Он не мог не узнать меня. Мы редко встречаемся, но всегда узнаем друг друга с первого взгляда.
— Куда же он исчез тогда?
— Мой удар отправил его в другое время, вот и все. Быть может, сейчас он находится на этом же самом месте с нашими праправнуками.
Крафт вздрогнул и окинул взглядом опустевший бар. На мгновение ему померещились силуэты этих еще не родившихся людей, молча разместившихся тут же, неподалеку от них.
— Может быть, и другое, — сказал Фэст, и темная тень легла на его лицо. — Он путешествует по времени и вперед и назад. В тот раз он, видимо, вернулся из далекого прошлого. Вы не можете представить себе, как ужасно было увидеть на обычном европейском лице страшный оскал неандертальца. Тогда я и ударил его…
— Как все это ужасно, — тихо проговорил Крафт. — Вас только двое, и вы — враги, да еще вынужденные встречаться.
— Что делать? Мы с Сэкандом оказались на одном и том же пространстве, вы живете со своими врагами в одном и том же времени. Все это не так уж важно. Ужасно другое — постоянное ощущение конечности пространства, беспрестанное приближение к конечной точке, те жалкие десятки метров, которые мне остались…
Крафт решился наконец задать последний вопрос.
— Вы тоже боитесь смерти?
Фэст опустил голову.
— Но разве вы знаете о ней что-нибудь?
— Ничего.
— Я всегда думал, что страх смерти рожден тем, что мы о ней знаем.
— Я понимаю вашу мысль, — сказал Фэст взволнованно. — Я сам препарировал трупы и хорошо представляю себе, как выглядит человек, окончивший свой путь во времени. Но страшно даже помыслить о том, что будет со мною, когда не останется больше пространства…
Бар уже запирали, и они вышли на воздух. У дома Крафта они распрощались. Фэст взял часть своих рукописей и ушел в надежде снять дом в этот же вечер и назавтра вновь встретиться с Крафтом.
Крафт долго не мог заснуть в эту ночь. Он думал о том, какое неслыханное счастье выпало ему. Остаток дней он проведет в беседах с человеком, повидавшим такое, что не записано еще ни в каких книгах земли.
Наутро Фэст не пришел. К обеду Крафт вышел из дому и, купив одну из утренних газет, сразу увидел сообщение о неизвестном молодом человеке, который проходил вчера вечером по одной из улиц северной части города и был сбит экипажем. Возница подобрал пострадавшего (тот потерял сознание) и повез его в городскую больницу. Когда экипаж остановился у ее подъезда, в ней никого не было. Тщательный осмотр местности ничего не дал. Удалось обнаружить лишь окровавленную папку бумаг с рисунками костей и черепов, очевидно, принадлежавшую потерпевшему. Тело ее владельца, по-видимому, свалилось с моста, через который проезжал экипаж, в реку и было унесено течением.
Крафт вздрогнул и снял шляпу. Он понял, что Первый из людей окончил свой путь.
Лестер и верил, и не верил всему этому. Они спускались вместе по лестнице, и Винклер спокойно пояснял ему подробности, будто сама суть дела уже совершенно понятна была Лестеру и надо было лишь довести деловой разговор до конца.
— Никаких райских кущ я вам не обещаю. Я вообще ничего не обещаю, да и не мог бы, даже если бы захотел. Я выбрал вас, когда точно узнал, что вы вполне здоровый человек; здоровый и недовольный своей жизнью. Только это нам и требуется.
Лестер покивал головой и послушал, как что-то прошипело с сомнением и издевкой: «Што? Недоволен?!» И само себе честно и быстро ответило: «Ну, недоволен, да».
— Больной человек мне не подходит, — продолжал Винклер. — Я никогда не решился бы пробуждать бесплодные надежды. Больной человек недоволен прежде всего своей болезнью. Другая жизнь для него — это жизнь здорового человека. Но при современном состоянии генетики тут возможны грубые ошибки. И в результате фатумизации человек вместо здоровья получит, например, другую болезнь, только похуже, потому что установленная нами точка выхода фатума на поверхность ляжет, скажем, на десятый год его жизни, а болезнь могла возникнуть много раньше. Тогда фатумизация может ускорить ее развитие — например, если фатумизированный человек окажется в жарком климате.
Лестер вздохнул. Господи Боже, в жарком климате. Высунулась верблюжья морда, поросшая желтой шерстью, и обидно засмеялась. «Гос-поди! В Африку собрался!» — сказала морда знакомым голосом.
