Павел закончил рассказ о своей судьбе и замолчал, глядя в глаза старику. Тот отреагировал довольно быстро:
- Ну что ж, Саул! Мне жаль вас, как жаль любого, кто предал свой народ и свою веру.
- Я не понял, о каком предательстве вы говорите, рав Мозес.
- Как о каком?! Вы в чудовищном, искаженном виде передали язычникам слово, не к ним обращенное. Посмотрите, сколько вокруг понастроено языческих капищ, украшенных крестом - орудием убийства и пытки, вашей же пытки, Саул. Вам не нравится, как жгут людей на кострах во имя вашего же Бога?! Так ведь вы их этому научили!
- Один я?
- А какая разница! Каждый отвечает за себя, Саул, вина не делится на доли.
- Так что ж, мне надо было всех их загонять вначале в храм иудейской веры? Но миссионерство у иудеев запрещено.
- Оно и невозможно. Вы стали миссионером и породили религию, в которой есть все, кроме Бога истинного.
- А по-вашему, Бог истинный это те догмы, от которых я хотел отказаться?
- Бог это Бог, и никто не может объять его, ибо он объемлет все сущее. А догмы или не догмы… откуда вам знать, что за смысл сокрыт в их исполнении…
- Ну что вам дает суббота? Неужели кому-то нужна святость шабата? Зачем Богу нужно, чтобы это была именно суббота? Пусть один отдыхает в субботу, другой в воскресенье, а третий в понедельник и так далее. Наука и прогресс приводят к процессам, которые нельзя останавливать. Если бы все соблюдали шабат, то прогресс был бы невозможен.
- А с чего вы взяли, будто Богу нужен этот прогресс? Ну, начнут люди выплавлять новый, доселе невиданный металл зачем? Чтобы убивать друг друга и землю, данную Господом? Да?! Чтобы получить какие-то вещества, возможно, мало шести дней, но среди этих новых веществ, поверьте мне, будут яды, несущие смерть! Человек должен в поте лица своего деревянной сохой добывать кусок хлеба, а в субботу думать о своей душе и о душе своих детей.
- Я понимаю вас и как раз хотел спросить о том, как, по-вашему, сочетается развитие экономики и соблюдение заповеди, запрещающей давать серебро, любые деньги и ценности в рост. Ведь вы согласитесь, что без кредита экономика…
- Богу экономика без надобности, Саул.
- Но если даже все евреи откажутся нарушать эти законы, то есть ведь другие народы, не связанные с Богом законом Завета!
- Да! Ho боюсь, что вам, Саул, ещe суждено увидеть, сколь много будет детей Израилевых среди тех, кто поведeт мир по грядущему пути, и, сколь бы умны и благородны они ни были, другое предписано им Господом, a без них не свершится то, о чeм я сказал. Я знаю, что это так, и причина тому лишь Его воля!
- Все это, как вы понимаете, рав Мозес, я чувствую уже давно, но моя долгая и тяжкая жизнь позволяет мне, несмотря на всю мою вину, которой я не отрицаю, чуть шире смотреть на мир и на союз человека с Богом.
- Да, Саул, не много вы поняли. Не знаю, сколько времени вам отпустил Господь в наказание за смущение душ человеческих. Но, даже если это будет десять тысяч лет, то перед бесконечностью это то же, что жизнь мотылька-однодневки. И не набрать вам безмерной мудрости, лишь пресытитесь вы зрелищем страданий, в коих средь всех живущих повинны и вы, и более многих других.
Павел опустил лицо на руки, он ощущал весь безысходный груз безумных веков и чувствовал, как гнетет его обычно столь гонимая им мысль о своей вине.
Рав Мозес тяжело приподнялся.
- Ступайте. Перед вами, наверное, еще долгий путь. И поймите, что ваша доля, Саул, быть в толпе избиваемых. Если одно лишь присутствие ваше спасет хоть кого-нибудь из обреченных, это уже смягчит вашу вину и утолит хоть на время муки совести.
Павел поднялся из-за стола и протянул руку старику. Несмотря на всю горечь сказанного, Павел испытывал к нему только благодарность и необъяснимое чувство родства. И еще горько было ему, что столь мимолетно встретился он с этим человеком, которого тоже вот-вот унесет от него неумолимая река времени.
Рав Мозес ответил ему на удивление крепким, совсем не старческим рукопожатием.
- И спасибо вам за подарок, Саул. Для меня он действительно много значит, - рав Мозес еще раз посмотрел на перстень с оком.
