В конце столетия в спячку погружались больные богачи, страдающие раком и другими неизлечимыми недугами, в надежде, что в последующие годы будут найдены средства борьбы с их болезнями. Но часто этому противились наследники богатых больных. Наследники тоже стали удаляться из жизни на тот же срок, чтобы не нарушать естественную смену поколений. Сейчас в состоянии сна пребывают миллион больных и полмиллиона их наследников.
Но самая большая неприятность из-за вашего поступка возникла двадцать пять лет тому назад, когда разразился продолжающийся до сих пор большой экономический кризис. В первый же год кризиса количество безработных выросло до десяти миллионов человек. Дела шли отвратительно. Никакой программы общественных работ, никакой помощи безработным не было. Тогда конгресс принял «закон 2025 года об удалении из жизни». По этому закону были получены правительственные ассигнования на удаление из жизни желающих безработных на весь срок кризиса. Безработным пообещали, что вернут их к жизни тогда, когда правительство решит, что рынок труда нуждается в их услугах.
Семь из десяти миллионов безработных приняли это предложение к концу первого года кризиса. За последующий год безработица охватила еще семь миллионов человек, из которых пять миллионов опять были удалены из жизни. Так продолжалось из года в год, и всего федеральным правительством было удалено двадцать пять миллионов человек.
— Когда же вернутся к жизни эти двадцать пять миллионов безработных? — спросил я.
— Постепенно, — объяснил мэр. — Большинство спящих не принадлежит к католической церкви, и их внезапное возвращение сразу же нарушит политический баланс в стране. Кроме того, обслуживание холодильных установок в общественных спальнях для усыпленных двадцати пяти миллионов безработных является важной частью наших общественных работ.
Но возник спорный вопрос: не нарушаете ли вы закон 2048 года о запрещении ухода из жизни, — продолжал мэр. — В конце концов ваши адвокаты решили вернуть вас к жизни, чтобы вы могли обратиться в суд за разрешением продолжать спать дальше. Маловероятно, чтобы суд вам в этом отказал. Но я надеюсь, что вы найдете наше общество столь передовым, что захотите остаться с нами в двадцать первом веке.
— Большое спасибо, мистер мэр, — сказал ведущий. — Передача прошла отлично, нас уже отключили.
Мэр повернулся ко мне.
— Если вы чувствуете себя хорошо, мне хотелось бы пригласить вас домой к обеду. У нас будет четыре-пять человек гостей, жена и дочь Бетти. У бедной девочки разбитое сердце. Она только что объявила о разрыве своей помолвки, и я делаю все, чтобы ее ободрить. Она очень любит этого парня…
— Если она его так сильно любит, то зачем же ей расставаться с ним? — удивился я.
— Над ней смеялись все знакомые из-за того, что ее жених носит зубы, — пояснил мэр. — Конечно, законом это не запрещено, но просто уже никто так не делает.
В этот момент меня вдруг осенило. В самом деле, у сиделки, молодой и хорошенькой девушки, отсутствовали зубы. Не было зубов и у Розенблатта и у самого мэра. Зубы вышли из моды!
— Но у меня же есть зубы, — сказал я.
— Конечно, — отвечал мэр, — и вы носите их с большим достоинством. Но если вам захочется с нами остаться, придется от них отделаться. Это негигиенично.
— А как я смогу пережевывать пищу и как вы ее сами пережевываете?! — воскликнул я.
— Мы едим не зубами, — ответил мэр. — За нас пережевывают пищу специальные челюсти, привинчиваемые к столу. Мы снимаем с них пищу и отправляем ее ложками в рот.
— И бифштексы? — полюбопытствовал я.
— Да, все что угодно, — был ответ. — Не беспокойтесь, для вас найдется сегодня и нож, и вилка, и обычная тарелка — все, к чему вы привыкли. Моя дочь держала их для своего жениха.
* * *
— Мне очень жаль, что моя вторая дочь не сможет быть с нами сегодня вечером, — сказал мэр, трогая с места автомобиль. — Моя дочь учится в колледже, она изучает математику и химию — вы бы смогли поговорить с ней на языке науки.
— Что, с ней случилось что-нибудь серьезное? — спросил я.
— Да нет, — ответил мэр. — Пустяковая пластическая операция. Она вернется через день-два.
