– Я по делу, – сказал старик. – Это серьезно.
– Не сомневаюсь. Вы, простите, прослушал, – кто, собственно?
Старик аккуратно, как козырь на последнем круге, выложил перед ним раскрытый паспорт.
– «Васильчиков Иван Корнеевич», – прочитал редактор. – Очень приятно. – Он посмотрел на часы, поджал губы. – Чем могу быть полезен?
Старик поймал его взгляд и какое-то время просто смотрел и молчал. Глаза у редактора были внимательно-стеклянные.
В кабинет прокралась секретарочка, звякнув, поставила между ними подносик.
– Я по поводу фильма, – сказал старик. – Вы, Петр Палыч, его видели? Это ложь, и ложь в квадрате. Я решительно…
– И я, – согласился, вставая, редактор, – и я, тоже решительно. Опаздываю. – Он нажал пальцем на ухо бронзового медвежонка, из спины которого, как копья, торчали две перьевых ручки. – У меня тут человек… Отведете к Чарыгину, я – на вокзал. Пусть – интервью и даст аналитику: на первую и продолжение на шестнадцатой. И мне перезвонит.
Он вышел, на ходу доставая мобильный.
– Никита?.. – донеслось из приемной. – Вот, дорогой, что я тебе галларук индо ралом….
Старик задумчиво подержал на весу чашку, подул и отхлебнул; чай был с медом, пах травами, летом, детством.
Листья громадной африканской пальмы вдруг качнулись на сквозняке.
– Здравствуйте, – сказала пухленькая Свинка. – Это вы к Чарыгину? Нет его, пойдемте со мной. – По дороге она все шмыгала носом и покашливала. – Кондиционеры, – зачем-то объяснила старику, – это из-за них.
В большой комнате, разгороженной столами и кадками, кондиционер был всего один, как раз над столом Свинки. Стоявшая рядом пальма – копия той, редакторской, – трясла листьями, словно в припадке падучей.
– Садитесь. – Свинка пробралась за стол, шмыгнула-хрюкнула, вздохнула: – Рассказывайте, я слушаю.
Старик заговорил – и она, не меняясь в лице, застучала: туки-туки-туки-тук! туки-туки-туки-тук! В какой-то момент ему захотелось даже перегнуться через стол, чтобы понять, пишет она или просто тарабанит по клавишам.
Рядом, у старика за спиной, о чем-то спорили, иногда посмеиваясь. В конце концов он развернулся:
– Молодые люди, вы не могли бы чуть потише!..
На него посмотрели недоуменно, кивнули. Их было трое, на столе разложили какие-то карточки, тыкали пальцами.
– Нет, – повторила одна, – этого не может быть… это бред, конечно. Чтобы сразу по всей стране: вставали, выходили и пропадали. И байки эти про новые звезды – ну откуда они возьмутся, новые-то? Ну ты что, на календарь посмотри-то, не в эпоху легенд живем, да? Говорю тебе, очередная дробинщековская фишка.
– Так он же сам в панике, бюджет не отбили…
– Вот и дергается, креативит. В первый, что ли, раз?..
Ее поддержали, с облегчением и радостью: конечно, мол, что же, мол, еще!..
Свинка кашлянула – на сей раз с намеком.
– Вы остановились на том, что эта лента оскорбляет…
Он закончил свою мысль – уже без прежнего пыла. Увидел себя как будто стороны, как будто чужими рептильими глазами посмотрел: явился старикан качать права, восстанавливать справедливость. А кому она нужна? Вот им – точно нет.
Скомкал финал загодя продуманной речи, просто оборвал на полуслове.
– Я могу идти?
– Подождите минутку. Мариш, передай распечатки!..
Та, за соседним столом, оторвалась от фото, взяла из принтера только что выпавшие листы и протянула старику.
– Распишитесь там, – сказала Свинка, – на каждом. Что с ваших слов записано верно. А то, знаете, некоторые потом претензии… нам теперь велят всегда визировать.
Он расписался, не читая.
– «Васильчиков»? – переспросила Свинка. – А вы, простите, случайно не родственник?..