- Рад буду снова увидеть вас, - сказал Павел, прощаясь.
Старик светло и грустно улыбнулся, улыбнулся в первый раз с момента их встречи. Через пять минут стражник вывел Павла за тюремные ворота.
*
После непродолжительной паузы Анна Степановна пояснила свои слова. Проблема, как оказалось, состояла в том, что этажом ниже, в такой же двухкомнатной "распашонке", распалась семья.
- Понимаете, - вздыхала Анна Степановна, - люди попросту не смогли ужиться друг с другом и разошлись… как в море корабли. А квартира-то у них одна, и не разменять такую ни за что, и жили они так целый год вместе, чужие уже по сути люди, то есть со всеми печатями о разводе, как положено.
Павел с Сашей слушали, не перебивая, в ожидании, когда же она перейдет к сути.
- И вот сейчас она, то есть женщина, Мария Егоровна, встретила свою новую судьбу, приятного такого серьезного человека, Фуата Мансуровича. И вот, как, собственно, решили они жить вместе, так Фуат Мансурович к ней, значит, и переехал, в смысле жить. Такие вот дела.
- Ну так совет им всем да любовь, пожал плечами Павел. - А я чем могу помочь, если все счастье уже состоялось?
- Да не состоялось оно! В том-то и беда, и наше, так сказать, общественное участие. Он разделся и ходит голый совсем. Анна Степановна густо покраснела.
- Кто, Фуат Мансурович? Так он, наверное, хотел получше исполнить супружеский свой долг! - высказала предположение Саша.
- Да не он, не он разделся-то! Вот в чем и ужас, - всплеснула руками Анна Степановна, - а прежний, Анатолий Владимирович.
- А он-то зачем? - Саша с огромным трудом сдерживала смех.
- Как он говорит из протеста и с целью наилучшей подготовки к концу света. То есть он, по его словам, так протестует против нового брака Марии Егоровны с Фуатом Мансуровичем и их совместного проживания в этой квартире. Жировка в этой квартире не разделяется, так как комнаты смежные и кухня маленькая. А приватизироваться по причине предстоящего распада семьи они не приватизировались. И вот он, то есть Анатолий Владимирович, ходит по квартире голый и говорит: Во-первых, я против вас протестую в форме, как Чучелина!” Так, что ли, ее зовут?.. опять забыла… ну, в Италии, в парламенте есть такая распутная депутатша, и ее все время показывают голую с плакатами, тьфу! Он и насмотрелся. - Она с осуждением посмотрела на бьющуюся в беззвучном смехе Сашу. Подавив истерический всхлип, Саша прошептала:
- Анна Степанна, а лет-то им всем сколько? Тридцать есть?
- Да какие там тридцать! О чем вы говорите?! Серьезные они уже люди, шестьдесят пять все справили.
Саша, закрыв лицо руками, начала сползать с дивана, а Павел, как бы размышляя над сказанным, отвернулся к окну, будучи тоже не в состоянии сдержать улыбку.
Анна Степановна, несмотря на явное недовольство несерьезностью слушателей, продолжала:
- Так вот он и говорит, что: Если эти итальянцы на эту развратную Чучелину с утра до вечера глазеют, то вы можете и на меня, ветерана труда в атомной промышленности, поглядеть от счастья в вашей молодой семье не убудет. А коли этот Фуат Мансурович с тобой, Манька, это Марья Егоровна то есть, на кухне чай пить брезговает, когда я, голым задом к вам поворотясь, свою холостяцкую треску жарю, то, значит, никакой любви к тебе в нем нет, а одна тяга к размещению на неприватизированной жилплощади”. Так-то. А еще говорит, мол, все одно сейчас конец света будет, и он якобы сам в подготовке его участие принимал и загодя разделся, чтобы на суд к Богу, значит, явиться в первозданном виде. - Анна Степановна отерла пот со лба.
- И вот моя просьба к вам… простите, как вас по имени-отчеству?
- Павел Ильич.
- Так вот, Павел Ильич, мне, как женщине и до пенсии моей юристу, неудобно как-то голому человеку объяснять, чтобы одумался. К тому же, муж мой против, чтобы я ходила, хоть и сам идти по причине своего собственного тяжелого характера отказался. Вы же поймите: общественность и товарищеский суд это все, чем мы можем помочь, нарсуд это дело не примет, так как он голый на своей жилплощади ходит. Если б он на улицу без трусов, простите, пошел, то это прямое, так сказать, хулиганство и оскорбление общественной нравственности, тут или на пятнадцать суток, или в психдиспансер прямая дорога, а дома мы можем только уговором или порицанием действовать, к совести его взывать. И все!
