— Вы очень долго шли к телефону.
— Это мой телефон, мистер Секретарь. Иногда я и вообще к нему не подхожу.
— Весьма похоже. Почему вы не сказали мне, что Какстон — алкоголик?
— А он алкоголик?
— Вне всяких сомнений! И у него был глухой запой. Отсыпался в Соноре, в какой-то ночлежке.
— Очень рад услышать, что его нашли. Благодарю вас, сэр.
— Его арестовали за бродяжничество. Но в суд дело не пойдет — мы отдадим его вам, с рук на руки.
— Я в долгу перед вами, сэр.
— Не велик подарочек. Грязный, небритый и несет от него, говорят, как из пивной бочки. Получите его в первозданном виде и сами убедитесь, что это за тип.
— Да, сэр. Когда можно его ожидать?
— Из Ногалеса вылетела курьерская машина; четыре звука, так что скоро будет у вас. Пилот сдаст его под расписку.
— Хорошо, сэр.
— А дальше я умываю руки. Надеюсь, вы и ваш клиент явитесь на переговоры, а уж как поступить с этим пьяным клеветником — решайте сами.
— Согласен. Когда?
— Завтра в десять?
— «И делу бы конец». Согласен.
Джубал спустился и вышел наружу.
— Джилл! Скорее сюда!
— Сейчас, Джубал.
Следом за подбежавшей Джилл появился один из репортеров.
— Кыш, — отмахнулся от него Джубал. — У нас разговор конфиденциальный. Семейное дело.
— Чьей семьи?
— Твоей. Еще три секунды, и в ней будет покойник. Чеши отсюда.
Репортер ухмыльнулся и исчез.
— С ним все в порядке, — одними губами сказал Джубал.
— Бен?
— Да. Его скоро привезут.
— Господи, Джубал!
Из глаз Джилл хлынули слезы.
— А ну-ка прекрати. — Джубал взял ее за плечи и крепко встряхнул. — Марш в дом и сиди там, пока не придешь в божеский вид.
— Хорошо, начальник.
— Пореви в подушку, а потом умойся. — Он вернулся к бассейну. — Тихо, все. У меня объявление! Мы были очень рады всех вас здесь видеть, но хорошенького понемножку. Лавочка закрывается.
— Долой!
— А вон того — в воду. Я старый человек и нуждаюсь в отдыхе. И семья моя тоже. Дюк, заткни бутылки. Девочки, убирайте посуду.
Без ропота не обошлось, но более трезвые и уравновешенные из гостей быстро подавили попытки мятежа; через десять минут сад опустел.
А еще через двадцать минут прибыл Какстон. Эсэсовский офицер, командир доставившей его машины, достал заранее заготовленный бланк, получил с Харшоу подпись и отпечаток пальца и удалился, тем временем Джилл рыдала на плече Бена. Джубал оглядел его с ног до головы.
— Тут вот говорят, что ты неделю не просыхал.
Бен нехорошо выругался, не прекращая похлопывать Джилл по спине.
— Я в стельку пьян, ни капли не испив.
— А что случилось?
— Да не знаю я, ничего я не знаю!
Пришлось делать ему промывание желудка, а также уколы, нейтрализующие действие алкоголя и барбитуратов. Через час вымытый, побритый и переодетый Бен познакомился со Смитом, после чего его начали вводить в обстановку, отпаивая параллельно молоком. Сам же Бен не мог рассказать ничего вразумительного. Вся эта неделя для него словно пропала — потерял сознание в Вашингтоне, а очнулся в какой-то мексиканской дыре в обществе полицейских.
— Конечно же, я знаю, как все было. Меня держали все это время в камере, накачивали наркотиками и допрашивали… и я им, наверное, все рассказал. Но ведь тут ничего не докажешь. И деревенский староста, и хозяйка этого заведения, и уйма прочих местных — все они в красках распишут развлечения заезжего гринго и подтвердят свои слова присягой. И я бессилен что-либо сделать.
— Ну так и не делай, — посоветовал Джубал. — Сиди себе и радуйся жизни.
— Вот уж хрен! Я доберусь до этого…
— Тихо, тихо! Главное, Бен, что ты жив… а ведь всего час назад я в это почти не верил. А до Дугласа и добираться не надо — он сделает все, как мы ему скажем, и даже поморщится не посмеет. Вроде как тот кот, слизывающий горчицу у себя из-под хвоста — добровольно и с песнями.
