Первые десять минут Андрей, Алеша и Сережа не пытались даже снять одежду. Так и сидели в полушубках, только отряхнувшись кое-как. Снег стаивал, у ног тупо сидящих на лавках образовывались лужицы.
— Ребята, чай будете?
— Будем…
Но Алексей так и заснул, пока Павел наливал им чай, а Андрей и Серега были ненамного лучше.
— За остальными когда пойдем?
— Ох, Паша, подожди…
Но через несколько минут они пошли. Остался Сергей, спящий Алешка. Парни боялись отойти уж очень далеко и прошли километра два. Не было в этих пределах Михалыча с Пашей и Игорем. Или шли медленнее, чем думалось, или попросту сбились с пути.
— Через полчаса пойдем надолго…
— Может, оленя возьмем?
— Зачем?
— А если совсем дело плохо?
— Ну давай. А пока давай нальем солярки, сделаем маяк. Серега последит.
— Дело!
Афанасий не хотел просыпаться, а проснувшись, не хотел давать оленя. Он все говорил про тракт, про то, что нужно подождать. В конце концов сам стал собираться, страшно недовольный всем на свете. И тут шарахнул выстрел — совсем недалеко, метрах в двухстах.
Высыпали на улицу, Андрей пальнул ответно, пошли навстречу по своим следам. Только Афоня пробормотал «ну вот…» и пошел спать. Михалыч ухитрялся улыбаться, хотя похоже это было на то, что человека посадили на раскаленную плиту, а он и улыбается — исключительно назло врагам. У Игоря лицо было черное. Не в смысле обмороженное — на легком морозе, без ветра, не обморозился никто. А черное от усталости. Женя тоже едва держался на ногах.
Повторилась сцена с сидящими на лавках, засыпающими, не донеся чай до рта ребятами. Михалыч каркающим голосом велел всем ложиться спать.
— Не советую есть, даже чай, если горячий, нельзя много… Может быть обморок. А завтра будет ломота. Сильная боль во всем теле, вот увидите…
В зимовье было тепло и сухо. Там, за дверью, все шептало, шелестело. Иногда сильно шелестело по крыше: накапливался снег, под собственной тяжестью съезжал. В зимовье было почти темно. Слабый-слабый свет падал из окна, еле-еле — от открытой печки.
— Жень… Привали дверь… — донесся сонный голос Михалыча из недр спального мешка.
Шеф помнил о безопасности, но сил у него уже не было. И сунуть в скобы брус он попросил того, кто еще держался на ногах.
Проспали почти десять часов, не сговариваясь, не планируя. Михалыч оказался прав — у всех страшно ломило все тело, и двадцать девятого мая отряд вставал очень тяжело.
Сергей пытался выйти из зимовья. Что-то не пускало дверь. Парень навалился посильнее… дверь подалась — хорошо, если на десять сантиметров. В щель хлынул свежий, чистый воздух, до этого Сергей не чувствовал, какой спертый воздух в зимовье, там, где спали вповалку целых семь здоровых мужиков. В щель хлынул ясный, чистый свет и всыпалось немного снега. Всю ночь шел снег, засыпая избушку, да и вчера снегу было уже по колено, только что от двери отгребли. Сергей навалился во всю свою немалую силу, щель увеличилась, но ненамного. Снег продолжался всю ночь, и сегодня, чтобы открыть дверь, надо было отгрести ее снаружи, что поделаешь!
— Что, Сережа, очень надо? Может, тебе пока пописать в уголок?
— Зачем в уголок? Вот тебе окошко, оно же бойница, струей можно попасть!
— Серый, тебе по большому? Тогда, конечно, открывай! — резвился народ непосредственно из спальников, причем одни резвились, а другие, закусивши губы, охали.
— Нет, а правда, мы что, так и будем тут сидеть?!
— Может, и не будем… Если навалимся хорошо.
— Народ, а там же снаружи у нас эвенки!
— Точно! Их и позвать!
— Коля! Афанасий!
Сергею на подмогу пришел Бродов, потом и Алеша Теплов. Втроем они рявкнули так, что снег живее пополз с крыши. Но эвенки не поднимались. Из дверной щели была превосходно видна опушенная снегом крыша палатки. Эвенки спали метрах в четырех от двери.
— Может быть, все разом?! А?! Как заорем! Все семеро?!
