Валерий Алексеевич Алексеев
1
Дрожа и повизгивая, Николай Николаевич вбежал в темный подъезд. Дверь туго захлопнулась у него за спиной, но ветер успел-таки дунуть вдогонку, и, ежась, Николай Николаевич стал неподвижно, пережидая, пока мурашки не утекут по желобку между лопатками в штаны.
– Вот это ливень! – сказал Николай Николаевич, передернув плечами, и наклонился к почтовому ящику.
Почтовый ящик на все квартиры стоял под лестницей. Это был старый, видавший виды агрегат, покрашенный немыслимой лилово-зеленой краской. Его жгли и взрывали, в него подсаживали мышей и запускали ужей – жильцы давно уже махнули рукой на все эти эксперименты.
В ячейке Николая Николаевича что-то как будто белело.
Он поставил авоську с бутылками на пол, присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть белевшее, и тут увидел кота.
Кот стоял в углу за дверью, прислонившись мокрым боком к радиатору отопления, и попеременно подымал, отрывая от холодного плиточного пола, то одну, то другую грязную лапу. Он был как человек – усталый, замерзший, с посиневшим носом. Глаза его уныло мерцали; собственно, если бы не кошачьи глаза, его можно было бы принять за большую бурую крысу.
– Что, брат, сурово? – сказал Николай Николаевич и сдунул с кончика своего носа капли дождя.
Кот отпрянул и, сгорбив спину, почти присел на темные от грязи задние ноги. Николай Николаевич потянулся его погладить – кот прижал к головенке уши и закатил глаза. Но, подождав и убедившись, что удара по голове не последует, кот расслабился. Он подобрался поближе к бутылкам (одна была с молоком, другая с кефиром – ужин и завтрак некурящего одиночки), сел рядом с ними столбиком и уставился на них не мигая.
Николай Николаевич повозился с ящиком (там лежала рекламная бумажонка „Пусть в каждом доме стар и мал прочтет газету и журнал“) и, выругавшись, встал.
Кот глянул на него снизу вверх, поднял переднюю лапу и, проведя ею по белой стенке бутылки, которая была с молоком, сипло мяукнул.
– Да ты, я вижу, специалист, – сказал Николай Николаевич нарочно грубым голосом. – К кефиру, значит, не тянет? У меня и кефир станешь лопать как миленький.
Кот просипел что-то неразборчивое, встал и, поводя по-тигриному плоскими боками, пошел прямо к лифту.
– Ты куда? – удивился Николай Николаевич. – С чего это ты взял, что я тебя приглашаю в гости?
Кот остановился, оглянулся вопросительно и, собираясь снова мяукнуть, раскрыл было бледно-розовую редкозубую пасть.
– Да ладно, – сказал ему Николай Николаевич. – Шуток не понимаешь? Поехали.
2
Квартира Николая Николаевича была однокомнатная, со стандартными светлыми обоями вялого рисунка, полупустая, но теплая: отопление в этом году включили рано.
Кот вошел и, озираясь, остановился на куске циновки у двери: должно быть, в предыдущей жизни его не миловали за следы на полу.
– Не стесняйся, – сказал ему Николай Николаевич. – Женщин здесь нет. Я, брат, один живу.
Кот бросил на него быстрый взгляд и, изогнув туловище, прошел в комнату. Замедлил шаги в дверях, внимательно оглядел обеденный стол, шифоньер, письменный столик и шкаф с книгами, а также диван – всё старое, обшарпанное, разболтанное, доставшееся Николаю Николаевичу от родителей.
Простота обстановки, по-водимому, настроила кота на цинический лад. Он сел у батареи, задрал заднюю ногу и принялся выкусывать блох.
Эта бесцеремонность рассердила Николая Николаевича, и он, схватив кота двумя пальцами за шиворот, потащил его в ванную.
Кот оказался сговорчивым. Он покорно сидел в тазу, полном пены от зеленого шампуня, не бранился, не царапался и лишь изредка суетливо потирал лапой нос: щипало, должно быть.
Николай Николаевич никогда раньше не купал домашних животных и не знал, как это делается. Он намылил коту круглую, твердую, как теннисный мяч, головку, покрыл его с ног до головы пеной и пустил под душ.
