Это было совсем маленькое поселение, думал он, наверняка и мандрагор вылупились единицы. Если переждать несколько дней… Может, они разбредутся на поиски в разные стороны, а нас оставят в покое?
Он споткнулся о крохотный камень, некстати подвернувшийся под ноги, в глазах была резь, сначала он решил, что это вездесущий песок, но потом понял, что просто-напросто хочет спать. Всего пару часов, уговаривал он себя, а на рассвете снова придется вставать, чтобы расставить ловушки, тогда у нас будет вода на целый день, немного, правда, но ничего, продержимся, я попрошу Фей подежурить, ради безопасности этой сопливки она глаз не сомкнет, а потом я ее сменю. Только надо заставить их все-таки рассесться подальше друг от друга, ничего с девкой не случится, потерпит, да и Фей тоже, это даже лучше, она с девчонки глаз не сведет… как спать-то хочется, наверное, это реакция… никогда про такое раньше не слышал, но, наверное, это реакция…
* * *
…Истошный крик выбросил его из забытья. Какой-то миг понадобился ему на то, чтобы осознать – он сидит, привалившись к камню у входа в пещерку, спину ломит от неудобной позы, шея затекла от веса карабина, который он так и не решился отложить в сторону. Как он умудрился заснуть? Он даже не помнил, как они добрались до скал…
Девочка сидела совсем рядом, привалившись к боку Фей – тьфу ты, пакость! И орала. Так орала, что у него заныли зубы. Фей, тоже, было, прикорнувшая – оба хороши! – теперь хлопала глазами, пытаясь сообразить, что происходит.
– Уйми ты ее! – сказал он сквозь зубы, вставая и осторожно поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы размять затекшую спину.
Фей наклонилась к уху девочки, что-то забормотала, но та продолжала орать, тем временем, как он, подхватив карабин, отбежал на безопасное расстояние.
Что это на нее нашло? Они что, всегда так?
Девчонка не унималась. Ему казалось, что на бледном личике остался один лишь распяленный рот.
– Да заткни же ей пасть!
Вопль сверлил уши.
– Ян, – понял он по губам Фей.
И в свете мерцающего ночного неба увидел – крохотная ручка вытянута в направлении соседней гряды, растопыренные пальцы дрожат.
Там что, кто-то есть?
Он тер глаза, саднящие песком, который на самом деле не был песком, а всего лишь застарелой усталостью и пытался разглядеть что-то сквозь алые и черные пятна, плавающие перед глазными яблоками. Казалось ему, или нет, что там, около гряды, шевелятся черные смутные силуэты?
Трое… Три мандрагора. По одному на каждого.
Или… быть может, это люди, подумал он, такие же бедолаги, как мы – натолкнулись, вот, на нас, и теперь гадают, что делать – хочется и колется.
Как теперь различить?
– Эй! – нерешительно крикнул он, сжимая карабин.
– Э-эй, – откликнулось эхо.
– Э-эй, – крикнул в ответ чужой голос.
Мандрагоры не разговаривают? Уже разговаривают, печально подумал он, может, раз они научились, нам надо перестать? Как вот эта девчонка. Ну и орет же она!
Он машинально погладил ладонью приклад карабина.
– Стоять на месте! – крикнул он, – иначе – стреляю.
– Да ты что, мужик, – донеслось из тьмы, – с ума сошел?
Это не люди, думал он, не может быть. Тут кроме нас нет людей. Только мандрагоры…
– Не подходи!
– Да мы пришли сети проверить, дурень, – сказал голос из тьмы, – прилив-то сходит.
А вдруг все-таки люди, думал он, вот было бы хорошо… Нет, теперь нельзя вместе, нужно поодиночке, вместе никто не выживет, пятеро, шестеро – уже много.
– Откуда вы? – крикнул он в колеблющийся воздух.
– Да тут неподалеку. А вы?
– Тоже.
Он помолчал, раздумывая, потом сказал:
– Все равно. Не подходи. И не кричи так – приманишь. Пойдешь обратно – иди выше кромки прилива. Мы, если что, выйдем по следам.
– А если ты – мандрагор? Пойдешь за нами, а мы выведем тебя прямо к поселку, так получается?