— Вот об этом я и хотел поговорить. Мне кажется…
— А мне кажется, что тебе пора спать. Выпив предварительно стакан теплого молока с добавлением моего тайного протрезвляющего снадобья.
Какстона не пришлось долго уговаривать. Убедившись, что он спит, Джубал направился в свою спальню и встретил по пути Энн.
— Веселенький денек, — устало покачал он головой.
— Да. Я бы предпочла обойтись без такого веселья, и не дай Бог, если оно повторится. Ложись, начальник, спать.
— Я и ложусь. Слушай, Энн, а что такого особенного в поцелуях Майка?
Глаза у Энн мечтательно затуманились, затем она улыбнулась.
— Нужно было и тебе попробовать.
— Староват я в голубые перекрашиваться. Но про этого парня мне интересно буквально все. Так как там, действительно есть разница?
Энн немного задумалась.
— Да.
— И какая же?
— Майк отдается поцелую весь, без остатка.
— Тоже мне невидаль, я и сам так делаю. Точнее говоря — делал.
— Нет, — покачала головой Энн. — Меня целовали большие специалисты по этой части, но ни один из них не отдавался поцелую полностью. Они не могут сосредоточить на поцелуе все свое внимание. Всегда остаются мысли о чем-то постороннем. Не опоздать бы на автобус… удастся ли с этой девицей переспать… не поймал бы нас ее папаша, или муж, или соседи. Да о чем угодно — о работе, о деньгах, о той же своей поцелуйной технике. У Майка нет никакой техники, зато он целует тебя, не думая ни о чем другом. В этот момент для него нет во Вселенной ничего, кроме тебя, и этот момент равен вечности — ведь Майк ни о чем не думает, не строит никаких планов, никуда не стремится. Он целует тебя — и все. — Энн слегка поежилась. — Ошеломляющее впечатление.
— Х-м-м…
— И нечего хмыкать, старый похабник! Ничего ты не понимаешь!
— Не понимаю. И не пойму — как это ни прискорбно. Ну что ж, спокойной ночи. Кстати, я сказал Майку запереться.
— Кайфоломщик!
— Он и так учится очень быстро, не стоит его торопить.
18
Совещание отложили на двадцать четыре часа, что дало Какстону время прийти в себя, узнать о пропущенной им неделе побольше, а также «взрастить близость» с Майклом, который предложил ему воду сам, быстро огрокав близость Бена и Джилл и посоветовавшись с последней.
Перспектива такого братания повергла журналиста (Джилл предупредила его загодя) в тягостную нерешительность: он был далеко не в восторге от заметной невооруженным взглядом близости между медсестрой Бордман и ее пациентом. Неделя, проведенная невесть где, повлияла на Бена неожиданным образом: едва оставшись с Джилл наедине, убежденный этот холостяк снова сделал предложение.
— Не надо, Бен, — отвела глаза Джилл.
— А почему не надо? У меня хорошая, постоянная работа, я вполне здоров — а точнее, буду вполне здоров, когда выведу наконец из организма эту «сыворотку правды», или чем там они меня накачивали… а пока эта гадость еще во мне, я ощущаю непреодолимую потребность говорить правду. Я тебя люблю. Я хочу на тебе жениться и растирать твои бедные натруженные ножки. Неужели я слишком старый? Или ты собралась выйти за кого-нибудь другого?
— Да нет же, и нет, и не другое! Бен… я же тебя тоже люблю. Только не надо об этом сейчас, сейчас я просто не могу.
И она стояла на своем как каменная.
С большим трудом и не сразу Бен осознал, что ревность его бессмысленна, что Майкл — не соперник, а просто один из пациентов Джилл. У хорошей медсестры обязательно появляется материнское отношение к больным, хочешь жениться на медсестре — смирись с этим заранее. И разве полюбил бы он Джилл, будь у нее другой характер? Ведь дело совсем не в лихой восьмерке, которую описывает на ходу ее задница, не в умопомрачительном фасаде, пялиться на бюст — подходящее занятие для прыщеватых подростков, а он давно вышел из детского возраста. Нет, он любит именно Джилл, всю ее и такую, какая она есть.
