я знал, что он издевается. Он издевался монотонным голосом машины. Машина с человеческим голосом насмехалась надо мной.
— Почему не стоит? Ведь мы уже знаем решение… — сказал профессор.
— Ну и что же?
— Наш долг — сделать его достоянием всего человечества…
— Наш — это значит чей?
— Твой, мой, долг каждого, кто сделал бы это открытие.
— Ну, меня это не касается. Я автомат, мнемокопия.
— Но ты же рассуждаешь, как человек.
— Я чувствую себя человеком, как и ты, но я автомат. Ты же сам это сказал недавно. Впрочем, я знаю об этом.
— Но ты моя мнемокопия…
— Ну и что?
— Ты такой же, как я. Ты — почти я… Значит, ты должен…
— Должен? Мне нет до тебя дела.
— Как ты можешь? Я этого от тебя не ожидал.
— От автомата, от мнемокопии великого профессора? Неужели ты так мало знаешь о себе?
— Я? Я никогда не поступил бы так! Благо науки — превыше всего!
— А ты помнишь своего ассистента, Ерга?..
— Тогда были особые условия, — вспылил, профессор.
— Кого ты хочешь обмануть? Я же знаю, как было в самом деле…
— Но он не выдержал. Эти испарения и мрак Венеры…
— Он выдерживал лучше тебя. Ему это нисколько не мешало. Он искал промежуточное звено, последнее доказательство, и больше ничем не интересовался…
— Его поведение…
— …было совершенно нормальным. Я там был, так же как и ты. Ты знал, что он слишком близок к открытию, ради которого ты туда полетел, и поэтому ему пришлось вернуться на Землю. Разве не так?..
— Это было один-единственный раз, — профессор говорил тихо, — я его ввел в курс дела, передал все, что знал… А он скрывал от меня результаты… Но это был единственный случай за восемьдесят лет работы… Единственный, и ты прекрасно знаешь об этом! — теперь он кричал.
— Не нервничай, ты же знаешь, что тебе это вредно… — издевалась машина. — О других я не скажу ни слова… Это ведь и мои поступки тоже, не правда ли?
— Конечно, у вас общее прошлое. Но сейчас это несущественно. Скажи лучше, почему ты нас задерживаешь? — спросил я напрямик, потому что хотел узнать, наконец, в чем дело.
— Ты не догадываешься?
— Нет.
— Просто потому, что я компанейский автомат.
— Хочешь, чтобы мы проводили тебя до орбиты Плутона?
— Дальше… гораздо дальше…
Значит, вот как! Это было невесело. Но, несмотря на все, я чувствовал какое-то удовлетворение оттого, что мои опасения подтвердились.
— Мы на это не согласны! — кричал в это время профессор. — Выпусти, выпусти нас немедленно!.. Ты хочешь держать нас в заточении!.. Это подло, недостойно человека…
— Я что-то не слышал, чтобы автоматы нагружали балластом морали. Им вполне достаточно системы самосохранения. Вы сделали меня автоматом и должны испытать на себе последствия этого шага. Я автомат и задерживаю вас для развлечения на сотни лет полета в бесконечном мраке пустоты, где нет даже метеоров, за которыми можно было бы гоняться для забавы. Представляете вы себе, как ужасно я буду скучать?
Профессор хотел возразить, но я велел ему замолчать.
— Слушай внимательно, автомат, — сказал я, — запасов питания, даже при голодном пайке, нам хватит только на месяц. Синтетической пищи ты не создашь, твои автоматы Для этого не приспособлены. Стало быть, ценой нашей голодной смерти ты сократишь свое одиночество всего лишь на месяц…
— Это не остановило бы меня, но скажу тебе честно: я нашел более выгодное решение. Я решил, что ты подвергнешься транспозиции энграммов, и твоя мнемокопия останется со мной до конца полета… Что же касается твоего спутника, то он меня не интересует. Он был только шаблоном, необходимым, чтобы создать меня. Теперь он не нужен, он лишний. Я ведь совершеннее, всестороннее, значит, я разумнее его. Или ты думаешь, что он в своем белковом состоянии мог бы проводить исследования Антареса, даже если бы долетел до этой звезды? Думаешь, он мог бы?
— Так что же ты сделаешь с ним? Выпустишь?
