Наконец мы обратились к материалам, оставленным на столе профессора Гарднера. В срочной бандероли обнаружились, как и ожидалось, книга Г. Ф. Лавкрафта «"Изгой" и другие рассказы», высланная издательством, и фотостатические копии рукописи и печатных страниц из «Текста Р’льеха» и «De Vermis Mysteriis» Людвига Принна — по всей видимости, в дополнение к первой порции документов, отосланных профессору библиотекарем Мискатоникского университета. Среди бумаг, принесенных назад шерифом, мы обнаружили страницы из «Некрономикона» в переводе Олауса Вормиуса, а также из «Пнакотикских рукописей». Но не эти страницы, по большей части для нас непонятные, привлекли наше внимание. А обрывочные заметки, сделанные рукой профессора.
Было понятно, что профессор успел записать не более чем вопросы и мысли, приходившие ему в голову, и, в то время как особой цельности в этих заметках не наблюдалось, ощущалась в них своеобразная пугающая многозначительность, обретающая грандиозные масштабы по мере того, как становилось очевидным, сколько всего он не записал.
«Эта плита — (а) всего-навсего древняя руина, (б) веха или ориентировочный знак, вроде могильного камня, (с) фокусная точка для Него? Если последнее, то снаружи? Или снизу? (
На этом записи обрывались.
— Что за несусветная чушь! — воскликнул я.
И однако я знал инстинктивно, что это не чушь. Странные события происходили тут — события, которых земными законами не объяснишь; и здесь, почерком профессора Гарднера, было черным по белому засвидетельствовано: он не только пришел к тому же выводу, но и пошел дальше. Как бы оно ни выглядело со стороны, Гарднер писал с полной серьезностью и явно для себя одного, поскольку план в набросках просматривался довольно невнятный, сплошь намеки — и ничего больше. На Лэрда заметки произвели сильнейший эффект: он побелел как полотно и теперь стоял как вкопанный, словно глазам своим не верил.
— Что такое? — спросил я.
— Джек — он общался с Партьером.
— Не понимаю, о чем ты, — отозвался я, но, еще не договорив, вспомнил, как замалчивалось и засекречивалось изгнание старого профессора Партьера из университета Висконсина. Газетчикам дали понять, что в своих лекциях по антропологии старик сделался чересчур либерален — ну сами понимаете, «прокоммунистические симпатии!» — причем все, кто лично знал Партьера, осознавали, сколь далеко это от истины. Но на своих занятиях профессор и впрямь вел странные речи — заговаривал о материях страшных и запретных, и было решено под благовидным предлогом от него избавиться. К несчастью, Партьер с присущим ему высокомерием раструбил эту историю на весь свет, так что ненавязчиво замять ее не удалось.
— Сейчас он живет в Васау, — сообщил Лэрд.
— Как думаешь, он сможет все это перевести? — спросил я и тут же понял, что те же мысли эхом отозвались в голове Лэрда.
— До него — три часа езды на машине. Мы скопируем записи, и если ничего не случится — если мы так ничего и не обнаружим, — то и впрямь стоит с ним повидаться.
Если ничего не случится!..
Если днем над охотничьим домиком нависала зловещая атмосфера, то к ночи сгустилось ощущение скрытой угрозы. Более того, с вероломной, обезоруживающей внезапностью начали происходить разнообразные события. Дело уже шло к ночи, мы с Лэрдом сидели над любопытными фотокопиями, присланными Мискатоникским университетом вместо книг и рукописей — слишком ценных, чтобы выносить их из хранилища. Первое из проявлений было совсем простым — настолько простым, что поначалу ни один из нас не заметил ничего странного. Всего-то-навсего шум в кронах, как если бы ветер поднялся — нарастающая песня сосен. Ночь выдалась теплая, все окна стояли открытыми. Лэрд обронил какое-то замечание насчет ветра и вновь принялся вслух недоумевать по поводу разложенных перед нами фрагментов. Но только когда минуло полчаса и шум ветра усилился до ураганного, Лэрду пришло в голову: тут что-то не так. Он поднял глаза, скользнул взглядом от одного открытого окна к другому — все яснее понимая, что к чему. И тогда меня тоже осенило.
