– Видишь, я, наверное, не ошиблась. Ты даже не хочешь смотреть на меня…
– Валя, – прошептал он, чувствуя, как сердце его сжалось от печальной нежности и потянулось к его бывшей жене.
– Ты что-то сказал? – спросил Надеждин, открывая глаза.
Они не видели ее. Они не могли ее видеть. Это была его галлюцинация, только его. Может быть, в другое время и в другом месте он лишь пожал бы плечами перед этой игрой воображения, но сейчас каждый нерв его был возбужден, и бесплотное порождение его памяти казалось реальнее нереальности их круглой тюрьмы.
– Ничего, – пробормотал он.
Если бы он только благополучно вернулся на Землю, если бы он только мог прижать к себе настоящую, живую Валю, теплую, дрожащую, ощутить запах ее волос… Он бы обязательно нашел слова, которых не нашел тогда, во время того последнего разговора. Она бы поняла.
– Не знаю, – медленно покачала головой Валентина, – не знаю, пойму ли я тебя.
– Но ты же пришла! – забыв о товарищах, громко крикнул он. – Ты пришла сама.
– Наверное, потому, что была нужна тебе.
– Володя, – Марков испуганно посмотрел на товарища, – что с тобой?
– Ничего особенного, – усмехнулся Густов, – просто я разговариваю с Валентиной – она сейчас стоит передо мной.
– Этого не может быть, – прошептал Надеждин.
– Я знаю, – вздохнул Густов.
– Я тоже вижу ее… Валентина, простите…
– За что, Коленька?
– Я…
Валентина медленно покачала головой и растаяла, исчезла.
Густов почувствовал, как в горле его застрял жаркий комочек, который мешал дышать, а на глазах навернулись слезы. Этого еще не хватало…
– Ребята, – задумчиво сказал Надеждин, – я не специалист по галлюцинациям, но разве могут видеть одну галлюцинацию сразу два человека?
– Три, – добавил Марков. – В конце я тоже увидел Валентину. И это невозможно.
– Значит, нами как-то манипулируют. Володя, ты вспоминал свою бывшую жену перед тем, как она появилась? – спросил Надеждин.
– Не-ет, – неуверенно протянул Густов. – Нет как будто… Хотя вообще-то… я часто думаю о ней.
– Странно…
Они замолчали. Время, казалось, тоже не могло преодолеть плотную тишину и остановилось.
Надеждину почудилось, что он ощущает некую странную щекотку в голове, словно кто-то бесконечно осторожно перебирал содержимое его мозга, осматривал и клал на место. Внезапно он увидел перед собой сына. Двухлетний Алешка широко улыбался, глядя на него, и протягивал к отцу руки.
Все было понятно. Они просто проецировали перед ними образы, хранившиеся в их памяти. Они, оказывается, многое умели, эти существа. Он знал, что никакого Алешки перед ним нет, что это просто какая-то дьявольская голограмма, какое-то компьютерное воплощение образов его памяти, но он ничего не мог с собой поделать. Так курчавились светлые волосенки над высоким выпуклым лобиком, так лучились глазки сына, так весело протягивал он крошечные ручонки, что Надеждин вскочил на ноги.
– Алешенька, маленький, – пробормотал он, делая шаг навстречу сыну.
– Па! – завизжал мальчик и бросился к отцу. Он бросился, но остался на месте, и в глазах его появилось выражение обиды, рот скривился. Он с трудом удерживался от плача.
– Понимаешь, маленький, – беспомощно пробормотал Надеждин, – понимаешь… – Он вздохнул и помотал головой.
Щемящая жалость и любовь переполняли его. Пусть перед ним компьютерный фантом, он понимал это только сознанием. Чувства его ничего не хотели знать. Они толкали его к сыну, требуя, чтоб он немедленно взял малыша на руки и поднял легонькое тельце. Алешка любил, когда он поднимал его высоко вверх. Ему было страшно и весело. Он закрывал глаза, но смеялся. Он не выдержал и протянул руки к сыну, но сын исчезал на глазах. Сначала он поблек, потом вздрогнул, покачнулся и исчез.
Надеждин ощутил странное облегчение. По крайней мере, он больше не видел горькой обиды и героической борьбы со слезами. Алеша…
– Да, – сказал Марков, – это они делают. Видно, по очереди.