– Ну так какого тогда ты вообще со мной разговаривал? Иди себе откуда пришел…
– Да я…
Девочка вновь завизжала, голос из тьмы потонул в этом крике.
Он почувствовал, что теряет остатки рассудка.
И тут увидел темный силуэт совсем близко. За камнями. Он вырос внезапно и теперь покачивался в слабо светящемся воздухе.
Значит, подумал он, пока один меня отвлекал… Что же это делается!
– Ян! – к воплю девочки прибавился пронзительный крик Фей.
Он обернулся и навскидку, не целясь, выстрелил, ощущая, как бьет в плечо приклад. Темная фигура вздрогнула, заколебалась, ее окутало облачко тумана – он угодил в спорангий. Он упал за обломок скалы, недостижимый для оседающих спор, потом, уже оттуда, лежа, выстрелил вновь – на голос. И еще раз – на слабый шорох в камнях. Едкий, пронзительный вой оборвался почти сразу, но ему казалось, что он все еще звенит в ушах.
Потому, что наступила тишина.
Он поднялся, выплевывая песок, и осторожно выглянул из-за скалы.
Поднимался ветер. Слышно было, как тоненько свистит песок, пересыпаясь в расщелинах.
Он откашлялся.
– Мандрагоры, – хрипло сказал он, – всего-навсего мандрагоры…
– Ян… – всхлипнула Фей.
– Ты как?
Она не ответила, но он видел, как она поднимается на колени, все еще прижимая к себе девочку – падая, Фей закрыла ее своим телом.
Глупость, подумал он, упади на нее споры, это не помогло бы.
Он вздохнул.
– Вот оно, значит, как, – сказал он в темноту. Он чувствовал, что у него трясется нижняя губа, прикусил ее, попытался поправить ремень карабина и понял, что руки тоже трясутся.
– Как мы ее назовем, Ян?
– Что?
– Ну, как-то же надо…
– Да как хочешь…
– Если бы не она…
– Да.
Он неопределенно повел плечом, потом понял, что Фей его не видит.
– Идите… Идите в пещеру. Если завалить камнем… тогда до нас никто не доберется. Никто.
– А… утром?
– Утром посмотрим.
Он сидел, привалившись к стене расщелины, глядя во мрак. Нужно посмотреть те сети, думал он, наверняка что-то занесло туда при отливе. И наладить коптильню. Вон, сколько водорослей вдоль кромки. Если их высушить… Горят они паршиво, но все же горят, а из самых мягких можно сделать что-то вроде матраса. И выпарить соль из морской воды, и поставить росяные ловушки, а там, дальше… там посмотрим…
Он закрыл глаза и впервые с прошлой ночи почувствовал, как текут по щекам слезы, смывая жжение под веками, как тупая боль, засевшая в груди, становится сначала острой, почти невыносимой, а потом ослабевает, растворяется, растворяется, уходит…
Теплая ручка скользнула ему в руку. Он сжал ее отчаянным, судорожным движением, порывисто вздохнул и провалился в небытие.
* * *
Я еще маленькая. Я нашла своих маму и папу. Они меня любят. И дают мне воды. И я буду жить с ними и не умру от жажды. Воды ведь совсем нету. Я искала… Так одиноко скитаться по берегу одной. А папа умный. Он умеет добывать воду из таких штук, которые он закапывает в песок. Они сначала пустые, а потом там появляется вода. Я не знаю, как это получается. Я буду жить с ними, и они будут давать мне воду, и я буду расти.
А потом, совсем скоро, когда я стану большая, я спою маме песню, и она сделает что-то такое, от чего мы останемся совсем одни, но зато у меня появится еда. Потому что я расту. Мне нужно есть. А потом я совсем вырасту и останусь совсем одна, но это уже неважно, потому что я буду меняться, я оплету маму нежно-нежно, и она станет частью меня. Но я думаю, она не будет против. Потому что я ее люблю.
Никто чужой не отберет у меня мою воду.
Интересно, как это так получается, что воды в этих штуках сначала совсем нет, а потом она появляется? Надо об этом хорошенько подумать…
* * *
Самое страшное не в том, что они меняются. Самое страшное в том, что не меняемся мы.
Вот в этом-то все и дело.