Невзирая на гул ветра, в комнату не проникало ни сквозняка — легкие занавески на окнах даже не затрепетали!
Как по команде мы кинулись на просторную веранду.
Ветра не было. Ни единого дуновения не касалось наших рук и лиц. Только шум в кронах. Мы оба подняли глаза туда, где на фоне звездного неба четким силуэтом выделялись сосны. Мы ожидали увидеть, как клонятся их верхушки под порывами урагана, но никакого движения взгляд не улавливал: сосны застыли недвижно, а повсюду вокруг слышался рев и гул. Мы простояли на веранде с полчаса, напрасно пытаясь определить источник звука, а затем, так же незаметно, как и начался, шум ветра стих!
Время между тем близилось к полуночи, и Лэрд уже собрался укладываться. Прошлой ночью он почти не спал, и мы договорились, что я возьму на себя первое дежурство — до четырех утра. Ни один из нас не проявлял желания обсудить шум в соснах подробнее, а то немногое, что было сказано, свидетельствовало о нашей готовности поверить в любое естественное объяснение — вот только бы его измыслить! Наверное, это неизбежно: даже перед лицом самых необычных фактов человек всерьез стремится оправдать происходящее естественными причинами. Разумеется, древнейший и величайший из страхов, что владеют человеком, — это страх неизвестности; все, что можно истолковать рационалистически, страха не вызывает. Но с каждым часом становилось все очевиднее, что перед нами — нечто, опровергающее все научные обоснования и убеждения; оно держится на системе верований, еще более древних, чем первобытный человек, и — как свидетельствовали намеки, щедро рассыпанные по фотокопиям документов из Мискатоникского университета, — более древних, чем сама земля. О, этот вечно довлеющий ужас, это зловещее предвосхищение угрозы откуда-то из-за пределов понимания крохотного человеческого разума!
Так что к дежурству своему я готовился не без внутреннего трепета. Лэрд поднялся к себе в спальню на втором этаже; ее дверь открывалась на огороженный балкончик, что выходил на нижнюю комнату, где я сидел с книгой Лавкрафта, наугад перелистывая страницы. Мною владело тревожное ожидание. Не то чтобы я боялся того, что может случиться, но, скорее, опасался, что случившееся окажется недоступно моему пониманию. Однако ж, по мере того как текли минуты, я не на шутку увлекся «"Изгоем" и другими рассказами» с его зловещими намеками на зло, возникшее за миллиарды лет до нас, на сущности, сопутствующие времени и совпадающие с пространством. Я начинал понимать, хотя и смутно, как соотносятся писания этого фантаста и странные заметки профессора Гарднера. А самое тревожное в этом осознании было вот что: профессор Гарднер вел свои записи независимо от прочитанной мною книги, ведь бандероль пришла после его исчезновения! Более того: хотя к тому, что написал профессор Гарднер, ключи содержались уже в первой порции материалов, полученных из Мискатоникского университета, у меня быстро накапливались доказательства того, что профессор имел доступ и к другим источникам информации.
Но что же это за источники? Не мог ли профессор узнать что-то от Старого Питера? Маловероятно. Не мог ли он съездить к Партьеру? Возможно, хотя Лэрду он о том не сообщал. Однако ж нельзя было исключать и того, что профессор черпал свои познания из какого-то еще источника, о котором ни словом не упомянул в своих записях.
С головой уйдя в размышления, я вдруг услышал музыку. Вероятно, она уже звучала какое-то время, прежде чем я ее уловил, да только я так не думаю. Необычная то была мелодия — начиналась она как убаюкивающая колыбельная и незаметно переходила в демоническую какофонию, темп ее ускорялся, но все это время она доносилась словно бы издалека. Я слушал с нарастающим изумлением, а стоило мне переступить порог и осознать, что музыка доносится из чащи темного леса, и меня захлестнуло ощущение зла. А еще я остро чувствовал ее чужеродность: то была музыка потусторонняя, совершенно нездешняя и странная, хотя играли, похоже, на флейтах — или на какой-то разновидности флейты.
