К моему удивлению, подопечные меня уже ждали, они тоже запомнили прошлый визит.
Второй раз я крепко удивился, сняв с плеча рюкзак и вывалив его содержимое на большой старинный стол в гостиной, где находился камин, это было главное жилое помещение. Непостижимым образом из комплекта исчезло все импортное и современное моей эпохе. То есть протащить через барьер я смог лишь самые простые и примитивные продукты типа тушенки, хлеба, сахара и так далее. Никаких сникерсов и кетчупов, майонеза в пакетах и красивого ассорти из плавленых сыров. В итоге на столе оказались три банки тушенки и кирпич белого хлеба. Ни йогуртов, ни марокканских мандаринов. О лекарствах я, урод, почему-то не подумал, так что уроки продолжались.
Темнело, камин был горяч, но уже еле светился, тяжелые светомаскировочные шторы почти полностью прикрывали большие окна. За классически заклеенными серыми бумажными полосками окнами лучи мощных прожекторов мистически обшаривали ленинградское небо, порой натыкаясь на аэростаты заграждения. Один раз по набережной проехал бортовой грузовичок, затем торопливо прошла пара прохожих, торопясь успеть домой до наступления комендантского часа, а я варил примитивный суп из тушенки с травами. Картошка, лук… Да ничего больше не было! Ничего из действительно нужного и проходящего по параметрам переноса я с собой не взял! Выручили всякие травы, которых у хозяйки нашлось достаточно, запасы остались с мирных времен. Так что сухого укропа я набуздырил в варево будь здоров. Варил сам, потому что женщина собиралась сверхэкономно разделить каждую банку тушенки на три дозняка, а мне нужно было подкормить их как можно быстрей и эффективней. Слышали бы вы, как она стонала, когда я безжалостно сбрасывал в кастрюлю сразу весь говяжий жир! И тут возник еще один важный момент. Женщина попросила меня не варить слишком долго.
Запах! Сука, запах!
Даже на последнем этаже он представлял определенную опасность. Вылетающий в вентиляцию аромат настоящей горячей готовки мясного блюда был способен поднять с кровати полумертвого, уж что-что, а запахи еды голодные люди различают с очень большого расстояния. Его могли почувствовать даже из соседнего дома или с набережной. Этот запах пищи отныне жил отдельно от города, такие запахи там не летают. Они стали чужими.
Дальше – еще хуже. Не могут обычные люди, проживая в блокадном Ленинграде, да еще и самой тяжкой зимой, спокойно готовить на дому супчики на мясе из воистину золотой тушенки, это недостижимая мечта, небывальщина! Неоткуда им было ее, тушенку, взять! Собака, я никогда не думал, что тушенка такая пахучая! Если соседи по подъезду почуют запах, то вполне вероятен визит, а потом донос, обязательный арест, разборки… Да и сама тушенка необычная вообще-то, на жестяной крышке вытеснен год выпуска.
Откуда взялась, товарищ, а? Я прикидывал, не стоит ли брать ту, что хранится в стеклянных банках, предварительно сняв бумажные этикетки, но и тут скрывалась засада. Встречались ли в том времени именно такие банки, с подобной маркировкой на дне, что произойдет, если при простейшей экспертизе проверяющие отправят запрос на завод-изготовитель? Который еще не построили…
Мусор тоже непросто утилизировать: приметную тару просто так на помойку не выкинешь, лучше вообще ничего не выбрасывать, сжигая все возможное в камине.
Вот такие неожиданные, непривычные опасности. Криминал, впрочем, тоже вероятен, тут за еду вполне могут убить. Так я узнал, что лучше ничего не жарить, не запекать и стараться не использовать в готовке ароматические продукты. Полный ужас. Голодные прятки!
Больше всего меня бесила собственная беспомощность в попытках сделать нечто большее, нежели помощь всего одной семье. Ну и что, что много прочитал по теме? Лишь теперь, познав этот страшный мир изнутри, со всеми его изнанками и скелетами в шкафах, я увидел пусть и спящими глазами, но очень образно, мне открылось чудовищное очевидное – Михаил Сомов тут даже не пешка в чьей-то игре. Он – кусочек антиматерии, запросто способный не просто взорваться при контакте, но и уничтожить все вокруг и всех соприкасавшихся с ним.