Дмитрий Быков
Можарово
Памяти Валерия Фрида
– Значит, повторяю в последний раз, – сказал Кошмин, высокий сухой человек, больше похожий на следователя-важняка, чем на инспектора гуманитарки. – В Можарове стоянка пять минут. Этого им достаточно, чтобы отцепить вагон с гумпомощью. При первой же вашей попытке открыть двери или окна я буду действовать по инструкции. Потом не обижайтесь.
Васильеву и так было страшно, да еще и за окном сгущалась июльская гроза: набухали лиловые тучи, чуть не касавшиеся густого сплошного ельника. Безлюдные серые деревеньки по сторонам дороги глядели мрачно: ни живности, ни людей, только на одном крыльце сидел бледный большеголовый мальчик и провожал поезд недобрым внимательным взглядом, в котором не было ничего детского. Иногда Васильев замечал такой взгляд у безнадежных сумасшедших, словно сознающих свое печальное состояние, но бессильных его изменить.
– Да не буду я, – сказал Васильев с досадой. – Вы же еще в Москве пять раз предупреждали.
– Всех предупреждали, – буркнул Кошмин, – а некоторые открывали…
– Да у нас вон и окно не открывается.
– А Горшенин, который перед вами ездил, бутылкой разбил окно, – мрачно напомнил Кошмин.
– Ну, у нас и бутылки нет… И решетки вон снаружи…
– В эту решетку свободно можно руку просунуть. Хлеба дать или что. И некоторые просовывали. Вы не видели, а я видел.
Васильева бесило, что Кошмин столько всего видел, но ни о чем не рассказывал толком. Он терпеть не мог неясностей.
– Вы лучше заранее скажите, Георгий Валентинович, – Васильеву было всего двадцать пять, и он обращался к инспектору уважительно. – Что это за сирены такие, перед которыми невозможно устоять? Честное слово, проще будет. Кто предупрежден, тот вооружен.
– А чего вы такого не знаете? – настороженно глянул Кошмин. – Вам все сказано: на станции подойдут люди, будут проситься, чтоб впустили или там открыть окно, принять письмо для передачи, дать хлеба. Принимать ничего нельзя, открывать окна и двери не разрешается ни в коем случае. Можарово входит в перечень населенных пунктов, где выходить из поезда запрещается, что непонятного?
– Да я знаю. Но вы хоть скажите, что там случилось. Зона зараженная или что.
– Вас когда отправляли, лекцию читали? – спросил Кошмин.
– Ну читали.
– Перечень пунктов доводили?
– Доводили.
– И что вам непонятно? Какая зараженная зона? Обычная зона гуманитарной помощи в рамках национального проекта поддержки русской провинции. Все нормалдык. Но есть определенные правила, вы понимаете? Мы же не просто так, как баба на возу. Мы действуем в рамках госпроекта. Надо соблюдать. Если не будете соблюдать, я довожу о последствиях.
– Понял, понял, – сказал Васильев. Он терпеть не мог, когда ему что-либо доводили. Это его доводило. Также он терпеть не мог слов «йок» и «нормалдык». – А почему тогда вообще не закрыть окна на это время? Жалюзи какие-нибудь спустить железные, ставни, я не знаю…
– Ну как это, – поморщился Кошмин. – Едет же пресса вроде вас. Иностранные наблюдатели вон едут. Что, в глухом вагоне везти, как скотину? Вон в седьмом едет представитель фонда этого детского, Майерсон или как его. Он и так уже приставал, почему решетки. Ему не нравится из-за решетки глядеть. Он не знает, а я знаю. Он Бога должен молить, что решетки.
Люди вроде Кошмина всегда были убеждены, что за их решетки все должны кланяться им в пояс, потому что иначе было бы еще хуже.