Вплоть до сего момента ничего по-настоящему тревожного не происходило. То есть ничего, кроме необъяснимой загадочности этих двух проявлений, страха не внушало. Короче говоря, всегда существовала вероятность того, что найдется естественное объяснение и ветру, и звукам музыки.
Но теперь нежданно-негаданно случилось нечто настолько невыразимо жуткое и настолько кошмарное, что я немедленно пал жертвой величайшего из страхов, человеку свойственного. То был нарастающий первобытный ужас перед неведомым, перед угрозой извне, ибо если я и питал сомнения касательно намеков, рассыпанных в записях Гарднера и сопутствующих материалах, теперь я инстинктивно понял, что все они имеют под собою веское основание. Ибо природа звука, последовавшего за переливами нездешней музыки, описанию не поддавалась — и не поддается по сей день. Леденящее завывание — на такое не способно ни одно из известных человеку животных и, уж конечно, не сам человек. Звук усилился до чудовищного крещендо — и оборвался в безмолвии, еще более ужасном из-за этого душераздирающего звука. Начинался он с двух зовущих нот, повторяющихся дважды: «Йигнаиит! Йигнаиит!» — и тут же — торжествующий вопль; завывание выплескивалось из леса в темную ночь, точно грозный глас самого ада: «Йех-я-я-я-яхаааахааахааахааа-ах-ах-ах-нгх’аааа-нгх’ааа-йа-йа-йа…»
Я застыл на месте — точно скованный льдом. Я бы не сумел позвать на помощь, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Голос стих, но в кронах словно бы дрожало эхо пугающих созвучий. Я услышал, как Лэрд скатился с постели, как сбежал вниз по ступеням, выкликая мое имя, но ответить я не мог. Он выбежал на веранду и схватил меня за руку.
— Господи милосердный! Что это было?
— Ты слышал?
— Я слышал достаточно.
Мы еще подождали немного, не повторится ли звук, но нет, все было тихо. Смолкла и музыка. Мы вернулись в гостиную и обосновались там; спать никому не хотелось.
Но остаток ночи прошел спокойно: никаких проявлений больше не воспоследовало.
III
Происшествия первой ночи больше чего-либо другого предрешили наши действия на следующий день. Обоим было очевидно: мы знаем слишком мало, чтобы понять, что происходит. Лэрд установил диктофон на вторую ночь, и мы выехали в Васау к профессору Партьеру, рассчитывая вернуться на следующий день. Лэрд предусмотрительно прихватил с собою наш список с заметок профессора, пусть и фрагментарных.
Поначалу профессор Партьер отнесся к нам не слишком любезно, но наконец пригласил в свой кабинет в самом сердце висконсинского города и освободил от книг и бумаг два стула, чтобы мы могли присесть. С виду старик с длинной седой бородой и лохмами седых волос, торчащими из-под черной ермолки, на деле он был проворен как юноша; худощавый, с костлявыми пальцами, изможденным лицом и глубоко посаженными черными глазами. В чертах его запечатлелось выражение крайнего цинизма — надменное, едва ли не презрительное. Он даже не пытался устроить нас удобнее — вот разве что место расчистил. Он узнал в Лэрде секретаря профессора Гарднера, грубо сообщил, что он человек занятой, готовит к печати, по всей видимости, последнюю свою книгу и будет нам весьма признателен, если мы изложим цель своего визита как можно короче.
— Что вы знаете про Ктулху? — спросил Лэрд напрямик.
Реакция профессора поразила нас до глубины души. Из старика, что держался с отстраненным, презрительным превосходством, он внезапно превратился в человека настороженного и подозрительного. Преувеличенно осторожно он отложил карандаш, не сводя глаз с лица Лэрда, и наклонился над столом чуть вперед.
— Итак, вы пришли ко мне, — промолвил Партьер. И рассмеялся — хриплым, каркающим смехом столетнего старца. — Вы пришли ко мне расспросить про Ктулху. И почему бы?