— Ребята, да кончайте вы балдеть, — раздался тихий голос Игоря Андронова и мгновенно устыдил разбушевавшихся. — Ваши вопли все равно на девяносто процентов не выйдут из избушки. У вас, балбесов, что в школе по физике было?
— У меня «пятерка», — из спальника похвастался Лисицын.
— Ты потому и не орешь?
— А может быть, еще и потому…
— А все-таки, будем мы двери открывать? — проявлял Алеша здоровую озабоченность.
— Ну, елки… Давайте дружно…
— Подождите, мужики! Тогда уж все.
Все, кроме Михалыча и Андронова, сгрудились у двери, приплясывая на ледяном полу. Навалились.
— Давай-давай, мужики! Ыть!!!
— А!
— Что такое?!
— Ногу!
— Что с ногой?!
— Ногу отдавили!
— Ну, разом, на выдохе! Ы-ыыыттть!!!
По шуму, по веселому ору было видно, что народ поспал, сколько хотел, доволен и счастлив и жаждет великих дел. Дверь отодвинулась еще немного, и тощий Серега даже просочился наружу и теперь приплясывал на снегу: в пылу великих дел как-то позабыл обуться…
— Лопату! Где лопата?
— Да нет здесь никакой лопаты!
— А у шефа? Складная такая?
— А она где?
— В рюкзаке, — подал голос, наконец, Михалыч. — А еще лучше — доску дайте. И заодно сапоги…
— А сапоги зачем?!
— А чтоб обулся.
Производя невероятно много шума, посиневшему Сереге передали кусок доски, складную, почти детскую лопатку, два сапога от разных пар, полушубок (одеться он тоже забыл, и, может, это даже к лучшему, потому что в полушубке он бы в щелку просто не пролез).
— Ну, елки…
Рыхлый снег разлетался фонтаном. Через несколько минут дверь под крики «ура!» сумели окончательно открыть.
— Ну, навоевались?! Давай мыться! Михалыч, вы сегодня за дежурного?!
— Сегодня я готовлю завтрак, Игорь поможет.
— Ура! Вот теперь я вижу, что такое застоявшийся народ…
— Не застоявшийся, а отдохнувший! А вообще, надо думать, что делать…
— Это, Андрюша, смотря что будет на улице, если снег, то сидим здесь, хочешь не хочешь.
— Не, Михалыч, надо нам теперь на них напасть, на тех, кто наш лагерь захватил!
— Алеша, ты себе это как представляешь?
— А это… Ой, давайте помогу!
— Давай, Алешенька, наполни это ведро снегом…
— Вы кашу варить будете?
— А есть альтернатива, Павел?
— Ну… К примеру, вареные рожки.
— Та-ак… Народ, кто за рожки? Нет, ну нельзя ж с такими лицами! А кто за гречку с тушенкой? Единогласно!
Шумно, весело валил народ на речку, кое-кто умывался и снегом. Снег на глазах терял прежнюю рассыпчатость и легкость, насыщался водой и темнел. В ладонях этот снег легко превращался в чудно пахнущую талую воду, начинал протекать между пальцами.
Так же шумно, весело усаживались за еду. Лисицын с Алешей и с Женей расстелили на полу брезент, полушубки, стали резать хлеб для завтрака. Аккуратный Игорь определил подле избушки место, в котором опорожнение кишечника не будет рассматриваться, как преступление перед общественностью, так он выразился. Он выкопал там снежную ямку, сделал отгораживающий от домика вал и воткнул в вал старую лыжную палку, валявшуюся здесь же.
Но и обильная еда не пресекла активности хорошо выспавшихся масс. Народ собирался прямо сейчас идти отвоевывать Мишу Будкина, пусть по колена в снегу, ворваться в собственный лагерь и отбить его у супостатов. Особо сокрушался Алеша:
— Эх, до чего жалко, что ушли!
— Ну и что было бы? — спросил Андронов.
— Как что? Они бы сунулись, а мы бы их!
— А они нас! — тут же вмешался Лисицын. — Ты давай не хорохорься, Алешка! Они же в лагерь почему полезли?
— А потому, — подхватил Паша Бродов, — что там был один только Мишка! А в лагерь, где все, они бы не полезли. Они бы нас из-за деревьев, из-за склонов бы и перебили.
— Или вошли бы в лагерь рано утром, — подхватил Андронов, — и открыли бы огонь по низу палаток, где лежат спящие. Мы ж не думали ни о чем таком, нас же голыми руками можно было… И такое же безумие — сейчас идти атаковать.
