Но чем дальше забирали на юг, тем безотраднее становилась картина. Людей навстречу попадалось все меньше, селения встречались реже. Южные города, как и везде, были обнесены защитными стенами, однако сделанными наспех, из всего, что под руку попало. Даже из могильных плит и обломков статуй. Такие стены через год давали усадку, покрывались трещинами и достаточно нелепо смотрелись в качестве защитных сооружений. Вряд ли они могли надолго задержать варваров. Скорее, это были свидетельства страха и бессилия. Даже внутри городских стен жители не всегда чувствовали себя в безопасности. Они бросали дома на окраинах и со всем скарбом перебирались поближе к центру. Вид обыватели имели, как показалось Грациллонию, растерянный. Обычно многолюдные торговые площади пустовали. Возле таверн, где горожане предавались безрадостному пьянству, правда, царило оживление. В провинции дела обстояли не так печально – у селян в отличие от обитателей обреченных городов было вдоволь своей еды, но большинство их было сервами. Часто встречались заброшенные поместья, и, проезжая мимо очередного дома с пустыми глазницами окон, со снятой черепицей, отвалившейся штукатуркой и побегами зелени, проросшими сквозь рассохшуюся дранку, Грациллоний с грустью вспоминал отца и с проклятьями – Луготорикса, сборщика податей.
Провиант можно было добыть двумя способами: реквизируя его у населения – центуриону было дано это право – или получая при армейских гарнизонах. Грациллоний предпочитал второй путь. Правда, гарнизоны зачастую состояли из ауксиллариев, вспомогательных войск, набранных в дальних провинциях. У них были свои представления о солдатском пайке, не всегда совпадавшие со вкусом британцев. Обычно Грациллоний брал обжаренное зерно, бобы, чечевицу, хлеб, сыр, копченую колбасу или мясо, орехи, свежую или соленую капусту, яблоки, изюм, вино. С вином дело обстояло хуже. Варвары с имперских окраин не знали толк в вине, большинство из них и попробовало-то его, лишь оказавшись в армии. Разумеется, поставщики бессовестно надували армейских интендантов и подмешивали в вино воду, а то и вовсе продавали прокисшее. В таких случаях Грациллоний требовал заменить вино пивом. Сам он пил мало, пьянства не поощрял, но редких минут у костра с кубком вина, пока готовится ужин, легионеры всегда ждали с нетерпением.
Как-то они разбили лагерь на окраине обширного сельского выпаса. Трое местных парней, видно пастухи, робко приблизились к легионерам. Босые, чумазые, с волосами, свалявшимися, как пакля, они, словно по команде, оперлись на длинные жердины и застыли в немом восхищении. Легионеры, предвкушая ужин, были в благодушном настроении и беззлобно подтрунивали над селянами. Грациллоний распорядился подать в палатку котел с нагретой водой, губку и перемену белья. Ему не терпелось сбросить груз дневных забот, поскорее смыть с себя дорожную пыль и вместе со всеми посидеть у вечернего костра. Он требовал, чтобы солдаты блюли себя в чистоте и перед ужином умывались. Сам он мылся отдельно от всех, в своей палатке, как того требовали правила субординации.
Будик осторожно внес в палатку котел. Поставив его в изголовье сплетенного из ветвей ложа, он выпрямился, шагнул было к выходу, но замешкался, переминаясь с ноги на ногу. Облизнул губы, вздохнул, желая сказать что-то, но не решаясь. Грациллоний вопросительно взглянул на него.
– Могу я… просить центуриона… об одолжении? – Будик запнулся.
– Можешь, – с улыбкой ответил Грациллоний. – Но это не значит, что ты его получишь.
– Я не ем мяса. Сейчас не ем. Если бы вы распорядились выдавать мне двойную порцию хлеба и сыра…
– Тебе что, разонравилось мясо?
В палатке был полумрак, но Грациллонию показалось, что солдат покраснел.
– У нас Великий Пост.
– Пост… Вот оно что. Долгий христианский пост. Ты уверен? Я слышал, что христиане сами никак не могут решить, когда им праздновать свою Пасху.
– Не знаю, я совсем забыл об этом. Поход, и вообще… Я потерял счет дням. А там, на корабле, вспомнил. После драки… Просил у Христа прощения за мой постыдный гнев и вспомнил. Я думаю – это ничего, если я и опоздал немного. Христос простит и поймет, – от волнения голос его дрожал. – Я знаю, что вы не христианин. Но вы добрый человек.