— С новым носом? — задал я вопрос.
— Нет, с носом у нее все в порядке, — ответил мэр. — Ведь у нее нос Марка Гейбла. Она делает одну из этих новомодных операций. Жена и я против, но ее не переспоришь. Хочет вставить себе новый пищевод. Не нужно, понимаете ли, заботиться больше о фигуре, сидеть на диете. Ешь сколько влезет — лишняя пища уйдет в резиновый пищевод, который можно потом легко заменить другим. Я пытался ее отговорить, но бесполезно.
— Может быть, она и права, — сказал я, вспомнив не без труда, что раньше всегда старался принимать сторону молодежи.
* * *
Когда мы уселись за стол, я с вожделением подумал о мясе, потому что к тому времени порядком проголодался. Но вот принесли бифштекс. После нескольких безуспешных попыток расправиться с мясом ножом и вилкой, пришлось и мне запросить жевательную челюсть.
— Куски, которые отбирают по заказу, всегда очень твердые, — пояснила хозяйка дома.
— Расскажите мне, — попросил я, — когда и зачем люди стали вынимать свои зубы.
— Это случилось, — ответил мэр, — лет тридцать назад. Жевательные челюсти, изготовляемые Фордом, долгое время рекламировались по телевидению. Ну, а если люди купят искусственные челюсти, то зачем им собственные зубы? Как подумаешь о том, сколько времени люди раньше проводили у зубных врачей, и все без толку, поневоле согласишься, что мы достигли значительного прогресса.
— А что сталось с зубными врачами? — спросил я.
— Многих из них поглотила новая отрасль промышленности — по изготовлению челюстей. Генри Форд VI отдавал им предпочтение перед всеми другими видами квалифицированных рабочих. Другим пришлось совсем переменить специальность. Возьмите, к примеру, мистера Марка Гейбла, — сказал мэр, указывая на моего соседа справа, мужчину лет пятидесяти, весьма обаятельного. — Этот человек сам готовился стать зубным врачом, а сегодня он один из самых популярных доноров и самый богатый в Соединенных Штатах человек.
— О! — воскликнул я. — А чем же он занимается?
— Более миллиона мальчиков и девочек в Америке являются его прямыми отпрысками, — сказал мэр. — Спрос все увеличивается.
— Вы, должно быть, очень занятой человек, мистер Гейбл, — сказал я, не зная, что еще можно заметить по такому поводу.
Но, кажется, я попал пальцем в небо. Мистер Гейбл покраснел, а мэр засмеялся.
— Мистер Гейбл женат и счастлив, — сказал мэр. — Ему было двадцать четыре года, когда он стал донором, и его хватило бы надолго — даже на большее время, чем держится спрос. Но Главный хирург постановил, что семена, взятые у лица свыше двадцати пяти лет от роду, не могут продаваться в пределах Соединенных Штатов.
— И такую большую власть предоставил Главному хирургу особый закон? — спросил я.
— Нет, — ответил мэр. — Принятие этого закона сорвали флибустьеры-обструкционисты в сенате. Но Главный хирург обладает полномочиями по закону о чистоте пищи и медицинских препаратов.
— Какая же здесь связь?
— Существует решение Верховного суда, принятое тридцать лет назад, по которому всякое вещество, вводимое любым путем в организм, попадает под действие упомянутого закона и должно отвечать стандарту. Но, поскольку специального закона в этой области не было, любая женщина вольна рожать ребенка и от собственного мужа. Таким путем появляются на свет более пятнадцати процентов всех детей. Но большинство женщин, конечно, предпочитают выбирать в качестве отца одного из доноров.
— Как же они их выбирают? — спросил я.
— О, — воскликнул мэр, — журналы переполнены их фотографиями. Лица доноров демонстрируются с экранов телевизоров, их показывают в кино. На доноров тоже существует мода, конечно. Сегодня более семидесяти процентов «донорских детей» являются потомками тридцати пяти самых популярных доноров. Все эти доноры, конечно, миллионеры. Сегодня один сперматозоид Марка Гейбла оценивается в тысячу долларов, хотя можно купить очень приличный сперматозоид и за сотню. Состояние мистера Гейбла еще долго будет пополняться.