- А скажите, что он там про конец света говорит? - Поборов улыбку, Павел повернулся от окна лицом к собеседнице.
- Ой, глупости всякие! Вы у него и спросили бы сами. Я уж думаю, может, и вправду психиатрическую вызывать? Твердит, будто он какому-то главному масону атомную бомбу продал и сам в эти масоны хочет теперь записаться, чтобы все живое на земле спалить и дать Богу возможность по новой попробовать. Бред какой-то. И человек-то вроде почти непьющий. Ну что? Сходите, а?
- Хорошо, - ответил Павел. - Когда идти?
- Так хоть сейчас. Они дома все. Вдруг поможете людям…
Когда Анна Степановна и Павел спустились к квартире, где разворачивалась драма, Мария Егоровна как раз стояла в дверях и уговаривала войти Фуата Мансуровича. Тот, в свою очередь, войти отказывался и, сидя на корточках возле перил, курил "Беломор”. Глядя из-под дерматиновой кепки на полную, рыхлую Марию Егоровну маленькими колючими глазками, Фуат Мансурович недоумевал:
- Одно мне непонятно, как ты с таким человеком жизнь прожила, Мария? Объясни мне. - Мария Егоровна только разводила руками и плакала.
- Вот, познакомьтесь, - сразу вступила Анна Степановна, - мужчина наш новый жилец, Павел Ильич зовут. Он не прописанный еще, но сейчас это значения не имеет, главное, он человек культурный и с Анатолием Владимировичем готов поговорить.
- Ой, спасибо вам, только он… вы же знаете, Анна Степанна, какой он. Проходите, Павел Ильич, не обессудьте только, уж как получится. Спасибо вам. - Мария Егоровна провела Павла в глубь квартиры и показала на дверь кухни. - Вон там он. - Несчастная женщина, отвернувшись, приоткрыла дверь, давая дорогу Павлу.
В крохотной, заставленной неопрятными полками и шкафчиками кухне стояло два маленьких обособленных стола. За одним из них сидел абсолютно голый пожилой человек ничем не выделяющейся внешности. Редкими желтыми зубами он сосредоточенно лузгал дынные семечки и при этом любовно созерцал наклеенное на шкафчик изображение итальянской порнозвезды Чиччолины, позирующей с двумя голыми, равно как и она, подругами возле какого-то римского общественного здания. Анатолий Владимирович сделал вид, будто даже не заметил протиснувшегося к нему Павла. Закрывшаяся уже было дверь внезапно снова приоткрылась и на кухню просунулась пухлая, с нездоровой кожей рука Марии Егоровны, сжимающая какой-то синий комок.
- Толенька! Анатолий Владимирович! Ну одумайся, человек же к тебе пришел, - и она, не заглядывая внутрь, кинула кусок материи в сторону бывшего мужа. Это были сатиновые "семейные" трусы.
Анатолий Владимирович цепко схватил их костлявой пятерней и неловко вскочил из-за стола. При этом во все стороны, в том числе и на Павла, полетела семечковая шелуха. Не говоря ни слова, Анатолий Владимирович повернулся к двери и, демонически захохотав, изорвал трусы в клочья, после чего победно швырнул на пол обрывки синего сатина. За дверью раздались глухие рыдания бывшей жены и осуждающее тихое бормотание уже согласившегося пройти в дом Фуата Мансуровича.
Анатолий Владимирович смерил взором Павла Ильича, усевшегося без приглашения на трехногую табуретку, и изрек, гордо подбоченясь и протягивая руку в сторону Чиччолины с подругами:
- Ну, а я чем не парламентарий?
- У вас мало опыта общения с избирателями.
- Какого опыта общения с избирателями? - Анатолий Владимирович явно был обескуражен спокойствием и невозмутимостью незваного гостя.
- Как какого? Полового, разумеется! - Павел улыбался одними губами, взгляд его, тяжелый и пристальный, изучал чахлое тело и болезненное лицо оппонента.
- Да я этих избирателей… - Анатолий Владимирович изобразил непристойное движение.
- Сомневаюсь, - парировал Павел.