Через пять минут насухо вытертый и покрытый старой байковой рубахой кот лакал из блюдца молоко. Наевшись, он повалился на бок и тут же у миски вытянул все четыре голенастых ноги.
– Ну и манеры у тебя, – сказал Николай Николаевич.
Кот приподнял голову и, зажмурясь, умильно мяукнул.
Николаю Николаевичу стало неприятно от такого подобострастия, он отвернулся от кота, взял бутылку кефира, батон белого хлеба и сел за стол на привычное место – напротив шифоньера с наружным зеркалом.
Здесь он обыкновенно трапезничал, глядя на свое отражение: всё не так одиноко.
3
Смотреться в зеркало было для Николая Николаевича пыткой – и одновременно жгучей потребностью. Собственное лицо раздражало его, хотелось сделать что-нибудь с этой комбинацией нелепостей: отрезать нос, например, – висячий, грустный, с безвольными ноздрями. Или уши: жесткие и костистые, словно щучьи жабры. Отстричь их к черту. А губы? Эти бесформенные, потрескавшиеся, как старый древесный гриб, наплывы, которые то и дело расширяются в глупой улыбке, могли вызвать лишь отвращение, неприязнь и массу других негативных эмоций. Зубы у Николая Николаевича были кривоваты, и, разговаривая, он прикрывал нижнюю часть лица рукой, отчего голос его звучал невнятно, и собеседник поневоле обращал на его рот больше внимания, тем самым лишний раз подтверждая в глазах Николая Николаевича его (не собеседника, естественно) уродство.
О шее своей Николай Николаевич старался вообще не вспоминать. Если что и было на свете безобразное, так это шея Николая Николаевича, совершенно непохожая на то, что имелось по этой части у других людей. Огромный, пугающий, как выпученный глаз, кадык ломал шею почти пополам, от этого подбородок задирался вверх всякий раз, как о нем забывали, что придавало Николаю Николаевичу вид заносчивый и глупый.
Дальше шли совершенно уже устрашающего вида ключицы, волосатая грудная клетка, плоская, как раздавленный почтовый ящик, и нелепо, как у марионетки, подвешенные к ним сбоку худые руки. Не тело, а хлам.
Утреннее бритье, когда все нормальные люди настраивают себя бодро и победоносно, утомляло Николая Николаевича задолго до начала рабочего дня. Он отходил от зеркала разбитый, раздраженный, у него сразу начинала болеть голова.
4
От размышлений у Николая Николаевича стало горько во рту. Есть расхотелось. Он обернулся – кот уже лежал на диване в углублении между валиком и спинкой и вертел головой, пытаясь слизнуть языком каплю молока, висевшую на кончике левого уса.
– Ты сирота? – спросил Николай Николаевич, но не дождался ответа.
– Я тоже сирота. Меня слишком поздно родили, и вот результат: нет тридцати еще, а я один. Ни братьев, ни сестричек. Мои старики слишком долго жили только для себя…
Кот перестал вертеть головой и укоризненно мигнул.
– Нет, нет, я их не порицаю, – спохватился Николай Николаевич, – хотя убежден, что детей нужно сразу и много, хотя бы троих. А вот у меня – никого. Ни жены, ни деток.
Кот то ли фыркнул, то ли деликатно чихнул.
– Ты думаешь, я усыновить тебя собираюсь? Отнюдь. Живи просто так, чисто факультативно.
Удивительную власть имеют над человеком слова. Вот назвал себя сиротой – и как будто в серый халат нарядился.
Николай Николаевич подошел к коту и сел рядом с ним на диван. Кот глядел на него не отрываясь. Белая бороденка его была еще сырая от молока.
– Учти, кис, что ты попал к неудачнику, – горько сказал Николай Николаевич, – слышишь, кис? Я неудачник, понял?
Кот сочувственно прищурился.
– Я не удался весь, как личность и как организм – целиком, – самозабвенно продолжал Николай Николаевич, и на глазах его показались слезы.
Он никогда ни с кем не разговаривал о себе, и его самого удивляло сейчас, что можно говорить вслух такие правдивые вещи.
