— С выздоровлением, — сказал этот совершенно живой ни капельки не подгнивший человек.
— А там-то что было? — я показал пальцем на кресло. — Кукла? Чтоб у меня в штанах мокро стало, а кто-то животик надорвал бы от смеха? Изгаляетесь, значит. Игрушку, понимаешь, нашли в моем лице. Лучше бы расстреляли сразу.
— Никакая не кукла, господин Вайзман. Это ваше отношение ко мне. Вы теперь будете видеть свои чувства. Эта информация вам теперь доступна, пользуйтесь на здоровье. Таков теперь фильтр. Вам поневоле придется следить за своим эмоциональным состоянием. За своей верой. Тогда у вас будет правильно направленная воля.
— И тогда я сольюсь с чем-то как пиво с водкой?
— Послушайте, господин Вайзман, Слияние — это не какая-нибудь гадость.
— Не верю. Я ведь сам придумал это словцо.
— За что большое спасибо, мы всегда рассчитывали на ваши способности. Но и вы должны быть благодарны, что мы нашли им применение.
— Благодарствую, я еще способен не сидеть взаперти, а гулять сам по себе.
На эту реплику доктор почему-то не отреагировал должным образом.
— А гулять вам еще рано, господин Вайзман. Вот подправите фильтр, прозреете и пойдете. Научитесь видеть мысли, чувства, жизненные силы, может даже судьбу и тогда гуляйте на здоровье. Вы хотите увидеть улыбающуюся Фортуну?
— Каким местом она мне будет улыбаться, доктор? Не задним ли?
— Вы тогда зайдете к ней спереди. Вы сами выберете ту судьбу, которая вам нужна, а ненужную отдадите другому.
— Умеете вы зубы заговаривать. А где, кстати, мисс Коэн?
Доктор Деларю мановением руки включил еще один монитор. Там я увидел Бекки в компании Хелен. Экран есть экран, но я, кажется, различал похотливый блеск в глазах мисс Федорчук — ясное дело, ее интересуют объекты того типажа, к коему относится мисс Коэн. Неприятно, но возможно именно этот факт продлит земную жизнь моей напарницы.
— Довольны, господин Вайзман? Ваша напарница в дружеской компании, ваша жена занимается ботаникой, ваш сынок где-нибудь на средиземноморском солнышке.
— Прекрасно, все пристроены, кроме меня. А меня куда?
Доктор Деларю перешел на русский, чтобы было доходчивее.
— Дивно устроен этот мир, в самом деле его Создатели постарались. Солнышко светит, травка зеленеет, зверье бегает, пернатые летают, рыбка плещется. И меж тем мириады существ, которые населяли и населяют эту планету, решают только две главные задачи: не сдохнуть раньше времени и успеть размножиться. И ничего другого. От микроба до человека не ставятся никакие более высокие цели. Правда у высшего разумного примата инстинкты выживания и продолжения рода дополнились некоторыми обертонами, но простая суть осталась прежней — уцепиться за жизнь. Даже самоубийцы, даже голые-босые аскеты хотят того же. Жить хотя бы в памяти ближних, жить хотя бы на том свете, размножиться хотя бы в информационном смысле.
— Вы имеете, что предложить взамен?
И тут доктор Деларю понес откровенную демагогию.
— Да, наши цели не совпадают с интересами отдельной личности, они выше ее. Нас интересует не конкретная жизнь, а общий жизненный поток, который не озабочен выживанием и размножением.
— Я кое-что слышал на эту тему, поэтому смотрю в корень — что вы собрались уничтожить?
— Западную цивилизацию.
Да, круто замешано. Паранойя на высшем уровне. Однако, достаточно вспомнить микрочипы, чтобы отметить хорошее техническое обеспечение современного сумасшествия. Я не порицаю доктора, ведь он столько времени работал со психами. Сапожник без сапог, а психиатр без ума. Впрочем, возможен еще и краснознаменный вариант.
— Ага, доктор, я чувствую железную поступь пролетарского гуманизма. Может, вы коммунисты?
— Отнюдь, мой будущий соратник. Коммунистическая цивилизация тоже работает на интересы отдельных особей, на амбиции одного вождя, банды четырех или какой-то кодлы товарищей. Однако Западная культура вся зациклена на отдельных особях, здесь уже добились, что девяносто процентов населения может успешно выживать, жрать, пить, трахаться вдоволь. Правительства поняли, что от них требуется, и стараются поддерживать этот процент. О чем-нибудь другом на Западе и помыслить бояться.