– Похож?
Она засмеялась:
– Ни капельки! Но знаете, иногда же бывает: родственники, а друг на друга вот совсем… А вы его сын, да? Или внук? Знаете, когда нам в школе о нем рассказывали, я всегда себе представляла не то, как он со зверьми сражался, даже не войну, а как он огонь в осажденный город нес. И вот сколько мимо Марсова ни хожу – всегда мурашки по спине. Не могу понять: как это вообще… жутко, наверное, было. Что вы так смотрите?
– Ничего. Простите, показалось.
Выходя, он еще раз оглянулся. Нет, все-таки не пышненькая девушка, все-таки Свинка.
Показалось.
* * *
Ряды надгробий тянулись вдаль – ровные, по-солдатски стройные. Над каждым раскинуло металлические ветви стилизованное изображение чудо-древа.
– Это же так просто, – сказал Крокодил. Они шли к выходу: старик впереди, Крокодил – чуть позади, почему-то все время держась за пределами видимости. – Просто как дважды два… Курить будете, Иван Корнеевич?
Старик мотнул головой.
– Как вам угодно. – Он клацнул портсигаром, затянулся. – Иван Корнеевич, в конечном счете я – все, что у вас есть. Не «осталось» – именно «есть», и было всегда. Не злитесь на них – они не виноваты. Они ценят то, что вы для них сделали, но ценят по-своему. Ваши победы – настоящие победы, ваши подвиги – настоящие подвиги. Только вам они не принадлежат и никогда не принадлежали. Наконец-то вы начинаете это понимать.
– Что там в Африке? – резко спросил старик. Проходивший мимо седоватый мужчина с букетом гвоздик покосился на него и ускорил шаг. – Как жена, как дети?
– Не надо, – сказал Крокодил. – Лучше сразу. Будет больнее, конечно, по-другому и не может… Но лучше сразу. Видите, я и сам уже ухожу от темы; ваше влияние!.. А ведь это так просто. Всего лишь признать. Она улетела нынче утром?
– Я проводил ее до аэропорта, – скупо кивнул старик. – Как будто это могло ее остановить…
– Конечно, не могло. Но конечно, вы должны были попытаться. Только перестаньте себя обманывать: вы никогда ее не любили. Вы же бесстрашный, последнее, что вас испугало, – тот дурацкий умывальник в детстве, – с него-то все и началось. Хрупкая штука – человеческий организм: убегая, упал, ушибся головой… казалось бы… а чем все обернулось. Хуже мины замедленного действия. – Крокодил затянулся, со змеиным шипением выдохнул. – И вот вы стали бесстрашным героем, взрастили в себе это бесстрашие – ну так признайте, что Елена Сергеевна, Лялечка, нужна была вам как символ. Как знак тех времен, когда вы были совсем другим.
– Где твоя тень? – спросил вдруг старик. – Почему ты без тени?
– И поэтому, – спокойно продолжал Крокодил, – вы не хотели, чтобы она улетала. Ваш последний якорь, фигурально выражаясь. После того как остальные ваши соратники ушли, так или иначе… – Старик не оборачивался, но знал, что Крокодил сейчас кивнул в сторону надгробий. – Что у вас осталось? Да и чего, собственно, вы хотите?
– Где твоя тень?!
– Вы хотите признания? Почестей? Были и будут почести, признание, слава. Грех жаловаться, Иван Корнеевич, – вы ведь не бездомный, не валяетесь где-нибудь в подворотне, вымазанный в грязи. Знаменитость, спаситель Петрограда, символ города.
Старик резко обернулся. Крокодил стоял перед ним – в коричневом пиджаке от лучшего портного, но уже поношенном, сшитом года три назад. Широкий потертый шарф свисал наподобие галстука. Штаны были в крупную клетку, слегка выцветшие.
– Зря вы… – сказал Крокодил. – Теперь вам будет труднее поверить в… – он неловко покрутил когтистым пальцем у виска. – Впрочем, сейчас мы это…
– Простите, – позвали у старика за спиной, – у вас не будет покурить? – Дама с блестящим от пота лицом и жирно накрашенными губами, в костюме, слишком плотном и жарком для такой погоды, показала зажигалку. – Вот, ее взяла, а сигареты забыла, торопилась.