- А она, - он показал, что имеет в виду порнозвезду, - она да! И это им нравится…
Анатолий Владимирович не выдержал тяжелого взгляда гостя и медленно опустился на стул. С минуту они молчали, и что-то властное, подавляющее, проникшее в сознание старого больного человека вместе с неимоверным взглядом Павла, подтолкнуло его к откровенности с непонятно зачем оказавшимся здесь незнакомцем.
- Зачем она привела сюда этого татарина? еле слышно промолвил Анатолий Владимирович.
- А вы предпочли бы, чтобы она привела китайца?
- Зачем вы так говорите?.. Какая разница кого. Просто это мой дом, ее и мой. Мы прожили здесь тридцать лет.
Павел Ильич молчал.
- Она же сама знает, какой ценой я эту квартиру получил. Эх, молодой был, дурак!
- И какой же ценой?
- А такой! - Анатолий Владимирович развел руками над причинным местом. - На работу такую пошел, реакторы-хренакторы, радиация-хренация. Чтобы в общаге не жить или, как потом, в комнате в коммуналке. Кто ж тогда знал, ее ж, заразу, не видно, не слышно, а как в "грязь” попал… Эх! Да вы знаете, что на этом языке "грязь” означает?
- Знаю! - ответил Павел.
- Ну вот, значит, в двадцать восемь лет я в "грязь" в эту попал на одном реакторе под Красноярском, и все, кабзец, ни детей, ни этих, как она мне теперь говорит, радостев половой жизни, тьфу! - он заплакал.
- А этот, что ли, половой гигант?
- Да говно он! Из нашего же монтажтреста, из Смоленска только, прописаться хочет, сволочь! - последнее слово Анатолий Владимирович визгливо прокричал в расчете на то, что его услышат в комнате и коридоре.
- Он ей вправляет, что им, татарам, до свадьбы нельзя, а теперь еще и при мне он, вишь ты, стесняется, а она, дура, охренела совсем на старости лет, прости Господи… - Он раскачивался на стуле, сжав лицо руками. - Поймите, вы… Как вас зовут?
- Павел.
- Вы, Павел Батькович, поймите - это мой дом, здесь каждый гвоздь мной вбит, хорошо ли, херово ли, по пьяни ли - другой вопрос. Но мы с ей, с дурой моей, каждую мебелюшку, каждую тряпку сраную сюда покупали, а теперь… Ну как мне сделать, чтобы он ушел отсюда, а?
Павел молчал, все было, увы, не так смешно, как показалось вначале, обычное человеческое горе в пятиметровой кухне, засоренной семечковой шелухой. Но тут Анатолий Владимирович внезапно перешел к теме, которая подспудно и заинтересовала Павла, когда она проскользнула в монологе Анны Степановны.
- Ну, а вообще-то теперь все один хрен, - вдруг сказал он. - Мы с братаном масонам теперь бомбу атомную продали, чтобы уже конец света поскорей пришел, с чем я вас и поздравляю. По-моему, так всем нам и надо. Я не из-за денег ее продал, как братан. Он-то думает у себя в Крыму дворец отстроить и отсидеться, а я плевал… Пусть здесь в Москве и взрывают… Со мной вместе.
Павел усмехнулся нелепому бреду, но Анатолий Владимирович заметил это и завелся.
- Не верите, значит! А вот смотрите: у меня тут денег на три такие квартиры, как эта, только я не покупаю, на хрена?! Я в этой сдохнуть хочу. - С этими словами он достал из-за плиты здоровенную коробку из-под корнфлекса и открыл ее.
Долларов там было не на три, а минимум на десять таких квартир. Павел помолчал две секунды, соображая, а затем взял обеими ладонями голову голого человека, повернул к себе и мрачно произнес:
- А теперь давайте по порядку и с самого начала.
*
С Петром Саул познакомился при очень странных и, можно сказать, драматических обстоятельствах. После гибели Иисуса Петр долгое время скрывался в Иудейской пустыне в окрестностях Иерихона. Его разыскивала городская стража Иерусалима за то, что во время задержания Учителя он, размахивая здоровенным рыбацким ножом, желая защитить Иисуса, порезал ухо одному из стражников. Рана была незначительной, и стражники предпочли разогнать спутников арестовываемого человека, а не задерживать их, что заведомо только осложнило бы задачу немногочисленному отряду.
Но по прошествии недели пострадавший стражник скончался от заражения крови. То ли нож был недостаточно чист, то ли он не промыл вовремя рану, но на третий день поднялся жар, затем начался горячечный бред, в котором он все время твердил о каком-то наказании, якобы справедливо ему посланном.