5
„Не удался как личность“ – это было, конечно, чересчур: подобно другим некрасивым людям, Николай Николаевич был чуткий, отзывчивый человек. Красота оглушает, а точнее, не дает ни возможности, ни времени прислушаться. Только некрасивые люди способны выслушать и понять: красивым вечно некогда, они всю жизнь смотрятся в зеркало, которое носят внутри себя. Вот почему так часто встречаются некрасивые люди с участливыми глазами. Тот, кто всю жизнь прислушивается к себе, способен услышать другого.
Николай Николаевич был именно таким человеком. Больше того: он настолько уверен был, что своим безобразием причиняет людям одно лишь страдание, что ему хотелось хоть чем-нибудь компенсировать этот урон. Он готов был для человечества выполнить самую черную работу: должна была быть на земле большая черная работа, пусть незаметная, но большая, за которой в тиши и безвестии можно было с радостью умереть.
Так думал Николай Николаевич, но свои гордые мысли он не поверил бы даже коту, вот почему слова им говорились другие.
– Нелепый я, киса, застенчивый. Допустим, на гитаре играю, а кому это известно? Только мне – и теперь вот тебе.
Николай Николаевич снял со стены над диваном дешевую желтую, московской фабрики гитару, положил ее на колено, ударил по струнам, запел: – „Умру ли я – ты над могилою гори, гори, моя звезда…“ При первом аккорде кот вздрогнул и дико открыл глаза, но тут же, успокоясь, зажмурился. Пение ему, в общем, понравилось.
Гитара бренчала так, будто сделана была из мебельной фанеры, голос у Николая Николаевича был тоже не ахти какой, но для веселой подвыпившей компании друзей что надо?
Да вот не было у Николая Николаевича друзей, не собирались у него компании, и в гости его, естественно, не звали.
Институтские друзья переженились и позабыли Николая Николаевича, а сослуживцев у него было не густо: Николай Николаевич работал в районной библиотеке. – „Одному лишь тебе позволяла целовать свои смуглые плечи…“ – пел Николай Николаевич, понурив голову.
– Это я при тебе не стесняюсь, – положив ладонь поверх струн, сказал наконец Николай Николаевич. – А чтоб при людях гитару взял – да лучше умру. Спрашивается, зачем умею? Ведь для людей живем, напоказ, что бы там Монтескье ни говорил по этому поводу. Может быть, темные очки завести, а, киса?
Киса открыл один глаз, посмотрел внимательно и снова закрыл. Хвост его выбился из-под рубахи, барский, пушистый, и под светом настольной лампы запылал на сиденье дивана золотым огнем.
– Постой, да ты же был серый! – удивился Николай Николаевич и сдернул с кота рубаху.
Перед ним, развалясь на диване и даже как бы избоченясь, лежал роскошный желто-красный зверь с золотым, как утренняя заря, хвостом. Шерсть его, полная электричества, искрилась, отдельные темно-красные пряди лежали мягко и шёлково, как перья на петушиной груди. Снежный пух на животе шевелился, и когти были лениво выпущены из всех четырех белых в рыжую полосочку лап.
– Ишь, распушился, как мальва, – сказал Николай Николаевич и потрепал кота по спине.
Тот благосклонно принял этот знак внимания, но не шевельнулся, только неохотно подался под его рукой.
– Как же назвать тебя в свете данного обстоятельства? Может быть, Тиглат-Палассар?
– Ну, это уж глупость твоя, – брюзгливо сказал кот.
– Что? – удивился Николай Николаевич.
– Я говорю, глупость твоя, – повторил кот. – У меня, миленький, свое имя есть.
Голос у кота был негромкий – сипловатый старческий тенорок. Говорил он без напряжения, вскидывая только иногда мордою, как бы заикаясь.
– Как же тебя зовут? – осторожно спросил Николай Николаевич.
– Степан Васильевич, – не торопясь ответил кот.
– Значит, Стёпа?
– Стёпа-то Стёпа… – уклончиво ответил кот. – А тебя как называть прикажешь?
– Коля.
– Ну что такое „Коля“? – рассердился кот. – Дети мы с тобой, что ль?
Николай Николаевич смутился.
– Ладноть, пристану я у тебя на время, – вздохнув, сказал кот и поглядел в потолок. – Мне, правда, не век вековать, одну ночь переночевать. И то как бы в виде исключения. Отстарал ты меня, приспокоил, да и поёшь славно.
