Бац!
Струя огнемета будто ножом вспорола зеленое брюхо прыгуна, и опасные когтистые лапы обвисли жалобно и беспомощно.
- Куродо! - гаркнул я, почти не отдавая себе отчета. - В ноги!
Я никогда еще так не орал. Куродо, не прекословя, нырнул под ноги Тарасу, а я, вспомнив уроки Петро и Ванятки, бросился на Тараса. Тарас резко повернулся, держа огнемет прямо перед собой, споткнулся о Куродо, хлопнулся вниз, и огненная струя, предназначавшаяся мне, прошла по стене и потолку, оплавляя камень, сыпля штукатурку. Я выломал руки Тарасу, поднял его. Следом поднялся Куродо со своим и тарасовским огнеметом. Куродо был перемазан в зеленой жижи, вытекшей вместе с жизнью из прыгунов.
К нам подошел сержант. Я понял, что сейчас он ударит Тараса - и отпустил его. Тарас еще не остыл от убийства прыгунов и стоял, тяжело дыша, широко расставив ноги.
Сержант посмотрел на свой кулак, на скучившихся в дальнем углу пещеры прыгунов, попискивающих да посапывающих, подумал, подумал и наконец сказал:
- Тарасик, ты остаешься здесь... со зверушками. Ты будешь прибирать сегодня клетки в живом уголке. Видишь, как ты напачкал?
Сержант обвел рукой пространство, залитое внутренностями прыгунов. Кое-где валялись и вздернутые, оскаленные в предсмертной муке головы, они высовывались из зеленоватой жижи ослепшими твердыми островками.
- Ведро - в кладовке, - объяснил сержант.
- Мне нужен совок, - хрипло сказал Тарас.
- А вот уж нет, - нежно вымолвил сержант. - Я же вас предупреждал, сеньор, будете вылизывать... языком... А вы из себя Чака Норриса изображали.
- Строишь из себя, - губа у Тараса дернулась, - корчишь из себя...
Я заметил метнувшуюся тень прыгуна, повернулся и подшиб его аккуратно и сильно.
- Строиться, - коротко приказал сержант.
Карантинные выстроились в колонну. Я не двинулся с места.
- Коллега сержант, - обратился я к сержанту, - разрешите, я останусь посторожить? Я у русалколовов совсем от огнемета отвык.
- Не разрешаю, - сказал сержант, - становись в строй.
- А кто останется?
Сержант улыбнулся:
- Никто, - и повторил со значением: - Никто, кроме Тарасика, который набрызгал в живом уголке и будет живой уголок убирать.
- Это - не по уставу.
- Наверное, - спокойно согласился сержант, - наверное, не по уставу...Но мы обсудим мое нарушение, мой проступок в казарме. Ты даже можешь подать рапорт. Твое право! А пока - изволь выполнять мои приказы. Их нарушение - тоже нарушение устава. В строй! В строй, скотина безрогая!
Я посмотрел на прыгунов, на Тараса и сказал:
- Я, пожалуй, проявлю недисциплинированность.
- Так, - сержант немного подумал и принял решение, - за нарушение дисциплины я тебя, пожалуй, накажу... Давай-ка сюда огнемет...
- Коллега сержант, - заметил я, - это бесчеловечно.
- Ни хрена здесь человеков нет, - начал сержант и осекся, но быстро пришел в себя, - здесь одни только "отпетые" - будущие трупы, или "псы", или "вонючие". Невыполнение приказа - это уже трибунал, а не рапорт.
Я снял огнемет и швырнул сержанту под ноги.
- Жри.
- Куродо, - позвал сержант, - понесешь огнемет своего друга.
Куродо подошел, поднял огнемет и, выпрямляясь, тихо сказал:
- Если бы до трибунала дошло, я бы в потолок стрелял, честно...
- Это утешает меня, а тебя прекрасно характеризует, - так же тихо ответил я.
- Ребятки, - посоветовал сержант, - давайте, давайте, может, еще успеете до того, как прыгуны расчухают, что мы вас бгосили, - издевательски картавя, произнес сержант. - Бе-гом, - приказал он, и они убежали.
Я опустился на колени в пузырящуюся массу, принялся собирать ее и вваливать в ведро.
Тарас стоял неподвижно.
Прыгуны ползали, посвистывали где-то в дальнем конце пещеры, по-видимому, они и впрямь не могли поверить в то, что нас оставили здесь одних.
Поняв это, я стал убирать гниющие останки прыгунов как можно быстрее. Дважды меня стошнило.
- Эй, - брезгливо спросил Тарас, - ты что - из деревни, да?
- Почему из деревни? - я удивленно посмотрел на него через плечо. - С чего ты взял? Я из Хербурга -2...
- Как же ты, городской, и жабье г... подбираешь? - Тарас презрительно сплюнул.
- Тара, - сказал я, - не дури. Заплюют же...