– Сразу они не могут проецировать перед нами содержимое наших мозгов, – кивнул Густов.
– А вот и мое содержимое, – вздохнул Марков, глядя на мать.
Она поправила прическу таким бесконечно знакомым жестом и укоризненно покачала головой.
– Я все-таки твоя мать, сынок, и несколько старше тебя, а ты сидишь.
– Ты такая же, мам, – засмеялся Марков, – всегда с претензиями.
– Это ты не забываешь сообщить мне, а вот поздороваться с матерью ты и не подумал. Конечно, на то она и мать…
– Прости, ма, но ты ведь фантом, поэтому…
– Не знаю, не знаю, я в таких вещах не очень разбираюсь, но когда я вижу сына…
На мгновение на её лице появилось выражение крайнего недоумения, потом она вздрогнула и растаяла.
– Ну что ж, – пожал плечами Надеждин, – спасибо им и за это. Грустное, но все же развлечение.
Они замолчали, каждый наедине со своими воспоминаниями, растревоженными происшедшим.
Мало того, думал Надеждин, что они фактически пленники, их хозяева бесцеремонно копаются в их мозгах, их памяти. Не то чтобы у него были какие-то постыдные секреты, но все равно ощущение, что тебя бесцеремонно вывертывают наизнанку, было неприятным и оскорбительным. Еще одно доказательство их положения пленников. Земная техника тоже позволяла анализировать работу мозга, но там это делалось только для лечения людей с расстроенной психикой, да и то для этого требовалось согласие множества специалистов, от врачей до социологов.
Но что, что все это, в конце концов, значит, для чего все это? Хорошо, пусть их изучают, это еще можно понять, но это противоестественное равнодушие, отсутствие живых существ…
Когда они обнаружили, что благополучно висят над самой поверхностью планеты, восторг их не знал границ. Разум есть разум. Всегда есть надежда, что с разумными существами можно договориться. Сейчас от восторга спасения не осталось и следа. Снова откуда-то из живота подымался холодный страх, неся с собой тошнотворную, щекочущую пустоту. Всю жизнь они учились действовать.
Не сидеть и ждать, а пытаться воздействовать на обстоятельства. Космонавт не возносит молитвы, не ждет помощи. Он должен надеяться только на себя. Но что, что можно было сделать в этом круглом каземате? Он знал, что вопрос нелеп, что нужно терпеливо ждать, но пассивность томила его.
– Ребята, – сказал Марков, – вам не кажется, что потолок стал ниже?
– Ну вот, – вздохнул Густов, – галлюцинации продолжаются.
– Может быть, – неуверенно согласился Марков. Наверное… Коля, попробуй, может, ты достанешь до потолка.
Надеждин встал на цыпочки, поднял руки и с трудом дотянулся кончиками пальцев до светящегося потолка.
– Через несколько минут повторим, хорошо?
– Ладно.
Надеждин посмотрел на часы. Неужели прошло уже три часа с момента, когда их ввели в эту светящуюся темницу? Он хмыкнул от случайного каламбура. Странно, он был уверен, что и часа не прошло. Наверное, из-за давящей тишины. Алешка… Хорошо бы и Веруша появилась перед ним…
– Ну, попробуем еще раз? – предложил Марков.
– Давай, – согласился Надеждин.
Теперь уже и ему казалось, что потолок действительно стал ниже. Так оно и было. Он уже доставал до него не кончиками пальцев, а ладонью.
– Что это может значить? – спросил Густов.
– Наверное, то же, что и все остальное, – пожал плечами Марков.
– А все остальное?
– То же, что и это.
Они старались подбодрить Друг друга, но все трое не могли оторвать взгляд от потолка. Надеждин встал еще раз: теперь он уже не мог выпрямиться, и ему пришлось нагнуть голову.
– Сейчас он остановится, – сказал он.
– Будем надеяться, – вздохнул Густов.
– Тем более что больше ничего нам не остается, – Добавил Марков.
Потолок опускался бесшумно и неотвратимо.
– Этого не может быть, – покачал головой Надеждин, – это же абсурд. Не накинули же они гравитационное лассо на нашу «Сызрань» только для того, чтобы раздавить нас в этой конуре. Не сок же они собираются выжимать из нас.
– Это ты знаешь, – пробормотал Марков. – А наши очаровательные хозяева могут этого и не знать. Может, раздавить кого-нибудь – это их высшая форма гостеприимства.