— Ну вот, а за здоровье здорового человека мы можем ручаться. Мы локализуем все происходящие с вами изменения — ограничиваем их областью чисто ситуативной. Мы меняем вашу жизненную ситуацию, вот и все. При известном огрублении, можно сказать, что вы получаете новое пространственное положение в той же самой временной точке. Заснув у нас в лаборатории вечером 12 июля, вы проснетесь или, вернее, очнетесь, где-то в другом месте утром 13 июля этого же года, ни днем позже, ни даже днем раньше. Эту последнюю задачу мы решили только полгода назад — уберечь человека от встречного потока времени было труднее всего.
Лестер слушал, а в ушах его звучал голос инспектора Крафта, ближайшего друга. Раз-говор этот шел несколько дней назад, когда Лестер получил предложение от лаборатории Винклера и сразу подумал, что если это правда, то это действительно для него.
Единственный человек, с которым он обсудил свою идею, был Крафт.
— Я не собираюсь тебя отговаривать, — говорил Крафт, и то ли голос его правда дрожал, то ли Лестеру в его взвинченном состоянии это казалось.
Крафт был человеком действия — и по профессии, и по складу личности. По долгу службы ему приходилось добрую сотню раз вмешиваться в ситуацию, когда вмешательство грозило ему гибелью. Совсем не по службе он вмешивался десятки раз в безнадежные, казалось, ситуации, и в двух третях случаев ему удавалось поправить дело.
И вот он сидел напротив своего любимого друга в том баре, в процветании которого они с ним за семнадцать лет, полагал Крафт не без оснований, деятельно участвовали, и не только по выходным дням, и говорил, что не будет вмешиваться в решение Лестером своей судьбы. Он только знал, что, если решение состоится, он больше никогда не переступит порога этого бара.
— Да, не собираюсь, потому что я убежден, что в подобных случаях — хотя не буду лгать, ни о чем подобном я до сих пор не слышал, — ну, скажем, в ситуациях, резко меняющих жизнь, тот, кто решает, тот уже решил. Естественно, я не собираюсь ныть насчет своей личной потери. Я прошу тебя только как человек, пять лет изучавший право, — ты просто обязан предусмотреть сохранение твоих главных, не отчуждаемых прав.
Сейчас Винклер, не дожидаясь вопросов предполагаемого клиента, говорил именно об этом.
— Так вот, вы проснетесь, конечно, не в зубах крокодила и, разумеется, не под могильным холмом. Это тоже входит в наши гарантии. Словом, вам сохраняется в неприкосновенности тот же самый запас биологических возможностей, который вы имеете в настоящий момент. Иначе говоря, вы будете свободны от всякой непосредственной угрозы вашей жизни и здоровью. Легко заметить, что тем самым существенно уменьшается количество гипотетических пространственных перемещений: вы не можете оказаться ни в слишком плохих климатических условиях, ни даже в странах с тоталитарным режимом, где резкое ограничение свободы личности в конечном счете может повлиять как на здоровье, так и на продолжительность вашей жизни. Но и в этом случае количество возможностей остается практически бесконечным. В то же время я еще раз хочу повторить, что мы не можем уберечь вас от случайной смерти даже на другой день после фатумизации — если эта смерть была запланирована, так сказать, Господом Богом. Меняя ситуацию, мы не в силах изменить фатум в его самом общем смысле.
Лестер кивнул. Они уже несколько раз прошли бульвар из конца в конец. Постылый город глазел на него со всех сторон и казался, может быть, более годным для жизни, чем выглядел он сегодня днем, когда углы домов грубо преграждали ему дорогу, а бесчисленные машины, гремя кузовами, казалось, навсегда отрезали возможность когда-либо оказаться на нужной стороне улицы. Вместе с тем в сознании его всплывали постепенно всевозможные картинки из школьных хрестоматий и кадры документальных фильмов — лианы, свисающие прямо над головой, какие-то цветы дикой раскраски, небо нездешней синевы, черная лоснящаяся спина бредущего по воде животного и уходящий в головокружительную высоту голый ствол гигантского дерева. Знакомый озноб начал пробирать его вдоль всего позвоночника, и вот уже северное сияние встало над головой, и сам он стоял на палубе гигантского корабля, а рядом стояли суровые люди, которым легко и весело было доверить свою жизнь. И ни с чем не сравнимое чувство общего, со многими людьми разделяемого усилия, направленного к простой и абсолютно несомненной в своей значительности цели, с силой охватило его.