— Но посмотрите, доктор, сколько на Западе спортсменов, скалолазов, путешественников, все торопятся рискнуть жизнью ради неведомого.
— Они торопятся попасть в газеты и участвовать в рекламных кампаниях. А начинают от скуки, когда успешно насытили внутренние органы и решают навечно внести свое имя в летопись свершений.
Вот поц. Я понимаю, вещал бы это какой-нибудь Амон-Ра, а то ведь сидит передо мной мелкий субъект с рыжей бороденкой и хитрыми глазками. Но может и мне попробовать позаниматься психотерапией?
— Вы бывали в настоящих переделках, Деларю? Если бывали, то, наверное, заметили, как хочется жить своей конкретной жизнью, а не какой-то всеобщей.
— Я был военным врачом в специальном подразделении. В случае войны предстояло действовать на Кольском полуострове. И я заметил, что в минуты сверхопасности человек отрешается от самого себя и начинает смотреть на все со стороны. И вы тоже наверняка это замечали, судя по вашей непростой биографии. Так вот, мы хотим, чтобы каждый существовал именно «со стороны», причем, не только в состоянии шока, но и всегда. Всегда. И тогда резко возрастет взаимосвязь каждого с живыми и неживыми элементами мира.
— Пожалуй, в этом что-то есть. Однако никоим образом не годится для массового и практического применения. Надо еще поработать с теорией, доктор.
— Я так и знал, что ты меня поймешь, Ник.
— Ник? Мы разве уже подружились?
— Безусловно. Ты просто не заметил этого. Зови меня Клод.
У Клода зазвенело в пиджаке. Доктор-мудодей достал телефон и немного побормотал в него.
— Ну, Ник, ты — счастливый человек, — сказал он, завершая воспитательно-преобразовательную беседу. — Сейчас столь многое будет всплывать в твоей голове, появляться перед глазами, лезть в уши. Ты не борись с этим, иначе застрянешь над пропастью. Двигайся вперед.
Я подошел к окну.
— В движении вперед можно обойтись без бронебойных стекол? А, шеф?
Но шефа уже и след простыл.
Делать было практически нечего, ни тебе научно-популярных книжек, ни порнографических журнальчиков, ни телека. В такой ситуации ставить цели, задачи и вообще позитивно мыслить как-то не хотелось. Смеркалось, свет никто не включал, тени сгущались. Стало казаться, что мебель совсем не на тех местах, где была раньше.
Ощущение ужаса, желание броситься к двери и в то же время полное отсутствие воли. Просто как во сне-кошмарике.
Я посмотрел на ножки рояля и неожиданно они мне показались невероятно сексуальными. Я погладил клавиши — до чего же приятное ощущение.
Но потом я заставил себя отшатнуться. Я высвобождаю сновидению и неудержимо становлюсь ДРУГИМ. А хочу ли я становиться другим и черпать полной ложкой из новой бочки с дерьмом? А не дать ли мне деру отсюда?
Я попробовал взять стул и шарахнуть им в пуленепробиваемое окно. Не вышло. Венские стулья до одного были на крепчайших болтах и без ключа соответствующего размера не стоило к ним и подступать. Все тут было приклепано и посажено на цепь с замком: и тумбочка, и шкаф, и рояль-сука. Отломать его крышку тоже не вышло, она держалась на жутких стальных петлях. В общем, весь рояль был бутафорный, из стали, которую снарядом не прошибешь. Постукивание моего малогабаритного кулака по стеклышку ничего, конечно, не дало, также как и каратистские пинки ногами. Впрочем сейчас на ногах были не армейские боты, а легкие тапочки.
В общем бился я с углепластиковым стеклом, как Евпатий Коловрат, устал до такой степени, что слюна потекла.
Все, попалась птичка, стой. Я притиснул глаза к умопомрачительному стеклу. За бортом психушки текла нормальная жизнь. Я даже различал знакомого мне пенсионера, который опять-таки любовно стриг живую изгородь у своего аккуратного домика. Везет же людям, была у гражданина канадца честная работа, а теперь честный отдых.
Вначале я позавидовал ему, а потом разозлился. Микроб же он. Человекообразный микроб в питательном бульоне. Вкусненькое поглощает, невкусненькое выделяет, задницу держит поближе к теплу, ножки экономит, ездит на колесиках, любит уют и все ему в этой стране способствует. Склепал наверное двое-трое ребятишек, тем и доволен. И будут они такими же микробами, как и он. А я не такой. Я не входил в тощее стадо старого «советского» образца, не войду и в жирное стадо нового «американского» типа.