– Я давно бросил, сразу после войны… – начал было старик.
Она посмотрела так, будто говорил он это с папиросой во рту.
Машинально хлопнул себя по карманам и обнаружил в правом огромный портсигар с сине-белым треугольником на крышке. В треугольник вписан был алый глаз.
– Вот, пожалуйста. – Старик раскрыл портсигар и увидел, что не хватает сигарет пяти-шести.
Женщина взяла одну, потянула носом:
– Боже, неужели Gold Virginia?..
Он торопливо кивнул, дождался, пока она уйдет и обернулся, уже зная, что никого рядом с ним не будет.
Так и вышло.
Зашагал по дорожке к воротам, помедлил и швырнул портсигар нищему в смешной спортивной шапочке. Тот забормотал что-то насчет «храни тебя Господь», раскачиваясь и кланяясь, точно китайский болванчик.
– «Захотелось покоя»? – сказал ему старик. – Что он имел в вид-ду? Ведь я… всю жизнь же, только для других, я и сейчас… и сейчас!..
Нищий отчаянно закивал и взглянул по-собачьи, с надеждой. Старику сделалось тошно.
Пошел к метро. Повсюду были гирлянды, растяжки, воздушные шары. Дети смотрели ему вслед, завороженно разинув рты. Взрослые уважительно кивали. Он кивал в ответ, едва различая, кто перед ним.
Очень хотелось курить.
Город творил с ним непонятное: миновав Гренадерский мост, старик вдруг оказался перед Дворцовой. Здесь готовились к параду; маршировали войска, и он вдруг сообразил, что форма на них – не нынешняя, тогдашняя. Показалось: узнает лица. Не по отдельным чертам – по выражению, по взглядам.
– «Пок-коя»? – сказал он в никуда. – «Пл-лэ-лэ-лод воображ-жения»?
Солнце светило ярче прежнего. Ни пятнышка, ни отметинки на сияющем шаре.
– Не «дважды», – сказал старик. Люди уже косились на него, какая-то мамаша подхватила двух дочурок и потащила прочь, не обращая внимания на их вопли. – Не дважды – трижды!
Город затаил дыхание. Признал, расступился, распахнул перед ним свою изнанку: от Дворцовой до Васильевского острова – два шага, сразу на Средний проспект и к «Детскому миру».
Внутри было не протолкнуться, особенно возле витрины с резиновыми масками. Люди, звери – все выстроились в разномастную очередь, покупали и здесь же примеряли, и бежали к зеркальной панели посмотреть – ладно ли сидит? Маски сидели как влитые. Покупатели смеялись, тыкали друг в друга пальцами, корчили потешные рожи.
Он едва протиснулся через эту толпу, поднялся на этаж выше, нашел то, что было нужно. Выбил чек и направился к выходу, сжимая в руке пакет с картонной коробкой. Нес бережно и твердо, как младенца.
Над Александровским парком висел брюхастый дирижабль-дракон, застил солнце. Люди ходили, запрокидывая головы, и тыкали пальцами. Старик сел на лавочку отдышаться. Всего пять минут, сказал себе. Уже скоро.
– Зря, – сказал ему Крокодил. – Глупо, не оценят. Это будет фарс, позор. Из героя – в юродивые? Зачем все перечеркивать? Вспомни Первое Звериное. Войну вспомни. Усатого хотя бы. Даже вот в кинотеатре – это было достойно. Пафосно, но достойно. А сейчас… Безумие, больше ничего. А может, ты испугался? Струсил? Забиться в клетку, только бы не видеть, не слышать… А?! Ведь скажут, что испугался или сошел с ума, ты же знаешь. Ведь не п-п-поймут же!..
На скамейке напротив компания подростков громко смеялась и шелестела пакетами: в бумажных были бутылки, в серебристых – чипсы. Вокруг вертелся и подпрыгивал кудлатый цуцик, хватал зубами за штанину то одного, то другого.