А это значит, что придется занимать в жизни Джилл второе место, после нуждающихся в ней пациентов — и не ревновать. И он не будет ревновать! К тому же Майкл — приятный парень, невинный и простодушный, как Джилл и рассказывала. А стать женой газетчика — тоже радость еще та. У газетчика нет твердого расписания, он может уйти из дому и вернуться только через неделю, ему приходится работать и ночами, и когда угодно. А начни Джилл закатывать сцены — разве мне это понравится? Только Джилл — она не начнет.
Придя таким образом к единому с самим собой мнению, Бен спокойно и безо всяких задних мыслей отпил из предложенного Майклом стакана.
Пригодился лишний день и Джубалу.
— Бен, когда вы свалили на меня все это дело, я сказал Джиллиан, что и пальцем не пошевелю, чтобы отстоять так называемые «права» Майка. А теперь я передумал. Этому правительственному ворью надо дать по грабкам.
— Да уж, правительство у нас хуже некуда.
— Следующее будет еще хуже. Ты, Бен, недооцениваешь Джо Дугласа.
— Грошовый политикан, и мораль у него соответствующая.
— Верно. Можешь добавить еще умопомрачительную невежественность. И в то же самое время Дуглас — довольно честный и добросовестный мировой лидер, значительно лучше, чем мы того заслуживаем. Я охотно перекинулся бы с ним в покер — этот парень не станет передергивать, а проиграет — так расплатится с улыбкой. Настоящий СП, читай как хочешь, то ли «свой парень», то ли «сучий потрох». Одним словом, не то чтобы совсем уж ангел, но и не дерьмо какое.
— Джубал, что-то ни хрена я тебя не понимаю. Ты же был уверен, что Дуглас приказал меня угробить — да к тому оно, собственно, и шло. Ты уж не знаю как наизворачивался, вытаскивая меня из дыры, и я по гроб этого не забуду. Ровно так же я никогда не забуду, кто засунул меня в эту дыру. Дуглас совершенно не виноват в моем спасении, он предпочел бы, чтобы я сдох.
— Пожалуй, да. Но только… ладно, забудь об этом, и дело с концом.
— Вот же хрен я чего забуду!
— Ну и дурак. Ты же никому ничего не докажешь. И нечего взваливать на меня бремя своей благодарности. Я старался не ради тебя.
— А ради кого?
— Ради одной маленькой девочки, которая рвалась уже в бой и для которой этот бой окончился бы, скорее всего, очень быстро и очень печально. Она была моей гостьей, волей-неволей я получал статус in loco parentis.[6] Она горела отвагой, но была слишком невежественна, чтобы бороться с безжалостной, как циркульная пила, системой. А вот на тебе, приятель, пробы ставить негде, и ты великолепно разбираешься в циркульных пилах. И если ты по собственному своему разгильдяйству попадешь под зубья — кто я такой, чтобы вмешиваться в твою карму?
— М-м-м… О'кей, Джубал, тогда шел бы ты на хрен. Это я — за то, что ты вмешался в мою карму. Если только таковая у меня есть.
— Вопрос, конечно же, спорный. Я следил за игрой предопределенцев против свободовольцев, так к середине второго тайма счет был равный. Как бы там ни было, я предпочитаю не нарушать покой человека, мирно отдыхающего в сточной канаве. Всякая там благотворительность похожа на лечение гемофилии, лучше всего позволить гемофилику истечь кровью, прежде чем он наплодит себе подобных.
— Его можно стерилизовать.
— Берешь на себя роль Господа Бога? Но мы отклонились от темы. Дуглас совсем не пытался тебя убить.
— Это что, он говорит?
— Это вещает ex cathedra[7] всеведущий и непогрешимый Джубал Харшоу, через всеведущий свой и непогрешимый пуп. Если помощник шерифа насмерть замордовал заключенного, можно спорить на что угодно — окружные власти ничего не знали об этом заранее. Потом они, конечно же, закроют на «печальное недоразумение» глаза, чтобы «не раскачивать лодку», но это потом. В этой стране политические убийства никогда не были частью политики.
— Не были? Могу показать тебе материалы по нескольким скоропостижным кончинам, которые я расследовал.