Я не мог нагрузиться продуктами, как верблюд, хотя и был готов к такой ноше, не мог заявиться в ближайший домовой комитет, жилконтору или в местный совет. Кто таков, оголец, откуда такие ништяки? Как бы мне ни хотелось, не было ни малейшей возможности расширять зону помощи территориально, хотя сам визит к опекаемой семье занимал совсем немного времени. Хождения, а уж тем более блуждания с выискиванием по улицам города и высматриванием нужных окон были противопоказаны категорически.
И даже в этом подъезде руки были связаны! На третьем этажа была еще одна жилая квартира с окнами, выходящими во двор-колодец, и там последние дни доживала старушка, к которой очень редко приходили какие-то дальние родственники. На предложение помочь еще и ей моя хозяйка лишь мрачно покачала головой, уверенно заявив, что та обязательно расскажет обо всем родне, это верный провал.
В случае с опекаемой женщиной надежно работал материнский инстинкт: я твердо знал, что уж она-то точно ничего и никому не расскажет. Делать нечего, мне пришлось постепенно смириться, начав помогать только одной семье, а из вылазок позволять себе лишь процедуры охранного сопровождения хозяйки, когда Она ходила за талонами и на отоваривание. Здесь тоже были свои тактические нюансы – например, женщину нельзя было раскармливать, так, что ли… Это сразу бросится в глаза всей очереди, цвет лица и запахи прежде всего. Дикость!
В дорогу Она вынужденно надевала специальное старенькое пальто, спрятанное глубоко в кладовой, которое гарантированно не могло пропахнуть вкусными запахами готовящейся еды. А я выработал специальную походку городского дурачка, научился быть горбатым, резко уменьшая рост, а передвигался уродским шагом, чуть ли не гусиным. Четыре сотни метров по набережной, а устаешь так, будто десяточку с полной выкладкой пробежал на норматив… Зато в этой, вполне органично выглядевшей связке из голодающей старшей сестры и великовозрастного инвалида молчаливые люди в очередях не обращали на меня никакого внимания. Да и я близко не совался.
Вскоре это стало привычным делом. Некоторое время мы шли вдоль канала, где было очень мало прохожих, и я, всегда чувствовавший неприязнь к толпе, находился в спокойном, даже комфортном состоянии.
Раз за разом меня переносило к парадной, я нырял за двери и поднимался наверх, уже привычно слыша только собственные шаги. Ходил к проруби за водой, уже самостоятельно, это недалеко и легко, ничего хитрого в такой операции нет. Взял чиненые-перечиненые санки, пару бидонов с крышками, топор, деревянную лопатку для очистки проруби ото льда – и вперед. Разве что время выбирал такое, чтобы народу на реке было поменьше. Порой вынужденно, но молча все-таки контактировал с другими людьми, пришедшими к реке. Точнее, невнятно мычал, слыша в ответ короткие фразы-команды «Подвинься, милок», «Не мешай», «Помоги-ка санки втащить»…
Случались и приключения. Как-то раз нас попытались конкретно ограбить. Молодой наглый урка дождался, пока хозяйка заберет хлеб, и прыгнул внаскок в переулке. Бесом сбоку выскочил, сразу выставляя перед собой простенькую финку. Молодой, далеко не откормленный бычок, но и не из голодных, поэтому бодрый, даже резкий. Щуплый, просторное темно-серое пальто с отложным воротником из каракуля меня не обмануло, на ногах короткие подвернутые валенки на подбое – в таких удобно бегать. Шарфа не было, чтобы не схватили в драке на удушающий прием, его заменял высокий ворот толстого свитера.
Лишней болтовней он не занимался, и так все было ясно. Работал именно по женщине, заранее, видать, оценив меня как объект, не способный к осознанному сопротивлению, только цыкнул вправо, где я стоял:
– Нишкни, болезный!
Я в ответ взволнованно закудахтал, испуганно замычал с подвыванием, все согласно роли. Разведя руки в стороны, криво и неуклюже немного придвинулся к уркагану чуть ближе и, сразу сократив расстояние длинным шагом, снес его на снег резким лоу-киком, вложив в удар столько накопившейся за все эти переносы ненависти и злой силы, что, похоже, сломал ему конечность. Заорать он не успел. Выломав одной рукой ножик, я, навалившись на лежавшее тело, схватил его за горло прямо поверх свитера, чувствуя, как противно захрустело под пальцами. Пальцы, боли в которых я не чувствовал, быстро продавливали плоть.