— Подождите соглашаться, — сказал Винклер, взглянув на него. — Мы, правда, не можем ждать слишком долго, но два дня я могу вам дать. Не торопитесь, соберитесь с мыслями. Завтра утром вы должны прийти на обследование. Мы задержим вас на полчаса. Это ни к чему не обязывает. Если через два дня Вы откажетесь, то полученные результаты все равно будут нам полезны для следующих экспериментов.
— А если я откажусь — мне скажут об этих результатах? — тихо спросил Лестер.
— Нет, это невозможно. Видите ли, все это, в общем-то, будет выражено в специальных терминах — на языке нашей аппаратуры. Если же начать огрубленно переводить это на практический язык, то чисто вспомогательные данные примут ложно очевидную форму выводов, и дальнейшая жизнь человека может оказаться на долгие годы отравленной сознанием того, что в такой-то день и такой-то час его жизнь пошла по «дурной» ветви, и что если бы он, например, не остановился поболтать с приятелем прежде, чем подойти к киоску за газетой, то оказалась бы осуществленная иная, «положительная» ветвь развития. Таково обывательское и, повторяю, ложное истолкование нашей теории. Адекватное же ее изложение, к сожалению, недоступно для неспециалиста. Все, что мы можем ему предложить, — это практическое осуществление другой ветви — одной из бесчисленного их множества. При этом, как я уже объяснял, за вычетом некоторых исключительных положений мы не в силах управлять выбором этой ветви. Я не могу обещать, что вам будет лучше, чем сейчас. Ничего не известно. Это еще одна жизнь — и только. Какая она — ни вы, ни я не знаем. Это та жизнь, которая была бы вашей жизнью, если бы…
— Если бы я не остановился поболтать с приятелем?.. — хмуро улыбнулся Лестер.
— Вот видите, — удовлетворенно сказал Винклер. — Вас огорчает даже сама мысль о существовании точки ветвления. Это еще раз подтверждает мою мысль. По-видимому, бытовая интерпретация нашего открытия противна самой природе человека — так же, например, как точное знание дня своей смерти. Итак, у вас есть два дня. А завтра в девять утра приходите в институт, я вас встречу.
Через два дня Лестер вышел из своего дома, не попрощавшись с семьей.
Он попрощался только с Крафтом и именно ему передал все необходимые бумаги и поручил заботу о близких — в разумных, не требующих от друга полной самоотдачи пределах. Да, именно так. Лестер не был ханжой. Он слишком многое рушил, чтобы рассчитывать, что кто-то будет за него подпирать рушащееся своей спиной.
За эти дни ему так и не удалось полностью представить себе, что завтра он будет другим человеком, быть может, жителем другой страны и даже говорящим на другом языке. Это уже зависело, как объяснил ему Винклер, от того, как далеко по времени от дня и часа его рождения оказывалась та критическая точка выхода фатума на поверхность его жизни, которую и должна была определить аппаратура, при помощи которой его обследовали. Точка тэ-эф, как называли ее в лаборатории, или точка ветвления, как называл ее Винклер, могла оказаться и одним из дней того года, когда ему не было пяти лет, его родители всерьез собирались навсегда уехать в крайне экзотическую страну, и только старый приятель отца сумел отговорить их от этой затеи (теперь Лестер поневоле думал о том, что было бы, если бы этот приятель умер раньше). В этом случае для сорокадвухлетнего Лестера язык той страны вполне мог быть теперь родным языком.
Эта точка могла застать его и в двенадцать, и в семнадцать, и в даже в двадцать лет. Тут было лишь единственное ограничение — она не могла оказаться ранее предела сохранения личности — предела, совпадающего с разным возрастом у разных людей. Иначе говоря, «новый» Лестер должен был узнать самого себя. Правда, каковы будут границы этого самоотождествления, никто не мог сказать наверняка. Было известно, например, что он не должен был быть сыном других родителей. Эксперимент был огражден от допущений типа «чтоб было бы, если бы мои мама и папа не встретились». Лестер подозревал, что и эта проблема была уже решена в лаборатории Винклера, но охотников до такого эксперимента пока не находилось. Недовольство самим собой, чрезвычайно распространившееся среди теперешних людей, не доходило, однако, до нужной в этом случае степени.