Грациллоний помедлил с ответом. Ему не хотелось ставить кого бы то ни было в особое положение – это могло вызвать недовольство легионеров. Но ведь солдат отказывался от своей порции мяса. И вряд ли кто-то еще вспомнит о посте и последует примеру Будика. Легионеры у него в отряде не слишком-то благочестивы. По крайней мере, он ни разу не слышал жалоб на то, что им не удается соблюсти воскресенье, святой день как для митраистов, так и для христиан. Будик пришел в армию недавно. Он нравился Грациллонию. Застенчивый, худой и невзрачный, в бою этот парень превращался в дикую кошку. Он отчаянно дрался в прошлогоднюю войну, был честен и исполнителен. Отказать в такой просьбе значило бы навсегда оттолкнуть его. Он был хороший солдат, несмотря на свою веру, к которой Грациллоний не испытывал особого уважения. Наверное, в родной деревне Будика христиане были в редкость, и сверстники издевались над ним. А может, он и в армию пошел в надежде обрести друзей и единоверцев.
– Что ж, если это для тебя так важно… – сказал Грациллоний. – Только не уговаривай других следовать твоему примеру. Пусть каждый поступает по своей вере и совести. Ступай предупреди кухонный наряд.
– Благодарю вас, центурион! – Будик вспыхнул от радости. – Храни вас Бог!
Грациллоний обтерся губкой, переоделся и вышел из палатки. Ему оставалось назначить часовых и наряд на завтрашний день. На площадке в центре лагеря весело потрескивал костер. Походный котел уже закипал, и к дыму примешивался густой дух мясного бульона. Будик сидел на корточках поодаль от костра. Его окружили несколько солдат с кубками в руках. Они оживленно жестикулировали и время от времени разражались хохотом.
– Стало быть, надумал столоваться отдельно, – издевался Админий. – Так, глядишь, и в епископы скоро выбьешься. Благословите скушать кусочек мяса, ваше святейшество!
Солдаты захохотали. Шрам на щеке Кинана уже затянулся сухой коркой. Он один не смеялся. Кинан был из демециев, а они немногословны. Он размышлял.
– Хорошо, что я не христианин, – с расстановкой сказал он. – Уж больно у вас все просто: несколько дней не поешь мяса – и ты спасен.
На самом деле, подчиняясь рескрипту императора, в Британии он ходил к мессе, но не скрывал своего пренебрежения к этой религии слабаков, неженок-горожан и женщин, оставаясь в глубине души верным Нодену.
– А может, коли повезет, мы по дороге и еще кого из церковников найдем, – продолжал изгаляться Админий. – Привяжем его к кобыле, чтоб не отставал. Будет у кого благословения испросить, как до крови дойдет.
Лицо у Будика пошло красными пятнами. Вскочив, он сжал кулаки и приготовился к драке. В круг протиснулась тучная фигура Квинта Юния Эпилла. Как всегда, вовремя.
– Ну, посмеялись, и будет, – мирно пробасил он. – Оставьте парня в покое. Не задевайте вы чужой веры. Не по совести это.
Простые слова Эпилла отрезвили насмешников. Пристыженные, они потянулись к костру, где дневальные уже раздавали ужин.
– Спасибо вам, – сказал Будик дрожащим голосом. – Позвольте мне спросить, какой веры придерживаетесь вы? Разве вы тоже христианин?
– Я верю в Митру, – пожал плечами Эпилл. – Как наш центурион. Но вот это, – он вынул из-за пазухи кремневый наконечник копья, – это всегда при мне. Мой оберег. Я нашел его давно, тебя еще на свете-то не было. Нашел возле древнего святилища. С тех пор он не раз спасал мне жизнь. Я, по крайней мере, в это верю. Митра не отметил меня высокой степенью. Но что поделаешь, стар я уже избавляться от суеверий. Стар и одинок. Горбатого, говорят, могила исправит.
– А я думал, у вас есть жена…
– Была. Умерла четыре года назад. А дети выросли и разлетелись из гнезда. Но само гнездышко еще цело. У меня дом под Лондинием. Вот отслужу свой срок – пару лет осталось, подыщу себе пухленькую вдовушку и тогда уж…
Заметив Грациллония, с улыбкой прислушивавшегося к разговору, Эпилл оборвал себя и с деланной строгостью прикрикнул:
– А ну, Будик, не стой как пень! Не видишь, командир подошел! Беги зачерпни ему кубок вина.