Лэрд коротко объяснил: мы пытаемся выяснить, что же произошло с профессором Гарднером. Он рассказал не больше, чем счел нужным, а старик между тем закрыл глаза, вновь взялся за карандаш и, тихо им постукивая, слушал подчеркнуто внимательно, время от времени задавая наводящие вопросы. Когда Лэрд закончил, профессор Партьер медленно открыл глаза и оглядел нас по очереди. Во взгляде его читалось что-то вроде жалости пополам с болью.
— Значит, он и обо мне упоминал, вот оно как? Но я с ним не общался иначе как по телефону, и то один только раз. — Профессор поджал губы. — И он больше говорил о давнем нашем споре, нежели о своих открытиях на Риковом озере. А теперь мне хотелось бы дать вам один маленький совет.
— Так мы за этим и приехали.
— Убирайтесь оттуда и забудьте это место как страшный сон.
Лэрд решительно покачал головой.
Партьер окинул его оценивающим взглядом; в темных глазах светился вызов. Но Лэрд не дрогнул. Он ввязался в эту авантюру — и вознамерился дойти до конца.
— Не те это силы, с которыми привыкли иметь дело обычные люди, — сказал старик наконец. — Мы со всей очевидностью к такому не подготовлены.
И без дальнейших прелюдий он заговорил о вещах настолько удаленных от обыденной повседневности, что и вообразить невозможно. Воистину, я даже не сразу стал понимать, к чему он клонит, ибо столь смелы и невероятны были его идеи, что я, человек простой и привыкший к прозе жизни, с трудом их воспринимал. Возможно, из-за того, что Партьер с самого начала дал понять: в окрестностях Рикова озера обосновался не Ктулху со своими приспешниками, но со всей очевидностью что-то иное. Плита и надписи на ней явственно указывали на природу существа, что объявляется там время от времени. Профессор Гарднер в своих окончательных выводах оказался на правильном пути, хотя и думал, что Партьер ему не поверит. Кто таков Безликий Слепец, как не Ньярлатхотеп? Уж верно, не Шуб-Ниггурат, Черный Козел с Легионом Младых!
Здесь Лэрд перебил его, настоятельно попросив изъясняться понятнее, и, наконец осознав наше полное невежество, профессор продолжил, все в той же своей слегка раздражающей туманной манере, излагать мифологию — мифологию более древнюю, нежели история рода человеческого, мифологию не только Земли, но и звезд во Вселенной.
— Мы ничего не знаем, — повторял он время от времени. — Мы вообще ничего не знаем. Но есть определенные знаки, есть места, которых все сторонятся. Вот Риково озеро, например.
Партьер рассказывал о существах, чьи одни только имена внушают благоговейный страх, — о Старших Богах, живших на Бетельгейзе, удаленных во времени и пространстве: они отправили в космос Властителей Древности во главе с Азатотом и Йог-Сототом. Были в их числе и первородные исчадия морского чудовища Ктулху, и похожие на летучих мышей приспешники Хастура Невыразимого, и Ллойгора, и Зхара, и Итакуа, который странствует по ветрам и в межзвездных пространствах. Были там и стихии земли, Ньярлатхотеп и Шуб-Ниггурат — эти злобные существа неизменно стремятся вновь одержать верх над Старшими Богами. Но Старшие Боги изгнали их или заключили их в темницы — так Ктулху испокон веков спит в океанском царстве Р’льех, так Хастур заперт на черной звезде близ Альдебарана в созвездии Гиад. Задолго до того, как на Земле появились люди, вспыхнула борьба между Старшими Богами и Властителями Древности. Время от времени Властители пытались вновь захватить власть; порою их останавливало прямое вмешательство Старших Богов, но чаще — содействие тех, кто принадлежал к роду человеческому — или не принадлежал; тех, кто стравливал между собою существа стихийной природы, ибо, как явствует из записей Гарднера, злобные Властители — это стихийные силы. И всякий раз, как случался очередной прорыв, последствия его намертво запечатлевались в человеческой памяти — хотя делалось все, чтобы устранить свидетельства и заставить замолчать выживших.