При этом никто не гарантировал решившемуся, что он не окажется среди племени пигмеев с одной набедренной повязкой, отрезанным на тысячи миль и, может быть, до конца дней своих от цивилизованного мира. Винклер смеялся над неуверенными попытками Лестера вспоминать все случаи, когда судьба его могла круто повернуться — вроде неосуществившегося перемещения по земному шару их семьи или того момента, когда мать отдала его, наперекор отцу, в лицей Шерри, где из преподавания оказалась совсем исключена физическая химия. Всплывал в памяти и тот странный день, когда он, уже зрелый мужчина, стоял, прислонившись к какому-то обшарпанному ларьку, и оцепенело смотрел на уже отваливающий пароход, на котором должен был поплыть и почему-то не поплыл, остался. И тот несчастный прыжок еще в девять лет, после которого он три года прихрамывал, вдруг казался теперь шлагбаумом, со скрипом преградившим ему путь в страну спорта, — хотя никогда он не подавал надежд ни в прыжках, ни в футболе.
Винклер благодушно советовал ему удержаться от этой слабости — правда, вполне естественной в его состоянии, но и столь же бессмысленной, потому что, по мнению Винклера, эти очевидные для самого человека факты его биографии давали так же мало сведений о конечных результатах опыта, как улыбающееся лицо в одном из окон пятнадцатиэтажного дома говорит о характерах всех женщин этого дома.
Он советовал Лестеру только одно: прислушиваться в эти два дня к главному своему чувству — чувству отвращения к той жизни, которою он живет. В этой жизни не было ни подлостей, ни преступлений, но вот уже десять лет как его дни сделались какими-то бесконечными матрешками, с легким, лопающимся звуком вываливающимися одна из другой, и не пощадили его, сохранив ежеминутное ощущение болотной скуки. Лестер не был ни ученым, ни мыслителем, ни энергичным дельцом. Он давно уже ясно понял, что никогда не сумеет изменить что-либо в своей жизни сознательным усилием. При этом он был человеком смелым и мужественным. Встреча с Винклером в эти два дня казалась ему все большей и большей удачей.
Он шел по городу, прощаясь с ним навсегда, и странное спокойствие все сильнее овладевало им. Он и правда был здоровым человеком. Принятое решение не заставляло его дрожать от возбуждения с головы до пят, а только прояснило голову и сообщило мышцам легкое напряжение. За истекшие сутки последние сомнения оставили его. Ненавистный город раздвигался перед ним, ненавистное прошлое клочьями невидимого тумана разлеталось в стороны с каждым его шагом.
В лаборатории люди с серьезными лицами вели его по коридору, Винклер тихо говорил ему какие-то незначащие слова. Он ничего не слышал, погруженный в последние размышления, где не было места ни людям, ни городам, где он бывал, ни даже минутам счастья, испытанного им все-таки на той «ветви», по которой двигался столько лет некоторой через несколько часов неведомым стрелочником будет возвращен на стрелку и пущен по другому пути. Как ни внушал ему Винклер, что надо полностью отвлечься от всевозможных прогнозов, бессмысленных и, быть может, даже вредных для его дальнейшей жизни, как ни объяснял он ему несовершенство даже самого совершенного человеческого мозга, обладающего лишь очень ограниченным запасом представлений рядом с неограниченным количеством возможностей, среди которых выбирает сейчас его новую жизнь слепой механизм фатумизации, Лестер никак не мог выключить свое сознание из того бесконечного ряда сменяющихся картин будущей жизни, которые помимо его воли рисовало ему воображение человека, получившего билет на судно, совершающее кругосветное плавание.
Наконец он оказался в кресле. Взволнованное лицо Винклера склонилось над ним.
— Сейчас мы простимся, — говорил он. — Благодарю вас за доверие. Повторяю — вы останетесь живы, с вами не случится ничего дурного. Вы не перейдете в новую фазу человеком, скомпрометированным в глазах общества и вынужденным заново создавать свою репутацию. Каково бы ни было то общество, в котором вы окажетесь, оно примет вас как полноправного члена. Вам не придется исправлять не совершенные вами до сегодняшнего дня ошибки. Вы будете отвечать не за прошлое, а за будущее, только за будущее. Ничего большего обещать вам я не могу. Мы так же мало знаем о том, что будет с вами завтра, как и вы сами. Приборы лишь подтвердят нам благополучное завершение эксперимента и будут доставлять нам каждый день сигналы, подтверждающие ваше существование — вплоть до… вплоть до вашей смерти. Будьте мужественны. Поверьте, что многие бы заняли сейчас ваше место, если бы они смогли, как это сделали вы, до конца отдать себе отчет в своих чувствах. Прощайте. Спасибо. Простите нас, если вам не повезет.