Однажды мы видели страшное существо, безгубое, мутноглазое (причем студень глаза сидел в костяной глазнице), изъязвленное, на теле у существа были какие-то шишки, наросты, рога... "О, - сказал нам тогда сержант Джонни, - будете плохо себя вести - отдам прыгунам на заплевание, станете, как этот красавчик. Прыгуны оплюют так, что никакая лаборатория не очистит. Чудодейственная слюна!"
- Ничего, - говорил Тарас, - ничего. Если вернусь в казарму, если не заплюют уроды, сбегу сюда с огнеметом и устрою шухер. Все в их шишках будет. Слышишь?
Вдруг от общей толпы прыгунов отделился один и направился ко мне. Он ковылял на трех лапах, четвертая свешивалась жалобно, почти просяще, почти по-человечьи.
"Это тот самый, - подумал я, - который чуть Куродо, которому я..."
Для начала прыгун опрокинул ведро. Я поставил ведро на место и укоризненно произнес:
- Ну, зачем вы?
Прыгун радостно залаял и наподдал по ведру так, что оно, жалобно звеня, покатилось, разбрызгивая зеленоватую слизь.
Один из прыгунов вдруг взвизгнул как-то вовсе по-человечески, вскинул свое грузное уродливое тело на нижние лапы и пошел, тяжело вихляя мясистым хвостом, переставляя с видимым трудом корявые лапы - не то в самом деле не привыкший ходить вот так - вертикально, не то издеваясь.
Он шел навстречу Тарасу, и тот, еще храбрясь, еще посмеиваясь, выкрикнул:
- Иди ко мне, лапонька, иди ко мне, ванечка-встанечка. Харкай, харкай, родимый! Урода хочешь слепить? Лепи! Я к вам приползать буду, грызть вас буду. Рвать! зубами этими... без губ! Костями - понял?
Тарас оскалился и постучал ногтем по своим длинным белым зубам.
Волоча ведро, я подошел к Тарасу. Я помнил заповеданное мне Костей-Константином, волновиком в"--1 среди русалколовов: "Если можешь выдернуть чувака - выдергивай. Не можешь - не рыпайся..."
- Тара, - сказал я и тронул его за руку, - Тара, не зли их. Скажи спасибо, что сразу не заплевали. Может, обойдется? Тара. Вычистим все - и уйдем...
- Пшел, - Тарас оттолкнул меня и заорал прыгуну,стоявшему перед нами: че ты боишься? Ты?..Харкнуть хочешь? Да? Не знаешь, как это делается? Гляди! И делай, как я!
Тарас набрал полный рот слюны и...
Нет, прыгун не стал отвечать тем же.
Когтями он вцепился в свое мягкое зеленоватое, ненавистное и омерзительное ему тело и рванул так, как подгулявшие мужики рвут на себе ворот душащей их рубахи.
Тело, кожа и плоть разлезлись легко, словно были на молнии-застежке. И мы увидели удары чужого сердца, и пленочные легкие, и стиснутые, уложенные...
Тарас заорал и попятился назад:
- Нет! Нет! Миленький, не надо! Не надо! Я шутил. Шутил!
Горло прыгуна, открытое нам, беззащитно вздрагивало, будто приглашало протянуть руку и прекратить, прервать эту отвратительную, непереносимую для нас жизнь, но не было сил спокойно глядеть на это переплетение уродства подплоти, на эту подкожную жизнь.
Прыгун задрал морду, осклабился, нарочно, видимо повторяя оскаленные морды своих убитых товарищей, только что растаявшие в грязи, облепившей его когти.
Тарас орал что-то нечленораздельное, его колотила дрожь, он часто приседал, вскакивал, махал руками.
- Тара, Тара, - утихомиривал я его, - ну что ты? Это - машина... Ну? Ты у машины работающей открыл капот - так же все подрагивает и такие же точно проводочки, шланги... ну?
- Пошел ты, - плачущим голосом сказал Тарас, - я теперь на машины и на двигатели спокойно смотреть не смогу...
Он снова попятился, поскользнулся, и я не успел его поддержать, поскольку прыгун с силой подсек Тараса по ногам хвостом.
Тарас грянулся оземь.
Прыгун упал на него и прижался к нему всем своим разорванным, разверстым телом.
Прыгун стоял на всех четырех, широко расставив лапы, с отвисшим огромным животом. Живот чуть колыхался - то поднимался, то опадал. И тогда прыгун с ненавистью залаял, оттолкнулся от пола пещеры всеми четырьмя лапами и запрыгал, словно резиновый мячик. разбрызгивая слизь и жижу. "Летающий крокодил, объевшийся малиновым вареньем", - уныло подумал я и ужаснулся верности сравнения и его неуместности. Прыгун лупил животом о камни с тою же ненавистью, с какой он распахнул перед нами свое тело, будто теперь он хотел убить, выбить из себя омерзительное, страшное, как тогда он хотел это омерзительное разорвать.