— Я же сказал — не были частью политики, — отмахнулся Джубал. — Просто убийства по политическим мотивам — это сколько угодно, от громких, вроде убийства Хью Лонга, до едва попадающих на восьмую страницу историй, кого-то там угробили в темном переулке. Но они никогда не были частью политики, и вот ты, к примеру, только потому и жив, что они не являются частью политики Джо Дугласа. Эти молодцы зацапали тебя тихо и аккуратно. Они получили все, что хотели, и вполне могли избавиться от тебя столь же тихо и аккуратно, все равно как спустить дохлую мышь в унитаз. Только вот их начальник не любит такой грубой игры, и если он о ней узнает, виновные могут лишиться работы, а то и головы.
Джубал замолчал и приложился к стакану.
— Эти бандиты — просто инструмент, а не какая-то там преторианская гвардия, выбирающая и назначающая цезарей. И кого бы ты хотел иметь цезарем? Какого ни на есть, но все-таки юриста, получившего воспитание в те далекие времена, когда эта страна была еще нацией, а не сатрапией в составе многоязычной империи… Дугласа, который на дух не переносит убийств? Или ты хочешь вышвырнуть его — нам это сейчас раз плюнуть, надуем при переговорах, и дело с концом — вышвырнуть и получить Генерального секретаря из какой-либо страны, где жизнь человеческая не ставится ни в грош, а политические убийства — древний, всеми уважаемый обычай? И что же тогда случится со следующим журналистом, любящим совать свой нос, куда не просят, когда он ненароком забредет в темный переулок?
Какстон молчал; Харшоу, впрочем, и не ждал ответа.
— Как я уже говорил, СС — всего лишь инструмент. Людей, обожающих грязную работу, прорва, только свистни. И ты представляешь себе насколько грязной может стать эта работа, если Дуглас твоими стараниями лишится большинства в Совете?
— Так что же, я не должен критиковать правительство?
— Ничего подобного. Этот омут нужно взбаламучивать, и почаще, чтобы черти не заводились. И все же, прежде чем выпирать в шею теперешних мерзавцев, стоило бы присмотреться получше к мерзавцам будущим. Демократия — очень плохая система, единственное ее оправдание состоит в том, что она гораздо лучше любой другой системы. Хуже всего то, что демократически избранные правители являются зеркальным изображением своего электората, уровень получается предельно низкий, но куда же от этого денешься? Так что, ты посмотри на Дугласа и задумайся: своим невежеством, своей тупостью, своим эгоизмом он весьма похож на среднего нашего гражданина — и все же хоть вот на столько, но поднимается над этим средним уровнем. А потом посмотри на человека, который может прийти ему на смену.
— Не велика разница.
— Велика не велика, а все-таки разница. И разница между «плохим» и «худшим» ощущается значительно острее, чем разница между «хорошим» и «лучшим».
— И что же, по-твоему, должен я делать?
— Ничего, — пожал плечами Харшоу, — я сам все сделаю. Ты, главное, сдерживай на время переговоров свои охотничьи инстинкты и не кусай Джо Дугласа за ляжку. Можешь воздать хвалу его «государственной мудрости»…
— А если стошнит?
— Шляпу подставишь. Вот послушай, что я сделаю. Начнем с главного правила: оседлал тигра, так держи его покрепче за уши.
— А если без красот красноречия? Поближе к теме.
— Слушай и не возникай. Майк имел несчастье унаследовать умопомрачительное богатство, какое и Крезу не снилось. К тому же некий политико-юридический прецедент — беспредельный по своей тупости со времени дела Фолла-Доэни — дает ему вполне реальный шанс на получение политической власти.
— А что это за дело?
— Госсекретаря Фолла осудили за получение взятки от Доэни, а Доэни оправдали, как не дававшего никаких взяток. Так вот, меня совершенно не интересует вся эта чушь насчет прав на марсианский престол; ровно также я не считаю, что упомянутое богатство «принадлежит» Майку — он его не произвел. А даже и заработай он каждый доллар из этих бессчетных миллионов своими руками, «собственность» совсем не является таким естественным и самоочевидным понятием, как о том принято думать.
— Что-то я не въезжаю.
— «Обладание» — связь таинственная, почти мистическая, плод крайне сложных абстракций. Слов нет, наши теоретики права сделали все от них зависящее, чтобы напустить вокруг этого понятия еще большего тумана, но я даже и не предполагал, насколько оно эфемерно, пока не взглянул на вещи с марсианской точки зрения. Марсианин не владеет ни чем — даже собственным своим телом.