Они уже не могли сидеть, и им пришлось лечь. Они старались отогнать страх, повторяя друг другу: «Нас просто изучают».
Но страх не отступал. Можно было сотни раз повторять себе, что их гибель под прессом была бы нелепа, но инстинкты их вопили: опасность! Их охватила паника. Они стучали кулаками по светящейся стене, они что-то кричали, но потолок продолжал опускаться. Он уже касался их. Еще несколько мгновений – и тяжкий пресс легко раздавит их. Лопнут мягкие ткани, захрустят кости, и вскоре от них останутся плотно спрессованные комочки их плоти.
Они уже не бились в западне. Жаль, бесконечно жаль было уходящей жизни, жаль было нелепого конца, так неожиданно оборвавшего жизнь. Бесконечный ужас рвался наружу, но каждый, не сговариваясь, протянул руку, стараясь приободрить товарища в эти страшные последние мгновения. В конце концов, сама их профессия заставляла постоянно жить с ощущением всегда близкой опасности, и не раз и не два рисовали они себе расставание с жизнью.
И неслись, неслись с бешеной скоростью обрывки драгоценных образов и воспоминаний, с которыми они должны были расстаться навсегда. Они были молоды, они были но природе оптимистами, но слишком неотвратимо было тупое давление пресса. Надежды уже не было.
– Прощайте, ребята, – прошептал Густов. Он с трудом повернул голову.
Почему-то ему хотелось, чтобы он видел, как пресс коснется головы. «Наверное, сначала он надавит на лоб, зачем-то подумал он в тягостном кошмаре. – Что ж…» Он непроизвольно напряг мускулы. Мертвенно мерцавший потолок уже касался его лба. Он хотел боднуть этот проклятый пресс, пусть лучше он сам разобьет голову, чем ждать, пока тебя превратят в жмых, но не мог уже пошевельнуть головой. Ну, быстрей бы уже… Ожидание было непереносимо мучительным, и в эти невыносимые секунды ему страстно хотелось быстрейшего конца.
Мгновения загустели, растянулись, отсчитываемые судорожными ударами сердец. Где-то в самой глубине оцепеневшего сознания Маркова, приготовившегося к смерти, уже принявшего ее, почему-то вдруг закопошилась надежда. Он уже должен был умереть, потолок уже давно коснулся его лба. А он жив. Еще мгновение – жив. Еще мгновение, еще удар сердца – жив. Жив, и давление на лоб не усиливается. Но нельзя, нельзя доверять этой крошечной надежде, нельзя цепляться за нее, она еще меньше соломинки, она не удержит.
И вдруг он услышал хриплый, похожий на карканье смех Надеждина. Он открыл глаза. Потолок мерцал где-то совсем высоко, там, где он был вначале. Несколько секунд Марков лежал недвижимый, обессиленный. Радость бытия, радость спасения не сразу хлынула в него. Сначала должен был выйти спрессованный страх, что все еще переполнял его. Умирать было непросто, но и возвращение к жизни требовало усилий. Уж слишком лихо кто-то раскачивал их эмоциональные маятники: провал в отчаяние на «Сызрани» – и возвращение к жизни над Бетой, ощущение неизбежного превращения в жмых в этой соковыжималке – и снова неожиданное спасение.
От этих качелей у Маркова кружилась голова, к горлу подступала тошнота. Пресс не доделал своей дьявольской работы, но все равно он чувствовал себя абсолютно выжатым, опустошенным, обессиленным.
Он оперся руками о пол и сел. Его тошнило, и сердце колотилось о ребра так, что, казалось, обязательно должно было разбить их.
Надеждин продолжал смеяться, и смех его теперь уже походил на смех, а не на хриплое карканье.
– Какие же мы все-таки идиоты, – наконец выдавил он из себя.
– Пускай идиоты, – согласился Густов, кивая головой. На лице его медленно проявлялась улыбка. – Согласен на все: идиот, дебил, имбецил, олигофрен, кретин, что угодно, но под нормальным потолком.
– Ведь знал, знал же, что они не могут раздавить нас. Знал и не знал. Умом понимал, а естеством всем ждал конца.
Теперь уже и в Маркове бушевал восторг возвращения к жизни. Он вскочил на ноги, подпрыгнул и заорал:
– Лучше быть живым и целым, чем расплющенным блином!