И неожиданно преграда растаяла, и стекло, и стена. И даже пейзаж за окном. Я видел только канатики из клейкой слизи, протянувшиеся от неба до земли, вдоль и поперек. По этим тяжам ползали слизневидные существа, соплевидные сгустки живого теста. Сгустки побольше втягивали сгустки поменьше, слипались и разлипались, выдавливали из себя гадость, делились пополам. Я теперь понимал, каков наш мир в истинном обличии и это вызывало законное омерзение. Я так хотел, чтобы дыхнуло огнем на всю эту дрянь.
Я полетел вдоль слизневых тяжей как электрический импульс. То есть, я конечно не знаю, что чувствует электрический импульс, когда разбегается по множеству проводков, но вот такое сравнение пришло на ум. Я образовывал стаю птиц. Они были лишь следствием моего движения, того изменения, каковое я производил в реальности и в нереальности. Не будь меня, они мгновенно бы обратились в ничто, а так я задавал их судьбу, их время. Я озирал землю сверху, она до смешного была похожа на шлейф из хлебных крошек, тянущийся от полюса к полюсу, на бесконечную дорогу, уходящую в вечность…
Затем я как бы сорвался с большой высоты, разверзлась пустота в животе, поташнивать стало, в общем развезло…
Падение закончилось благополучно, я, чувствуя облегчение, очутился в каком-то темном зале, с широкими колоннами по сторонам. Впрочем у зала не было одной стены и в него просачивался довольно сумеречный свет. Я пошел ему навстречу и вскоре оказался в очень малоприятном мирке. Белесое плоское небо, коричневые горы с совершенно вертикальными склонами, кубические белые холмы. Изведав минуту-другую полной растерянности, наконец въехал в ситуацию — я нахожусь в комнате, только стал слишком мелким, мышью что ли или какой-то другой крохотной гадиной. А затем ощутил импульс, к которому принадлежал теперь. У меня были свои узкие тоннели, разрешенные и запрещенные пути, полюса притяжения. О, сыр и крупа, вечные объекты страсти, о бесчисленные серые подруги, источники вожделения, в вас мое бессмертие…
Потом я был стеной и шкафом, просто сквознячком. Вскоре я не мог разобраться, кто же я, что меня тянет и что отталкивает, я стал то ли всем, то ли ничем, как запутавшийся герой песни «Интернационал». Я никогда не исчезал, я был всегда и везде…
Потом зрение мое замутилось, как ветровое стекло автомобиля где-нибудь в Череповце, и я едва добрался до мягкой поверхности, чтобы опуститься на нее задницей. Когда взгляд прояснился, то первом делом вперился в работающий экран. Там показывали мне Бекки и Хелен. Мисс Федорчук что-то лопотала и зыркала похотливыми глазами-блестками на Бекки. Та вела себя расслаблено, понимая, что от податливости зависит ее благополучие. Увы, обе бабы сейчас выглядели для меня какой-то пакостью.
Другой экран показывал жену мою Риту, она была грязной и оборванной, ползала в каком-то засраном подвале, словно опарыш. Я понял, что эфир прямой. Но как ни искал в себе жалость, ничего такого не нашел.
А затем спиной уловил, что не один. Обернулся и в самом деле — в кресле с высокой спинкой, что располагалось у окна, сидела мать. Как раз в той одежде, в которой ушла на последнюю охоту.
— Ты здесь? Значит, все обошлось. Хорошо, что ты добралась до этого хреновенького канадского городишки, который немногим лучше, чем Няксимволь — здесь тоже хватает шаманов.
Я подошел ближе. Какая там мать. Это была Хелен. Странно, что я их спутал.
— В самом деле, какая разница. Посчитай, сколько у тебя было мамаш за несколько миллионов лет? — предлагает Хелен.
Мне кажется это правильным. Наверное, я окончательно свихнулся.
— Как такие спорные суждения вылетает изо рта руководителя солидной фирмы?
— Более чем солидной. С полудня мы обладаем многомиллионными активами.
— Значит, ваш вирус урыл «ролл-оновские» фирмы, мисс Федорчук?
— Первая часть операции завершилась, Ник. Мы резко приблизили Слияние.
— Как же вы, мисс Федорчук, рассуждаете о Слиянии после этих лесбийских штучек.