– И потом, это же не везде так, – добавил он успокоительно. – Это одна такая зона у нас на пути, их и всего-то шесть, ну, семь… Проедем, а дальше до Урала нормально. Можно выходить, картошки там купить отварной, с укропом… Пообщаетесь с населением, если хотите… Заповедник, природа… Все нормалдык! Зачем же ставни? Всего в двух пунктах надо соблюдать, Можарово и Крошино, а в остальное время ходите, пожалуйста, ничего не говорю…
Васильев попытался вообразить, что делается в Можарове. Еще когда их группу – три телевизионщика в соседнем вагоне и он от «Ведомостей» – инструктировали перед отправкой первого гуманитарного поезда, пересекающего Россию по случаю нацпроекта, инструктор явно чего-то недоговаривал. К каждому журналисту был прикреплен человек от Минсельхоза с внешностью и манерами профессионального охранника – что за предосторожности во время обычной поездки? Оно конечно, в последнее время ездить между городами стало опасно: вовсю потрошили электрички, нападали на товарняки… Ничего не поделаешь, тоже был нацпроект – приоритетное развитие семи мегаполисов, а между ними более или менее дикое поле, не надо нам столько земли… Кто мог – перебрался в города, а что делалось с остальными на огромном российском пространстве – Васильев представлял смутно. Но он был репортер, вдобавок с армейским опытом, и его отправили с первым гуманитарным – писать репортаж о том, как мегаполисы делятся от своих избытков с прочим пространством, где, по слухам, и с электричеством-то уже были перебои. Правда, о том, что на отдельных станциях нельзя будет даже носу высунуть на перрон, в Москве никто не предупреждал. Тогда симпатичная из «Вестей» точно бы не поехала – она и так все жаловалась, что в вагоне не предусмотрена ванна. Ванна была только в спецвагоне Майерсона, потому что он был филантроп и бог знает какой миллиардер, Гейтс курит.
За окном плыл безлюдный и ничем не примечательный, но именно поэтому особенно страшный пейзаж: все те же пустые серые деревни, иногда одинокая коза с красной тряпкой на шее, иногда тихий косарь, в одиночку выкашивавший овраг, – косарь тоже смотрел вслед поезду, нечасто он теперь видел поезда, и лица его Васильев не успевал разглядеть; мелькало поле с одиноко ржавевшим трактором – и опять тянулся угрюмый ельник, над которым клубилась лиловая туча. Быстро мелькнули остатки завода за полуразвалившимся бетонным забором, ржавые трубы, козловой кран; потянулось мелколесье, среди которого Васильев успел разглядеть бывшую воинскую часть за ржавой колючей проволокой, на которой так и остался висеть чей-то ватник – небось мальчишки лазали за техникой… Поезд замедлял ход.
– Что там хоть раньше-то было, в Можарове? – спросил Васильев, чтобы отвлечься от исподволь нараставшего ужаса. Он знал, что Минсельхоз просто так охранников не приставляет – там работали теперь люди серьезные, покруче силовиков. – Может, промыслы какие?
– Кирпичный завод, – нехотя ответил Кошмин после паузы. – Давно разорился, лет тридцать. Ну и по мелочи, обувная, мебельная фабрика… Театр кукол, что ли… Я тогда не был тут.
– А сейчас есть что-то?
– Если живут люди – значит, есть, – сказал Кошмин с таким раздражением, что Васильев почел за лучшее умолкнуть.
– В общем, я вас предупредил, – проговорил Кошмин после паузы. – К окну лучше вообще не соваться. Если нервы слабые, давайте занавеску спущу. Но вообще-то вам как журналисту надо посмотреть. Только не рыпайтесь.
– Ладно, ладно, – машинально сказал Васильев и уставился на медленно плывущую за окном станцию Можарово.
Сначала ничего не было. Он ожидал чего угодно – монстров, уродов, бросающихся на решетку вагона, – но по перрону одиноко брела старуха с ведром и просительно заглядывала в окна.
– Раков! – покрикивала она. – Вот раков кому! Свежие, кому раки!
Васильев очень любил раков и остро их захотел, но не шелохнулся. Старуха подошла и к их вагону, приблизила к стеклу доброе изможденное лицо, на котором Васильев, как ни вглядывался, не мог разглядеть ничего ужасного.
– Раков! – повторила она ласково. – Ай кому надо раков?
– Молчите, – сквозь зубы сказал Кошмин. Лицо его исказилось страданием – тем более ужасным, что, на взгляд Васильева, совершенно беспричинным. Не может быть, чтобы ему так сильно хотелось раков и теперь его раздирала борьба аппетита с инструкцией.
Старуха отвернулась и тоскливо побрела дальше. Станция постепенно заполнялась людьми – вялыми, явно истощенными, двигавшимися замедленно, как в рапиде. К окну подошла молодая мать с ребенком на руках; ребенок был желтый, сморщенный, вялый, как тряпичная кукла.