— Ну, елки… Мы тут треплемся, а Мишка?!
— А насчет Мишки надо послать парламентеров, — предложил Андрей Лисицын. — Например, наших милых эвенков. Передать с ними письмо и на словах, что считаем нужным.
— Дело! — загорелся чем-то новым Алеша. — Давайте им письмо писать!
— Уж ты напишешь…
— А что ты такой хмурый, Павел? Мишку правда надо выручать!
— Алеша, а почему ты думаешь, что выручить можем только мы сами?
— А кто еще? — обалдел Алешка.
И тут опять заговорил Андрей Лисицын, как всегда мудрый не по годам:
— Я не понимаю, о чем речь? Конечно, мы сидим тут, куда же мы пойдем по снегу? Там по колено… Надо позвонить этому японцу, как его… А, Ямиками Тоекуда! Ну вот, ему и позвонить. Михалыч, да чего вы тянете?! Звоните сейчас и расскажите, что здесь происходит.
И вот тут всем предстала редкая и поучительная картина — зрелище смущенного Михалыча.
Потому что это и правда было самое простое и своевременное — позвонить Ямиками Тоекуде и вызвать подмогу. Сделать нужно было именно это… но произвести такое простое, своевременное действие оказалось уже невозможно, и виноват был исключительно Михалыч. Потому что вчера, еще в первые часы хода от лагеря, Михалыч поотстал покакать. А какать по-таежному, едва приспустив штаны, с как можно большей скоростью, он, хоть убейте, не умел. Этот процесс для Михалыча всегда был продолжительным и сложным и даже отчасти торжественным, и десятки экспедиций перевоспитать его были не в силах. Вот и вчера Михалыч, как обычно, развесил на деревьях полушубок, рюкзак, полевую сумку и оружие, а заодно и теплые штаны. И сидел, размышляя то ли об организации еще одной Академии наук, то ли о своей новой книге про то, как строились курганы во втором веке до Рождества Христова.
Во всяком случае, рассуждения и размышления Михалыча были продолжительны и сложны, и собирался он, пребывая в состоянии некой элегической отрешенности. Ну и забыл на ветке сотовый телефон. Вот и вся история, ребята…
Все сидели, потупив очи в некотором смущении духа. Из-за привычки торжественно какать и из-за дурости Михалыча дело оборачивалось худо — не будет помощи, все надо делать только самим. И выручать Мишку, и доводить до конца экспедицию, и возвращаться домой.
Никому нельзя послать весточку, что происходит с отрядом. Даже если все полягут, никто и ничего не узнает. Они пропадут, как экспедиция барона де Толля, о которой до сих пор толком ничего не известно, что вообще произошло. Барон со своими людьми ушел куда-то в снежную пустыню и не вернулся. Только и всего.
— Ну, ведь до Карска пешком идти не надо… — задумчиво сказал Лисицын. — Нам бы только до ближайшего телефона…
— Да, верно! — оживился Михалыч. — Может, я как раз и схожу? Мы с Женей и сходим, разведаем…
— Вы вчера уже «сходили», не позорьтесь.
Игорь произнес это спокойно, без малейшего неуважения, но Михалыч мгновенно зарделся, опустил голову, словно хотел изучить собственные ступни.
— Ну, а кто?
Вопрос Павла упал словно маленький, но громко стукнувший камушек.
— Значит, придется разделяться?
В словах Андрея были и вопрос, и утверждение.
— Получается, что так. Дело в другом: где здесь вообще есть телефон? — поинтересовался Алеша.
— Михалыч, доставайте карту, — почти скомандовал Андронов.
Неузнаваемый Михалыч кротко достал карту; сопя и вздыхая, стал показывать на ней места, где есть телефонная связь. Вроде бы есть в Бриндаките. Это ближайший поселок, фактория. Это сто пятьдесят километров, в долине Келамы. Это по ту сторону хребта. Есть военная база, Хабатай, — это триста километров на север, уже в тундре. Есть Голамда, но это на восток, и все-таки далеко, километров четыреста.
С полминуты царило молчание: народ переваривал информацию. И тут раздался уверенный, веселый голос:
— Сто, совсем подымался ест? Сяй пить будем? Кушить будем?
Обдавая всех запахом прелых тряпок и табака, в зимовье ввалились эвенки. Мало того, что над их ушами орали и вопили так, что самим становилось страшно. К ним в палатку забирались и таскали, трясли их за руки и за ноги, специально, чтобы разбудить.