Убил за секунды, затем той же так и не разжатой рукой волоком втащил труп в подворотню. Быстро все произошло… Тем временем Она, посматривая во все стороны, молча стояла в переулке на фишке. На вассере, как тогда говорили.
Обыскал. Финку, простенький клинок, неряшливо изготовленный в заводской слесарке, сломал в щели между кирпичами, выкинув обломки подальше. В правом кармане нападавшего обнаружился обшарпанный пистолет ТТ с двумя полными обоймами, сразу перекочевавший ко мне, а также деньги и талоны на хлеб, последних было много. Награбил, сука… И что? Вернуть я их не мог, поэтому позже сжег в камине: моим хлеба и так хватает, а палиться на них не стоит. Улика страшная, а так хлеб хоть никому не достанется левацкий.
Деньги взял. Рынок в Ленинграде работал даже в самые тяжелые дни блокады, какая-никакая меновая торговля была всегда. Кстати, подобные криминальные субчики вокруг базара и обретались, вычислить их не составляло труда. Мне до сих пор непонятно, почему менты не вязали их скопом за безделье и внешний вид абсолютно протокольного типа. Эх, добра была Советская власть…
Пистолет я хранил не у Нее дома, а в одной из пустых квартир подъезда, что давало возможность оперативно оказаться при оружии в случае возможного шухера после переноса.
Сверхзадача? Имелась. Мне нужно было сделать так, чтобы набравшаяся сил, но не окрепшая до подозрений женщина устроилась на работу, перейдя на другой паек и обретая еще одну личную социальную значимость, вот к этому и вел. Но детей в школу отпускать было нельзя, я хотел дотянуть до лета, когда станет легче, а там скоро уже и блокаду прорвут.
Тем и занимался в снах-переносах, которые случались все реже и реже, а полностью прекратились лишь тогда, когда я оказался на Платформе-5. Как обрезало.
И теперь еще раз о конфетах.
Это, пожалуй, была единственная возможность помочь хоть кому-нибудь еще, кроме опекаемой семьи, и для этого я ходил с Ней к очередям. Многие родители были с детьми, боясь оставлять слабеньких малышей без присмотра. В очереди за ними почти не следили, контролируя лишь удаление от мамаши, и дети со скуки пытались играть друг с другом. И со мной, городским дурачком. Вот там я и подсовывал им конфетки, предварительно освободив сладости от оболочки. Удержаться они не могли, сразу запихивая их в рот. Конечно, кто-то рассказывал мамке, что вон тот, привычный уже всей очереди веселый дядька угостил вкусным. Вряд ли это могло вызвать особое удивление – не хлеб ведь. А чего с дурачка взять, его и самого могли угостить возле церкви… Не понимает, вот и делится.
С тех пор я эти чертовы конфетки с собой и таскаю, вошло в привычку. Каждого встреченного ребенка стараюсь угостить.
Тяжеленькая история? Извиняйте, какая уж есть.
От «Бильбао» я пошел по колее еще быстрей, с недовольством вспомнив, что в этих южных широтах такого понятия, как нормальные сумерки, практически не существует. Казалось бы, солнечный свет, меняясь сначала на оранжевый, а потом наливаясь закатным багрянцем, только начинает меркнуть по мере того, как светило отвесно опускается к горизонту, и тут – бац! Будто дежурный электрик выключил рубильник! Небо моментально наполняется чернилами, и вот уже без фонаря ни хрена не видно, наступает гробовая темень экваториальной ночи, стоп…
Напомню: двигаться по плохо изученной местности в темноте умные люди категорически не рекомендуют даже сталкерам высшей категории.
Несмотря на изменившиеся тени, колею видно было отчетливо – все тот же длинный коридор, который тянется по косе, длинная дорога из слежавшихся листьев и сломанных веточек. Лианы на деревьях принимали самые причудливые формы, свисая с высоты. Сквозь свод крон проглядывали клочки вечернего неба. А тут неплохо! В джунглях постоянно пахнет гнилью, одни стволы валяются на земле, другие висят на пружинящих лианах, шумно обрушиваясь в самый неподходящий момент. Кругом сырость, труха – термиты делают свое дело. Груды лежалой древесины придавливают кусты, пауки ткут холсты огромных капканов, пейзаж неприятный, давящий. Здесь же светло и даже свежо. Местами как-то странно пусто, тишину нарушает только птичий щебет да какие-то огромные бабочки купаются в косых лучах, широкие крылья отливают серебристо-голубым цветом.