– Оставайся, Степан Васильевич, сколько надо, – радостно сказал Николай Николаевич. – Я тебя не неволю.
– Это хорошо, – согласился кот, – только кисой меня не зови.
– Не буду! – горячо ответил Николай Николаевич.
– И по голове бить не вздумай. Обижусь.
– Договорились!
Лежа на диване, кот небрежно протянул Николаю Николаевичу лапу с растопыренными пальцами, которую Николай Николаевич бережно пожал. Подушечки лапы были теплые, как у ребенка.
– Спой-ка еще раз ту, последнюю, – сказал кот. – Очень мне понравилась она в твоем исполнении.
Николай Николаевич застенчиво взял гитару и запел: – „Когда еще я не пил слез из чаши бытия…“ – Да, годы летят, годы мои, годы… – вздохнул Степан Васильевич, зажмурился, и вроде даже всплакнул.
– Хороший ты человек… – сказал он, положив морду на лапы. – Зови меня, так и быть, Стёпой. Смирюсь. Однако спать тебе сегодня на полу придется. Я что-то к этому дивану пригрелся.
– Да зачем же на полу? – удивился Николай Николаевич. – Разве мы оба на диване не разместимся?
– Ну да… – недовольно сказал кот. – Спихнешь еще ночью на пол. Убьюсь.
– Да не спихну! – уверил его Николай Николаевич.
– Ну это мы посмотрим, – поджав губы, сказал Степан Васильевич и огляделся. – А ящик с песком у тебя есть?
– Нету, – признался Николай Николаевич.
– Сходи, – коротко сказал кот.
– Да после как-нибудь… Уже поздно, и дождь идет. Да мне с тобой еще поговорить хочется. Я завтра схожу.
– Э, завтра! – Кот досадливо махнул лапой. – До завтра мой и след тут простынет. Сходи, сходи, экой ты бесполезный…
Николай Николаевич колебался. Идти на дождь ему не хотелось, а больше того – он боялся, как бы в его отсутствие Степан Васильевич не слинял.
– А то уйду! – пригрозил кот.
И Николай Николаевич поспешно собрался.
6
Когда он вернулся с ведром тяжелого мокрого песка, кот дремал на диване, голова на вытянутых лапах.
Стукнула дверь – сразу вздрогнули уши, встали торчком. Обыкновенный рыжий мохнатый кот.
– Степан Васильевич! – с испугом сказал Николай Николаевич: вдруг не заговорит?
Кот открыл глаза, еще больше вытянул лапы и, растопырив пальцы, зевнул.
– Ахти, тошненько, придремнулось мне… Здравствуй, Колюшка, здравствуй. Что так долго ходил? Промок небось?
Николай Николаевич был тронут. Он поставил тяжелый ящик на пол, подошел, не снимая плаща, к коту, потянулся погладить его – и застыдился. Все-таки мыслящее существо, вторая сигнальная система… Неизвестно, как сами мы отнесемся, если нас за хорошее поведение станут поглаживать по голове.
Кот поднял морду свою, поглядел на руку Николая Николаевича стариковским взглядом и ничего не сказал.
Николай Николаевич деликатно присел на краешек дивана.
– Расскажите мне что-нибудь, Степан Васильевич, – попросил он, переждав смущение.
– Сказку, что ли? – потянувшись, спросил кот.
– Ну хоть сказку.
– Сказку – это на ночь, – рассудил Степан Васильевич. – Ты мне вот что скажи. Служба-то у тебя какая?
– С книгами я больше, – тихо сказал Николай Николаевич.
– Сочиняешь, что ли? – поморщился кот.
– А что? Не надо сочинять? – живо спросил Николай Николаевич.
Была у него мечта одна или не мечта даже, а так… Впрочем, это настолько противоречило его жизненной концепции большой черной работы, что он даже сам себе боялся в этой мечте признаться. Да и писать пока было не о чем: о любви – не знал он никакой любви, ни с кем даже не целовался, о природе – смешно, когда столько написано о природе. Это только если вдруг что случится… Впрочем, что могло случиться с Николаем Николаевичем?