— Я заработал очень большие деньги, — сказал мистер Гейбл, обращаясь ко мне, — и без всякого труда. А теперь я подумываю об учреждении благотворительного фонда. Мне хотелось бы сделать что-нибудь такое, что принесло бы счастье человечеству. Но так трудно распорядиться своими деньгами! Когда я узнал, что сегодня увижу вас здесь, то попросил мэра пригласить меня к ужину. Я был бы вам так признателен за совет!
— Не хотите ли вы сделать что-нибудь для прогресса науки? — спросил я.
— Нет, — ответил Марк Гейбл. — Я думаю, наука и так зашла уже слишком далеко.
— Вполне разделяю вашу точку зрения, — сказал я одобрительно. — Так, может быть, вы захотите сделать что-нибудь для ее регресса?
— Вот это с удовольствием, — сказал Гейбл. — Но как это осуществить?
— Что же, — ответил я, — думаю, это будет нетрудно. Я даже думаю, что сделать это будет совсем легко. Учредите фонд с ежегодным взносом пожертвований в тридцать миллионов долларов. Предложите субсидии ученым, занимающимся научными исследованиями и испытывающим недостаток в средствах, — пусть они только представят убедительные доказательства ценности своих работ. Организуйте десять комитетов и в каждый включите двенадцать ученых для рассмотрения этих заявок. Вытащите из лабораторий самых способных ученых и сделайте их членами комитетов. А лучших из лучших в своих отраслях поставьте председателями комитетов с ежегодным окладом в пятьдесят тысяч долларов. Учредите также десять премий размером в сто тысяч долларов за лучший научный труд года. Вот и все.
— Но как такой фонд сможет послужить регрессу науки?
— Ну, это просто. Прежде всего лучшие ученые покинут свои лаборатории и отдадут все свое время комитетам по рассмотрению заявок на субсидии. Во-вторых, научные работники, нуждающиеся в средствах, сконцентрируют все свое внимание на вопросах, по которым можно добиться видимого успеха. Первые несколько лет можно будет ожидать роста научной продукции, но затем в погоне за быстрым успехом и самоочевидными фактами наука быстро зачахнет. Она превратится в подобие салонной игры. Возникнут моды. Те ученые, которые будут следовать моде, получат субсидии. Остальные их не получат. Вскоре и они научатся следовать моде.
— Не останетесь ли вы вместе с нами, — сказал Марк Гейбл, обернувшись ко мне, — чтобы помочь в учреждении фонда?
— Это я сделаю с удовольствием, мистер Гейбл. Уже через несколько лет мы увидим, как осуществляется план, а я уверен, что он осуществится. Я могу себе позволить пожить несколько лет с вами, чтобы потом заснуть и проснуться через триста лет.
— Итак, вы только хотите претворить в жизнь план, но не собираетесь остаться с нами до конца дней? — спросил меня мэр.
— Честно говоря, мистер мэр. — сказал я, — до того, как был выдвинут план учреждения фонда Марка Гейбла, я, учитывая столь быстрый прогресс в науке, был встревожен мыслью о том, каких успехов она добьется еще через двести лет. Но если мистеру Гейблу удастся приостановить прогресс науки, мир через двести лет может стать вполне сносным для жилья местом. Если же мистеру Гейблу не удастся осуществить свой проект, я, может быть, предпочту провести жизнь с вами в двадцать первом веке. А что, мистер мэр, найдется ли у вас работа для меня, если я решу остаться?
— Но зачем же вам работать?! — ответил мэр. — Вы, кажется, не понимаете, что вас окружает слава.
— А как эта слава даст мне средства к жизни? — задал я вопрос.
— К примеру, вы можете стать донором, — ответил мэр. — Ведь вы медик, а многие матери мечтают о детях с научными способностями.
— Но мне же больше двадцати пяти лет!
— Конечно, — ответил мэр, — но мы будем продавать семена за границу. Обменный курс валют не слишком благоприятен, но вы все равно отлично заработаете.
— Не знаю, мистер мэр, — ответил я. — Сама мысль об этом еще непривычна для меня, но я думаю, что как-нибудь с этим свыкнусь.