Во время движения, уже не так отвлекаясь на поиск следов возможного преследования или слежки, я часто поглядывал в бинокль на противоположный берег большого острова, острова Пузана. Там над террасой появился настоящий лес, плотной стеной росли огромные деревья и кустарники. В низинах растительность в паводок стоит притопленной, и по стволам деревьев заметно, что уровень реки может подняться выше на метр. Часть этого сложного русла-эстуария на какое-то время превращается в одно сплошное озеро, передвигаться по которому возможно только на лодках, без пеших прогулок вообще.
Над кронами деревьев постоянно парили птицы, количество и разновидности которых описать сложно. Все торопились завершить свои дела до наступления темноты. У самого уреза воды стояли белые цапли, выцеливающие зазевавшихся лягушек, стайками плавали утки. Об остальных видах, населяющих прибрежные заводи с кувшинками и мелкие травяные острова, я толком ничего даже и рассказать не могу. Определителя птиц с собой не имею. На моторе рядом с берегом ходить непросто, придется регулярно глушить, чтобы очистить винт от накрутившейся травы.
Доносились заунывные глухие вопли уже знакомой мне необычной птицы черно-белого цвета, которую в Доусоне называют камунго. Размером она с глухаря, голова украшена пером, напоминающим антенну. Вкусные, жирные, мяса много и рыбой не отдает.
Зеленые попугайчики стаями носились над рекой, перелетая от берега к берегу. По шевелению крон деревьев можно было заметить перебирающихся в них обезьянок, а на торчащих из воды корягах – греющихся в солнечных лучах редких больших черепах.
Жизнь кипит! Если через плотные заросли кустов травы подойти к самому берегу, то видно, как кругом прыгают лягушата, разноцветные кузнечики, в воздухе снуют зеленые, синие и красные стрекозы. К вечеру, когда спадает жара, насекомых у воды вообще прорва.
Все шло спокойно, пока минут через семь хода я не услышал звук, заставивший меня вздрогнуть и остановиться. Признаюсь, я даже испугался, сначала даже не осознав этого. Звук этот чем-то напомнил мне тот самый, который я услышал в парадной блокадного города, попав туда впервые. Панический, повторяющийся в истерике писклявый плач, тревожный и щемящий сердце, словно мольба о помощи. По-хорошему, мне нужно было, не обращая на это внимания, делать ноги и быстренько бежать дальше, к лагерю, но проклятая память о тяжелых снах не дала этого сделать. Хотел уйти, но уже знал, что не уйду. Я просто не смог бы двигаться почти два километра по колее с затихающим за спиной то ли плачем ребенка, то ли его стоном.
Оставив мешающий пулемет перед зарослями и вытащив пистолет, прислушался и осторожно углубился, отодвигая ветви левой рукой. Растительность цеплялась за рюкзак, и я осторожно высвобождался из объятий кустарника, который, не желая отпускать, обнимал меня цепкими лапами. Стараясь лишний раз не трещать сучками под ногами, я наконец вышел к реке перед последним кустом, который оставалось лишь отогнуть в сторону.
Ну и что тут происходит? На небольшой полянке у воды, растопырив по песку обломки сучьев, лежало длинное дерево, принесенное сюда в паводок и похожее на чудовищную кость, серую, обглоданную дочиста. Ствол был на треть погружен в воду, а на самом большом суку, очищенном течением от ветвей помельче, на самом краю, балансируя над водой из последних сил, сидел самый настоящий поросенок. Так вот, оказывается, кто пищал! На душе сразу стало легче.
Офигеть! Серого цвета животина, коричневый пятачок, по спине идут три коричневатые полоски… Такие полудикие свиньи водятся по всей Амазонке, они могут жить как на домашнем довольствии, так и самостоятельно, в природе. Все привыкли считать породистыми обязательно толстых, малоподвижных свиней, а идеалом свиной красоты считать йоркширских жиртрестов. Но такая машина по производству сала не найдет себе столько топлива, питаясь на дармовом подножном корму. Здешние свиньи изящны, ловки и подвижны, как горные козочки. Они легко приручаются, неприхотливы. Только сала с них не получишь: никак не набирают, хоть чем корми.