Хелен отреагировала на упрек спокойно.
— Эти кроватные выкрутасы только для прорыва. Если что-то тебя сдерживает, прорвись.
— Отлично. Я не прочь прорваться к вам. Может, юркнем в койку.
Мисс Федорчук рассмеялась сухим почти старческим смехом.
— Вам, Коля, это не для прорыва надо, а чтобы остаться засохшей какашкой под кустом. Вот когда станете нашим, тогда посмотрим, что вам понадобится.
— Да, ладно не напрягайтесь, Хелен. Во мне же одна духовность осталась.
Но тут меня поймал импульс, и я кинулся на эту тетку. Даже что-то сорвал с мисс Федорчук, кажется, блузку. Но мне своевременно пшикнул в физию газовый пистолет, и я хорошо поплыл.
А перед внутренним взором опять замаячило материно лицо. Умеют, суки, работать. Не зря этот микрочип мне в крестец впился. Но такие мысли недолго меня доставали.
Я ловил ее руку, руку матери и просил прощения. Лицо матери нахально сменялось физиономией Хелен, мордой медведицы, кустом сирени, обглоданным черепом, сухим пнем.
— Поэтому мы тебя выбрали, а не прикончили, — донесся трескучий даже искрящийся голос Хелен. — Ты живешь с нами в одном лесу. Ты составляешь вместе с нами один лес, оттого твои идеи нам очень помогли. Придумав «Секту», ты как бы дал нам план действий…
В следующее просветление я нашел в своей комнате всю сектантскую шатию-братию, включая Пеку и Оксану. На этот раз их физиономии мне показались симпатичными, даже родными.
— Ну вы пришли вовремя. Надеюсь, я стал относиться к вам лучше не из-за микрочипа, а потому что вы умылись и причесались.
Мы уселись на ковре в кружок, взялись за руки и сразу все понеслось. Никто не приставал с заданиями, не лез с наставлениями; я знал, что делать. Ковер пророс цветами, стебельки и травинки щекотали голые ноги. Потолок стал подниматься, а мы начали опускаться. Я видел, что из ковра-лужайки торчат только головы, какой-то цветок щекотнул мне нос, я чихнул, а затем настала мгла. Мы были уже под землей. Иногда легкие всполохи позволяли увидеть чернозем, белесые корешки, червяков и куколок, кротовьи ходы. Следом наступили гранитные немного мерцающие толщи, дальше базальтовые, глянцево-черные. Потом была тьма, слегка подмазанная багровым излучением, в ней принялись мелькать лица и тела, они теснились все кучнее, быстро утончались, делались струйками, голоса превращалась в назойливое жужжание.
И наконец остались только вихри, искрящиеся разрядами вихри. А еще ниже стихли и вихри, была только потрескивающая пустота, впрочем присутствовали какие-то скрытые и мощные течения.
Потом я перестал их чувствовать, и сразу в меня вошла вся мощь и многомерье вихрей, и миллиарды лиц и тел, и хлопотливая жизнь корешков, червяков, бабочек, мышек, птичек. Я сразу оценил их убогое житие: еда, выделение, размножение. Но то были всего лишь вектора, по которым напирала жизнь. Стали ясны клавиши, на которых играли Создатели. И сейчас мы могли подвинуть этих Великих и занять их места. Мы сделаем так, что миллиарды клеточек-особей, в которые вливается жизнь, заощущают себя частицами целого и будут сознательно служить общим целям.
Потом словно на лифте я проехался вспять, в исходную комнату. Все члены нашей команды поднялись на ноги, выдохнули и отправились в подвал. Там нас стало уже двадцать. Мы начали брать из ящиков оружие. Я подхватил автомат «Интерармс» 7,62 — это что-то вроде Калашникова — с лазерным целеуказателем и подствольным гранатометом. Люблю увесистое оружие. Скрепил клейкой лентой три магазина. Пека взял автоматический гранатомет, крупногабаритная Оксана — крупнокалиберное помповое ружье. Потом мы принялись переодеваться. Одни напялили белые халаты медработников, другие — синие спецовки техперсонала. Негры и желтолицые натянули на головы черные маски. Я облачился в спецовку и вместе с еще шестью товарищами уселся в фургончик с надписью на борту «муниципалитет Питтстауна». При этом я чувствовал почти физически, что меня как стакан наполняет новая сила и новая воля. Я ощущал себя кровеносным сосудом большого и умного организма.