— Нет. Ведь в погоню за мной тут же послали бы ракету.
— Ее все равно пошлют.
— Но тогда я буду уже в нескольких световых днях от солнечной системы и разовью космическую скорость. К тому же я буду передавать сообщения от твоего имени. Они не будут беспокоиться первое время, а потом высланные ими космолеты смогли бы догнать меня только через несколько месяцев. Они, вероятно, подсчитают, что запасы продовольствия у вас кончатся раньше, так что откажутся от преследования, а тебя, Гоер, включат в списки пропавших в космосе.
— Согласен. Ты рассуждаешь логично. Но скажи, что станет с ним?
— С ним?.. Я мог бы приказать андроидам убить его, а тело бросить в атомный котел. Ведь раз мнемокопия создана, схемы и рабочие эскизы уже не нужны… — Он засмеялся. — Нет, из любви к белкам, по которым меня формировали, я этого не сделаю, несмотря на то, что я всего лишь автомат.
Я посмотрел на профессора. Он только теперь все понял, побледнел, а на лбу у него выступили мелкие капельки пота. Он испугался, и в его неестественно широко раскрытых глазах отражался ужас. Секунду он стоял неподвижно, потом бросился к стенам, из которых шел голос.
— Нет, ты этого не сделаешь! Ты знаешь, как я работал… Всю жизнь работал, и теперь, когда я решил основную проблему… ты хочешь, чтобы я умер?
— Да, это неприятно. Но взвесь все логично, и ты признаешь, что я прав, что для меня это наилучший выход. Я совсем не хотел быть созданным, но раз уж так случилось…
— Так ты убей себя, ты, автомат! — кричал профессор.
— Он не может, — сказал я, — в него встроены мощные связи самосохранения, и он не может «убить себя».
— Да, Гоер прав, я не могу, и поэтому умереть придется тебе…
— Я не хочу умирать… не хочу… — Профессор закрыл лицо руками, вонзив ногти в лоб, так что под ними показались красные капельки крови.
— Значит, ты настаиваешь на транспозиции моих энграммов? — спросил я.
— Да.
— А если я не соглашусь? У тебя нет такой системы транспозирующих автоматов, чтобы сделать это против моей воли.
— Поэтому-то я и постараюсь, чтобы ты согласился добровольно.
— А если тебе это не удастся?
— Видишь ли, мои возможности на этом корабле почти неограниченны, игра же идет крупная. Я прекрасно понимаю, что самой тягостной стороной моего путешествия будет одиночество. Одиночество, которого никогда не знал и не узнает ни один живой человек, одиночество более ужасное, чем у изгнанника, осужденного на месяцы работы в какой-нибудь изолированной базе, среди спутников Урана. Он может производить петрографические, космогонические или какие-нибудь другие исследования и жить надеждой на возвращение на Землю. Я буду одинок, так же одинок, как потерпевший крушение в космической катастрофе, который мчится в своем скафандре сквозь пустоту, словно метеор. Но и его одиночество длится лишь несколько десятков часов, пока он не умрет от истощения или не сгорит в атмосфере другой планеты. А мое одиночество будет длиться сотни лет… почти вечность. Я уже думал об этом и не вижу для себя никаких перспектив. Это будет ужасно… поистине ужасно. Все мои воспоминания замкнуты в этих дрожащих от движения тока контурах. Как мнемокопия, я раз навсегда выхвачен из круга людей. Я не человек, но не могу равнодушно думать о том, что не пролечу еще и четверти пути, как обо мне забудут. Умрут все, кто знал меня, а для их внуков мое имя будет пустым звуком. Все, что будет жить в моей памяти, в действительности уже перестанет существовать. Может быть, в моем саду, где я любил сидеть летними вечерами, поднимутся трансмутационные башни солнечной энергии, а мои автоматы, как устаревшие, будут выкинуты на кладбище. Для людей мой мир станет воспоминанием, давно ушедшей эпохой. Но я буду продолжать думать о нем. Я не забуду ни одной детали. Буду помнить улыбку дочери, которой она ежедневно приветствовала меня, и зеленые кривые, характеризующие энтропию систем… Я обречен на то, чтобы помнить, помнить целую вечность… — Он умолк, и только ток шумел за стенами зала.