Грациллоний укоризненно поглядел на помощника, Эпилл хитро поглядел на Грациллония, и оба они весело рассмеялись.
IV
Пейзаж изменился: начались крутые, почти отвесные холмы с извилистыми тропами между ними. Отряд вошел в Центральную Галлию. Идти стало труднее: вверх-вниз, вверх-вниз; потом путь по-заячьи петляет между холмами, и снова – вверх-вниз, вверх-вниз. Теперь шагали молча. Разговор мешает выравнивать дыхание, когда поднимаешься в гору и на крутом спуске, где приходится замедлять шаг, а тело, словно лишенное веса, так и стремится вниз, да и время хочется наверстать, затраченное на трудный подъем. Только вот мышцы не слушаются, ноги заплетаются, и иллюзорная легкость оборачивается падением в дорожную пыль… Идти стало труднее, но отряд приближался к цели – день за днем, миля за милей. Правда, в этой части Галлии придорожные камни отмечали не римские мили – расстояние длиной в тысячу шагов, – а долгие кельтские лиги. Грациллоний не мог понять, когда и почему случилось так, что самая богатая из римских провинций, которую природа одарила плодороднейшими землями наравне с долиной Ренуса и в которую империя принесла мир и закон, вдруг начала решительно отказываться от всего римского? Тот запертый в конюшне мальчик был прав: Иисус – Бог городов. Здесь же Грациллоний то и дело натыкался на кельтские храмы, размерами даже меньше, чем Митреумы. Как дом в одну комнату, только с папертью. Свои многолюдные обряды кельты совершали снаружи, в ограде. В самом же храме места едва хватило бы для двоих человек. В храм входил лишь тот, кто хотел побыть наедине со своими богами. Вершины многих холмов были увенчаны кельтскими фортами. Их возвели задолго до появления здесь Цезаря. Большинство фортов было заброшено, и время сгладило их воинственные очертания. Но некоторые – это было заметно – недавно подновляли. Зачем? Или галлы разуверились в римской власти и римском боге?
В Галлию пришла весна. Деревья оделись листвой, покрылись белым цветом кусты боярышника. Сочные травы вдруг разом расцветились буйными красками полевых цветов. В небе запели жаворонки. Засеянные поля проросли густой щетиной молодых побегов, пышно зацвели сады. С вершины холма в ясный полдень, когда солнце слепит глаза и набрасывает на мир призрачно-белесый покров, реки казались струйками расплавленного серебра, выплеснутого на пестрый травяной ковер. Серебро текло и никак не остывало, то сливаясь в необъятное переливчатое зеркало, то выбиваясь из зеркальной глади извилистыми ручейками. Ручейки, ничуть не считаясь с межой, делили поля на затейливой формы острова, а устав резвиться, прятались в лесную сень. Так выглядела Галлия весной, если стоять на вершине холма в ясный полдень. Часто шли дожди. Но не унылая морось, привычная британцам, холодная и затяжная. А южные ливни с грозой, короткие, сильные и освежающие. Утомленные ходьбой люди останавливались, запрокидывали лица, ловили капли ртом, пили дождь, омывались его чистыми струями. Дождь кончался, и на умытое небо всходила радуга. Зеленые холмы, дурманящий после дождя воздух и радуга в чистом небе – такой была Галлия. День заметно прибавился. Теперь на ночной привал располагались до захода солнца, а выходили с первыми лучами. Грациллоний любил тихие галльские ночи. Иногда, назначив очередной наряд и расставив дозорных, он отходил подальше от лагеря, ложился в траву и смотрел в бездонное звездное небо.