– Вот ради кого? – спросил Крокодил. – Ради них? И ты-ты-тогда, и с-с-сейчас – все ради н-них?
Подростки, перебивая друг друга, болботали, отчетливо, но слов он не понимал. Как будто что-то щелкнуло в голове, как будто отжали тугой рычажок: все вокруг двигались словно по ту сторону подкрашенного алым экрана, и говорили несуразно, и глядели с уважительной издевкой (как? – он и сам не объяснил бы). Он вдруг показался себе ожившей фигурой, сторонним наблюдателем, персонажем, героем, шутом.
Цуцик потерял всякую надежду растормошить подростков, метнулся к старику, цапнул за штанину и дернул. Несильно – но ткань порвалась легко, будто это была бумага, писчая бумага.
Он встал – и цуцик с испуганным визгом сиганул к хозяевам, под лавку. Те замолчали.
Старик шел к ним, расправив плечи, коробку держал в правой, как винтовку.
Как шел когда-то к Петропавловке вызволять из лап Гориллы семилетнюю Лялю. Как шел, неся осажденному городу огонь. Как шел к выходу из кинотеатра.
– Бундолор алли! – сказал вихрастый подросток. Дернул кадыком, провел рукой по волосам. – Агру. Ен кандолир…
– Ничего, – ответил ему старик. – Ерунда какая. Подумаешь – штаны.
Он вскрыл упаковку, вынул пластмассовую саблю, аккуратно опустил коробку в урну.
И зашагал по дорожке – высокий, сверкающе-седой. Как на параде.
* * *
Его сумели остановить только возле медвежатника. Сперва не приняли всерьез, потом, когда поняли, слишком долго тянули.
На окрики он не реагировал; махал саблей и кричал: «Кара-барас!»
Люди боялись к нему подходить. Наконец приехала карета с санитарами и ружьем. Дозу снотворного точно рассчитали, после несколько раз перепроверяли; врачи не были виноваты. Они вообще подоспели в самый последний момент.
Он к тому времени уже развалил металлический забор перед вольерами, снес замок на ближайшей клетке и начал рубить прутья…
Виктор Точинов
Георгиевский крест (четвертый сон Юлии Леонардовны)
– Скажи, Остин, как там, в будущем?
– Ну-у… У всех летающие машины… Обед и ужин жрем в виде таблеток… А Землей правят злые вонючие обезьяны.
Старый фильм
1. По улицам ходила большая крокодила
На набережной Мойки, на тротуаре, тянущемся вдоль парапета, пятеро парней – в зеленых платках, прикрывающих нижнюю часть лица до глаз, в низко надвинутых кепках – били ногами человека в одежде православного священника. Вернее, пинали четверо, а пятый фиксировал процесс на видео, заходя с разных ракурсов. Он же время от времени бросал взгляды по сторонам: не помешает ли кто развлечению?
Никто не мешал.
Хотя зрители были… Не толпа, скорее кучка, человек семь-восемь, но к ней время от времени присоединялись новые прохожие. Держались они в благоразумном отдалении, на другом тротуаре, у домов. Трое снимали происходящее на мобильные телефоны, остальные наблюдали, изредка негромко комментировали.
Егор с неприязнью подумал, что когда-то весьма активно призывали «Не проходите мимо!» Мимо таких вот ситуаций не проходите, разумеется… Допризывались. Не проходят.
И в самом деле, ни один мимо не проходил. Кучка зевак на тротуаре росла.
Значит, нельзя проходить и ему. Камеры наблюдения натыканы всюду, особенно здесь, в центре, – мертвых зон почти нет. Но толку от всей машинерии ноль, если не знать, за кем имеет смысл наблюдать. Запись с этой камеры будут изучать придирчиво, и лучший способ угодить под колпак – вести себя не так, как все: бежать, когда другие стоят, или стоять, когда другие бегут, или шагать мимо, когда другие глазеют на расправу.
Избиение продолжалось, но стало менее зрелищным. Жертва уже не пыталась подняться на ноги. И прикрыться руками от ударов уже не пыталась…