– Другой бы спорил, – расплылся в широченной улыбке Густов.
Они смеялись, подшучивали друг над другом, наперебой рассказывали о том, что думали, прижатые светящимся потолком. Они испытывали гигантское облегчение. В нем был не только восторг вновь обретенной жизни, но и возвращение к привычной для них вере в разум.
В конце концов, они были детьми светлого мира, в котором многие, если не все вполне взрослые люди напоминали малышей предыдущих веков – они были так же доверчивы, открыты. Настороженность, подозрительность, постоянное ожидание подвоха были им чужды.
Да, конечно, не о таком контакте мечталось им, странно, странно встретили их, но теперь они знали, что перед ними были все-таки разумные существа, и, стало быть, можно было облегченно вздохнуть.
2
Кирд номер Двести семьдесят четыре возвращался домой. Он шел по улице, привычно рассчитывая кратчайший маршрут. Он не решал: «Сегодня я должен постараться выбрать кратчайший маршрут». Такая программа была заложена в его совершенный мозг раз и навсегда, и, возвращаясь домой, он всегда избирал кратчайший маршрут. Четыре его глаза видели все вокруг: удлиняющиеся тени от одинаковых домиков, заходящее светило, которое перед закатом всегда становилось совсем оранжевым, других кирдов. Те, кто шел неторопливым, размеренным шагом, возвращались, как и он, домой, потому что только при выполнении приказов кирд может торопиться, бежать. Главное – экономия энергии, и поэтому кирды всегда возвращались домой после выполнения приказа самым экономичным шагом.
Его датчики отметили, что поднимался ветер, который всегда начинал завывать при закате светила, температура опускалась. Но мозг его не регистрировал эти сигналы, потому что они не интересовали его. Его вообще ничто не интересовало. Абсолютно ничто. Он был машиной. Совершенной, но машиной, которая действовала только тогда, когда выполняла приказ. Он никогда не задумывался, откуда исходят приказы, которые то посылали его в очередной раз восстанавливать склад аккумуляторов, разрушенный дефами, то охранять от них город, то, как это случилось сегодня, снимать характеристики с неких существ, которых никогда прежде не видел. Приказ есть приказ. Двести семьдесят четвертый никогда не оспаривал его, не подвергал сомнению. Он просто получал приказ и мгновенно начинал действовать, выполняя его. Если приказ был простой, он исполнял его не задумываясь. Если же задача была сложной, он сам разрабатывал тактику ее выполнения.
Он был машиной, но машиной совершенной, наделенной острым, быстродействующим умом. И если бы вся сила этого ума была направлена на осознание себя, на попытку понять устройство их мира, он бы наверняка многое осознал и понял. Но он никогда не пытался этого сделать, потому что был машиной и побуждался к действию и мысли только командой. А приказа понять себя и найти некий смысл в своем существовании он никогда не получал.
Разумеется, для множества вещей приказа не требовалось. Выполнив очередной, он всегда посылал об этом сообщение. Куда – он не знал и не задумывался, кто получит его. Он просто-напросто посылал мысленное сообщение, что то-то и то-то сделано им, номером Двести семьдесят четвертым. Равным образом он подтверждал получение приказа: Двести семьдесят четвертый приказ принял: должен, например, явиться на круглый стенд, снять характеристики с вновь прибывших существ и доложить о результатах, как он это сделал сегодня.
Конечно, их программы предусматривали и самостоятельные действия. Каждый кирд, например, должен был перед выполнением любого приказа пройти проверку на центральном проверочном стенде и получить дневной штамп. Каждый кирд должен был внимательно следить за другими кирдами, тщательно фиксируя любые их отклонения от нормы и тотчас же сообщая о них. Так было не всегда, но с тех пор, как появились дефы, они должны были делать все, чтобы вовремя распознать их и уничтожить. Симптомов было много, каждый кирд знал их. Любой кирд, который останавливался, озирался, входил в контакт с другим кирдом без нужды, сообщал нечто не относящееся к выполнению приказа или спрашивал о том, что не должно интересовать обычного кирда, сразу же попадал под подозрение. Но самый точный и безошибочный признак дефа было невыполнение приказа. Не только невыполнение, даже малейшее сомнение, малейшая задержка уже могли выдать тайного дефа.