Общаться с местными жителями стало труднее. В землях меж владениями калетов и озисмиев говорили на множестве наречий, а латыни здесь почти не ведали. Выручали странствующие торговцы. Несколько раз они подсказывали Грациллонию, какой путь выбрать. И чем дальше заходили легионеры, тем хуже становились дороги. И не только дороги. Все чаще встречались заброшенные, поросшие бурьяном поля, разграниченные межевыми камнями. Селения представляли собой скопища жалких лачуг, крытых соломой. Каменных домов с черепичными крышами почти не было. В больших городах стояли войска. В их задачу входила охрана мостов и контроль над дорогами. Но городские гарнизоны в Галлии большей частью состояли из ауксиллариев, набранных в Египте, одинаково чужих как римлянам, так и кельтам. Кроме равнодушных и апатичных египтян, в местные легионы входили лаэты, германские или аланские варвары, покинувшие родные места и осевшие на обильных галльских землях. Свирепого вида, в засаленных одеждах, с нечесаными космами, дикари-германцы шли в армию из корысти, ради интересов своего клана и своей родни. Имперские орлы служили для этого самым удобным прикрытием.
Тридцать лет прошло с того времени, как Магненций пытался захватить императорский престол, а Галлия до сих пор не оправилась от последствий смуты. Почему? Этого Грациллоний понять не мог. Да, война разрушает деревни и города, уносит людские жизни, но война не в силах изменить природу. Ведь остались же плодородные земли, леса, луга, широкие полноводные реки. Над Галлией каждый день восходит все то же ласковое, щедрое солнце; все те же теплые дожди утоляют жажду земли. Галлы – толковый народ, которому Рим принес мир, цивилизацию, для которого открыл необъятные возможности. С моря Галлию охраняет флот Рима, на восточных границах стоят легионы Рима. И какую же плату назначил Рим за свою опеку и защиту? Подчинение законам. Эти законы на самом деле давно сложились в галльских племенах; их лишь привели в соответствие с римским кодексом. Где-то подправили, в чем-то улучшили. Не покорности даже, а лояльности требовал Рим. В краю, самим Господом созданном богатеть и процветать, воцарилось запустение. Почему? Разладилось что-то очень важное, но что?
Эти невеселые мысли Грациллоний обдумывал молча. Солдаты, наблюдая то же, что и он, приуныли. Обычно шумный на ночном привале лагерь затих. Не стало слышно песен, грубоватых солдатских шуточек. Даже молодежь перестала устраивать потасовки и не дурачилась. Теперь у костра легионеры с грустью вспоминали Британию, Иска Силурум, свои дома, семьи. Пытаясь воодушевить солдат, Грациллоний рассказывал им, какие чудеса их ожидают в Исе, но успеха не имел – невозможно увлекательно рассказать о том, чего сам не представляешь.
Отряд вышел на тракт, проходивший по побережью. Здешние места совсем обезлюдели. Целые селения, бросая свои жилища и земли, снимались и уходили на восток. На империю надежды ни у кого не было. Саксы появлялись из-за моря все чаще, и кораблей у них становилось все больше. Грабители уже не довольствовались побережьем, они совершали набеги в глубь страны. Противостоять саксам было некому. Связь между редкими прибрежными фортами была ненадежной, а гарнизоны – слишком малочисленными. К тому же каждый раз саксы сжигали сторожевые вышки, откуда можно было огнем подать сигнал тревоги. Эти вышки в конце концов даже перестали восстанавливать. Великая Империя отступала перед племенем дикарей! Племенем кровожадным и ненасытным. Смертоносным и всеразрушающим. Они убивали мужчин, женщин насиловали и убивали тоже, детей угоняли в рабство, если только хватало места на кораблях. Если же не хватало – убивали лишних здесь же, на берегу. Жалость была им неведома. То, что не могли взять с собой и погрузить на корабль, они сжигали. Сжигали все, что не представляло для них ценности. Разрушали каменные дома, хотя груду камней нельзя было ни унести на корабль, ни сжечь. Они вытаптывали посевы, поджигали сады и леса. Как будто страдали жаждой – неутолимой жаждой разрушения. Однажды в развалинах небольшого городка Грациллоний встретил женщину. Та гостила у снохи в соседней деревне, когда на город напали саксы. Теперь же она искала на пепелище останки своих родных – мужа и детей. Грациллоний хотел взять ее в лагерь и накормить, но женщина, вырвавшись, отбежала в сторону и не хотела подходить. Она была полубезумна, с распущенными волосами, вымазанным сажей лицом. Грациллонию так и не удалось допытаться у нее, когда произошел набег. Видимо, недавно – кое-где развалины еще дымились. Ему было жалко несчастную – после ухода центурии она наверняка должна была сделаться добычей одичавших собак, которых развелось в развалинах несметное множество. Они сбивались в стаи и были опасней волков. Но что он мог сделать?