— Будем кушать, Афанасий! Будем кушать, Николай! Давайте миски.
У эвенков была одна деревянная миска. Судя по ее виду и запаху, из этой миски ели еще предки эвенкийского народа во время всего своего нескончаемо долгого пути от озера Байкал к нынешним местам расселения. А вот на что не нашлось времени за все эти тысячелетия — так это чтобы помыть миску.
— Мужики, кто доел? Давайте быстренько помоем, — снова начинал командовать Михалыч.
Эвенки не очень понимали, зачем нужно мыть миску и зачем их должно быть целых две, но Алешка сбегал и свою миску помыл. Остальные продолжали спорить. Вроде бы ясно, что идти надо было на Кемалу, к Бриндакиту. С другой стороны — а как идти? Всем колхозом? А кто же тогда будет мамонтов стеречь? А если разделяться — то кто остается? И кто уходит, чтобы позвонить?
Дымился невероятной крепости чай, хрустел на крепких желтых зубах сахар, и Лисицын с его опытом таежника угадал нужный момент и начал расспрашивать эвенков.
— Как думаешь, Николай, доберемся мы до Бриндакита?
— Почему не доберемся? Доберемся. Три… лучше четыре дня ходи, и доберемся.
— А может, лучше на оленях? По снегу?
— Не, по снегу не пойдем. Сейчас зачем ходи? Сейчас сиди надо. День сиди, снег. Два день сиди, потом снега нету, потом ходи.
— Понимаешь, Николай, мне сейчас в Бриндакит надо. Я не могу никак ждать, а по снегу идти боюсь. — Лицо Николая отразило стоическое отношение к его непроходимой тупости. Молодой, неопытный Афанасий хохотал так, что свалился навзничь на спину, стал перекатываться с места на место.
Николай пихнул ногой Афанасия, спросил все с тем же стоицизмом:
— Зачем бояться идти по снегу? Надо лижи брать и не бояться…
— А у тебя есть лыжи, Николай?
— Путилька путет?
— Будет, будет! А сколько у тебя лыж, Николай?
— Две… — страшно удивился Николай.
— Двое лыж или две лыжины?
Почти минуту Николай тупо всматривался в Андрея. Потом решительно поднялся.
— Я сисяс.
И вернулся, неся в каждой руке по такой плетеной штуке, вроде теннисной ракетки, но длиннее. Такая очень вытянутая ракетка, длиной больше полуметра.
— Один лижа, — сказал Николай, взмахнув одной ракеткой под самым носом у Андрея. — Два лижа, — продолжил он, взмахивая второй: — Вот.
— Ты не дашь лыжи?
— Обе? — уточнил Николай.
— Конечно, обе.
— Тогда две путилька давай.
— Бери. Только расскажи, как надо идти в Бриндакит?
— Совсем просто ходи… Трахт!
— Это тебе просто, Николай! Ты мне расскажи, как бы ты шел?
— Как, как… Ходи и ходи…
— Исвиркет надо переходить?
— У тебя глаза есть?! Можно через хребет ходи, а через река не ходи?!
— А где через нее лучше ходи?
— Ну где… Ходи туда… Там видишь — камни, камни, а вода широко, шумит, ревет, а ничего не может. Там ходи. — Николай глубоко задумался, и все-таки добавил: — Там лижи надо снимай.
Афанасий опять зашелся от восторга. Разговор был мучителен для Николая — это понимал Андрей, понимали и Андронов с Михалычем. Николай не привык думать о дорогах, воспринимая их как данность. Знание, как «ходи», давалось не объяснением, не думанием, а только опытом и ничем больше. Не знать, как пройти из долины Исвиркета в долину Кемалы, мог только маленький ребенок или пускающий пузыри идиот. Николай искренне не знал, как объяснить, путал важные приметы с чепухой, страдал, потел, кряхтел, но трудился искренне и честно — вспоминал приметы, рисовал, объяснял, что и на что похоже.
Постепенно накапливались расстояния и приметы, карту уснащало все больше надписей и рисунков, нанесенных карандашом. Все больше записей делалось в блокнот. Через час почти все, наверное, смогли бы дойти до Бриндакита.
— Ну что, народ, надо всем идти или…
— Нет, Михалыч, всем идти нельзя, надо мамонтов стеречь и надо врагов одолеть, Мишку отнять.