— Я уверен в этом, — сказал мэр. — Да, кстати, если вы захотите избавиться от зубов, я помогу вам попасть к хирургу Смиту. Он вытащил зубы у всех моих детей…
— Я очень благодарен вам за вашу доброту, мистер мэр, — сказал я, вежливо улыбаясь и стараясь подавить внезапно возникшее чувство отчаяния. Всю жизнь я боялся зубных врачей, лечивших и рвавших мои зубы. Но тут я болезненно ощутил, что теперь уже никакая наука не поможет мне перенестись обратно в двадцатый век.
Кэтрин Маклин
(США)
Необыкновенное жертвоприношение
— Черт побери! А ведь он и вправду взялся за дело! Ты слышишь?
Сквозь открытый люк кабины управления падал солнечный луч и доносился отдаленный голос. Этот голос говорил и умолкал, снова говорил и снова умолкал, но слова сливались в сплошной неясный гул.
— Он вышел и читает им проповедь! Инженеры приводили в порядок двигатели.
— А может быть, и нет, — сказал Чарли, младший инженер. — Ведь он не знает их языка.
— Ему на это наплевать, проповедовать он все равно будет, — сказал Гендерсон, старший инженер и навигатор.
Чарли спросил:
— Почему Миссионерское общество дало ему корабль? Он всем действует на нервы, у него прирожденный дар не ладить с людьми…
— Это-то понятно, — проворчал Гендерсон, отвинчивая гайку. Он был мускулистый, коренастый человек с резкими движениями, привыкший терпеливо относиться к странностям ближнего. — Миссионерское общество просто хотело избавиться от него. А дальше чем сюда его не пошлешь.
Голос, доносившийся снаружи, был звучным и уверенным.
— Бедняга думает, что ему оказали честь, — добавил Гендерсон и вывинтил гайку. Гайка с глухим стуком упала на мягкую обивку пола.
— Во всяком случае, — заметил Чарли, орудуя отверткой, — переводной машиной он пользоваться не может. Она еще не отлажена, мы не знаем как следует их языка. Он не может говорить с ними, раз они его не понимают.
— Ты думаешь? — Гендерсон захватил ключом следующую гайку и сердито повернул ее. — А что, по-твоему, он делает сейчас? Именно проповедует, ни больше, ни меньше.
В машинном отделении было жарко и душно. Чарли выпрямился и вытер лоб.
— Тогда пусть его. Раз они не понимают, то не станут и слушать.
— Мы с тобой не слушали, но нам он все равно проповедовал — нам, — резко произнес Гендерсон. — Скажи спасибо, что мы так удачно нашли планету для высадки и не успели сойти с ума! Такой человек опасен для корабля!
Гендерсон был консерватор. Он предпочитал регулярные полеты с обычной командой и большим числом пассажиров. Только утроенная плата и тройная страховая премия сманили его в этот рейс.
— О… Я лично ничего не имею против проповедей… — Чарли говорил кротко, но взгляд, который он бросил в сторону кабины управления, был несколько напряженным.
— Не стесняйся, говори прямо. Всякие там околичности нужны только в полете, когда все заперты в одной кабине. Я стреляный воробей, Чарли, меня не проведешь. Тебе это не нравилось, да?
— Пожалуй, — задумчиво произнес Чарли. Его пристальный взгляд был неподвижен. — Не могу сказать, чтобы мне это нравилось. Проповедник он неважный. В барах я встречал получше…
Теперь голос проповедника сопровождало что-то вроде глухого эха.
— Он включил переводную машину, Гендерсон. Ему надо помешать.
Чарли был рыж, долговяз, кроток, примерно одного возраста с проповедником; Гендерсон предостерегающе положил ему руку на плечо.
— Я сам, — сказал он и поднялся по трапу в кабину управления.
Кабина была ярко освещена солнцем, проникавшим сквозь арку раскрытого люка. Люк был защищен прозрачной пластикатовой пленкой с ионным покрытием, свободно пропускающей воздух, но непроницаемой для микробов и насекомых. Инженер повесил на плечо респиратор, взял мундштук в зубы и двинулся сквозь пленку. Она обвила его и склеилась за спиной, заключив его как бы в просторный кокон. Миновав люк, Гендерсон шагнул в металлическую раму, похожую на крокетные ворота в человеческий рост, и приостановился, ожидая, пока рама стянет пленку петлей и заклеит разрыв.