Прыгун остановился, отдыхая. Теперь он непомерно распух. Он стал огромен. Маленькие его глазки почти исчезли, стали щелочками.
Давясь, он распахнул пасть и принялся выталкивать из себя нечто мешающее ему, не дающее продохнуть, вставшее поперек горла.
Этим "нечто" оказался перемазанный в зеленой слизи Тарас, брямкнувшийся на пол.
- Как заново родился, - прохрипел он.
- Тара, - я нагнулся к нему и попытался помочь подняться, - ну их, Тара... Пошли отсюда. Свалим...
Я не договорил. Трехлапый легонько поднес мне, и я лег на загаженный пол.
"Все, - понял я, глядя в беленый, кое-где с оплывами от струй огнеметов высоченный потолок пещеры, - пр(говор или пригов(р - как хочешь."
- Гули, гули, гули, - услышали мы женский голос.
Глава восьмая. Наталья Алексеевна и ее квартира
Прыгуны зашевелились, отвернулись от нас.
- Гули, гули, гули, - по проходу шла Наталья Алексеевна и волокла целую корзину чего-то съестного.
Прыгуны дернули в ее сторону.
- Она бы еще сказала, - выхрипнул Тарас, - ципа, ципа, ципа.
- Тара, - я приподнялся, - у тебя юмор появился, прежде за тобой этого я не примечал. На пользу пошло?
- Конец, - грустно сказал Тарас, он так и стоял на четверьках, не пытаясь подняться, - конец мне, Джекки. Помнишь, ты как-то болтанул, что в какой-то инопланетной книжке древней вычитал стихотворение "Как чешутся лопатки! Кажется, у меня прорезаются крылья!"? Мы еще ржали над тобой.
- Ну, помню, - ответил я, поглядывая на Наталью Алексеевну.
Она все сыпала и сыпала корм из корзины прыгунам, и те чинно-благородно, не суетясь и не налезая друг на друга, как голуби или свиньи, хряпали каждый свое, забыв и думать о нас.
- Вот, - печально сказал Тарас, - а у меня зад чешется, хвост прорезывается. Этот прыгун меня, кажется, заново родил.
Я вспомнил сержантово превращение и испугался.
Я прихватил Тараса за плечо и с ужасом убедился, что зеленая слизь, облепившая беднягу, твердеет и костенеет
- Брось ты, - пробормотал я, - вставай и пошли. Убирать не будем. Лучше на рапорт отправиться, а потом хоть к русалкам, хоть к паукам...
- Это ты брось, - равнодушно сказал Тарас, - брось и руку вымой. Кто его знает: может, заразная. Будешь ходить с лягушачьей лапой - вот смеху-то будет...
Наталья Алексеевна тем временем окончила раздавать хряпало и ходила промеж прыгунов, нежно поглаживая их по хребтинам.
Прыгуны урчали и посвистывали.
На Наталье Алексеевне был обычный черный брючный костюм, только сапоги у нее были сегодня повыше, чем обычно.
- Привет, - продолжал гнуть свою линию Тарас, - мне Джарвис рассказывал: "отпетый" или "карантинный" может не только в "вонючие" залететь, из него и жаба может вылепиться...
- Перестань, - попытался я успокоить Тараса, - Джарвису-то откуда это знать? Нашел тоже ветерана. Ему Натали выше тройки на анатомии никогда не ставила. Вставай! - я потянул Тараса.
- А вот увидишь, - обреченно сказал Тарас, - вот увидишь.
Наталья Алексеевна закончила свой обход интеллигентно хряпающих, с наслаждением посвистывающих прыгунов, погладила искалеченного мной трехлапого, чья лапа свисала уже не жалостно, а как-то издевательски-иронически, и направилась мимо нас в сторону кладовки.
У отпертой двери кладовки она позамешкалась, потерла стенку, шершавую, шелушащуюся. С громогласным щелком в стене отворился квадратный лючок, а в нем туго свернутой резиновой змеей покоился шланг с металлическим удлиненным наконечником.
Я был так потрясен этим зрелищем, а главное - внезапно открывшимся пониманием того, как близко было наше избавление от унизительной, неподъемной работы, что даже не двинулся с места, чтобы помочь хрупкой Наталье Алексеевне разматывать тяжелый длинный шланг.
Я застыл наподобие костенеющего в прыгуна Тараса; до слуха моего дотекло бессловесное, но тем более страстное, звучное, слитное пение: это прыгуны, нахряпавшиеся всласть, прижмурив и без того крохотные глазенки, вытянув в одну сторону морды, - запели? завыли? заныли! - мелодично и страстно, не то благодаря Наташу за хорошее угощение, не то скорбя об утраченной молодости, не то радуясь внезапно наступившей, блаженной, теплой, как наспанная подушка, сытости.