Интересно, кого он изображал? А что, если Пятого? Впрочем, что с того? Просто я истосковался по свежей информации и бросаюсь на любой новый факт с резвостью щенка, увидевшего новую игрушку.
С некоторой надеждой я открываю свой блестящий фотоальбом и начинаю всматриваться в лица, пытаясь представить себе, как они будут выглядеть двадцать пять лет спустя. Но мне не удается мысленно трансформировать ни одно из них в лицо Тесье. То, что все бессмертные гладко выбриты, делает задачу практически неразрешимой. Ладно, с Катру я, наверное, говорил не в последний раз. Еще успею спросить.
Я представляю, как, подобно Фельтону из «Трех мушкетеров», страстно кричу: «Имя! Назовите мне его имя!», и мне самому становится смешно.
* * *
Через неделю, как и было обещано, меня избавляют от бинтов. Медленно, плавно ведет руками вокруг моей головы доктор Фольен. С легким шелестом опадают опостылевшие бинты, открывая свету мое новое обличье. Доктор удовлетворенно кряхтит и подносит к моим глазам зеркало. Момент, о котором я столько думал, настает. Передо мной мое новое лицо, такое знакомое и незнакомое одновременно. Я верчу головой, пытаясь рассмотреть себя со всех сторон.
Надо отдать врачам должное – потрудились они на славу. Единственное напоминание об операции – легкая краснота, как после солнечного ожога. Никаких швов, шрамов, натянутой кожи. Как будто это лицо было моим с момента рождения. Я придирчиво рассматриваю себя. Ну просто вылитый Пятый! Да нет, не просто вылитый. Я и есть Пятый. Единственный, неповторимый и неподвластный течению времени. «Прелестно, – слышу я довольный голос хирурга. – Просто прелестно».
* * *
На следующий день Фольен приходит ко мне с небольшой черной коробочкой в руках.
– Сейчас мы опробуем ваш имплантат, – объявляет он после непродолжительного осмотра.
Слово «имплантат» ассоциируется у меня с такими вещами, что я бросаю на доктора полный недоумения взгляд. Коротко хохотнув, он поясняет:
– Я имел в виду динамик, а не то, что вы подумали. – Затем он повторяет в свою коробочку: – Я имел в виду динамик.
И на этот раз его голос отдается эхом у меня в голове. Это странное ощущение, чем-то напоминающее то, которое возникло у меня, когда я в первый раз, еще в детстве, надел наушники. Помню, как я был изумлен, обнаружив, что музыка, которая только что лилась снаружи, вдруг зазвучала где-то внутри меня. Трубы и барабаны, удобно расположившись в моей голове, продолжали свою радостную мелодию. Помнится, я тогда стряхнул наушники и потребовал, чтобы из меня вытащили музыку. Сейчас мне хочется проделать нечто подобное.
– Работает? – интересуется Фольен. Я киваю.
– Тогда еще одна проверка, – говорит он и скрывается за дверью.
Через минуту в моей голове опять оживает его голос. Он идет немного справа, но все равно кажется, что он рождается где-то внутри.
– Проверка… проверка… – скучно говорит доктор. – Имплантат в рабочем режиме.
Затем он опять возникает в дверях.
– Ну как? – спрашивает он. – Все различимо? Громкость подходящая? Неприятные ощущения отсутствуют?
Я киваю, словно китайский болванчик.
– Вот и чудненько, – подводит он итог и оставляет меня в одиночестве.
* * *
Месяц проходит незаметно, но тоскливо. Первые несколько дней я чуть было не отшатывался от удивления, бросая по утрам взгляд в зеркало. А теперь новое лицо ничуть не смущает меня. Оно – мое. Я сжился с ним с пугающей меня самого быстротой.
Однажды утром я с некоторым сожалением осознаю, что уже не представляю, как выглядел до операции. Напрягшись, я могу по частям восстановить в памяти свой прежний облик, но отношусь к нему так же, как к лицам друзей и родных. Я чувствую, как мое превращение в Пятого подходит к логическому финалу. Видя каждый день в зеркале его лицо, я все больше и больше отождествляю себя с ним.
Даже мысли мои становятся более расслабленными и спокойными, как будто у меня впереди вечность. Голова полна смутных метафор. Я сравниваю себя с человеком, который надел маску, а она вдруг коварно пустила корни, вросла в кожу и стала единым целым с наивным хозяином.
Дни неотличимы один от другого. Подъем, завтрак, телевизор, фотоальбом, обед, телевизор, ужин, телевизор, сон, подъем… Память услужливо подкидывает чьи-то стихи: «День прошел как обычно – работа, обед, магазин, телевизор, семья. Каждый днем прошагал по намеченной им борозде…» Нет у меня ни работы, ни семьи, ни даже прозаического похода в магазин. Только обед да телевизор. И борозду свою намечаю я не сам. За меня ее прокладывают умные серьезные люди.
Я меряю шагами свою белую безликую комнату, из которой мне почему-то запретили выходить, просматриваю в который раз книгу с портретами. И смотрю, смотрю, смотрю в телевизор. В это бесстрастное и правдивое окно в новый мир. Чем больше я за ним наблюдаю, тем сильнее мне хочется туда попасть. Там люди, там хоть какая-то, но жизнь, там какое-то разнообразие. Я начинаю подозревать, что этот месяц в одиночестве был так же тщательно продуман психологами, как и все остальные детали моей подготовки.
А в телевизоре разворачиваются красочные картины. В ожидающем меня мире царит спокойствие. Его добродушные и беззлобные обитатели проводят время за разговорами, трапезами, в занятиях искусствами. Это беззаботное общество вызывает у меня в памяти какие-то полузабытые картины. Я никак не могу понять, что именно оно напоминает, пока однажды мой взгляд не останавливается на хрупкой девушке с льняными волосами, весело хохочущей возле статуи. Эта картина озаряет память как вспышка: уэллсовские элои! Беспечные щебечущие потомки людей, живущие бесцельно и счастливо. Мир Книги – явный наследник этого унылого будущего.
Но через некоторое время я понимаю, что элоям и не снилась подобная жизнь. В отличие от хрупких человечков, моим бессмертным не ведомо чувство страха. Им не грозят ни жуткие каннибалы-морлоки, ни природные бедствия, ни несчастные случаи.
Но самое главное – угроза смерти не нависает над ними дамокловым мечом. Разумеется, в этом нет ничего нового, сотни раз я читал и слышал об этом, даже как-то поверхностно понимал, но только сейчас, перед экраном телевизора приходит ко мне настоящее понимание этого чуда – жизни без неумолимого тупика в конце. День за днем я смотрю на этих людей и забываю, что передо мной актеры, – до того достоверно они играют.
И вскоре я догадываюсь, почему их игра настолько убедительна. Они не играют – они живут. Они перевоплотились в своих персонажей.
Где-то среди них ходит Зритель, как я его для себя назвал. Единственный человек, который не знает правды. Но для остальных эта правда настолько потускнела, что они почти ничем не отличаются от него. Окружающая их реальность такова, что им не надо притворяться. Их счастье, веселье и беспечность – подлинные.
Большой интерес у меня вызывает Десятый. Мне понадобилось какое-то время, чтобы осознать, что это Эмиль. Когда я догадался связать худощавое лицо человека на экране с именем моего друга, радости моей не было предела. Вот он – один из нас, прошедший все испытания и ныне наслаждающийся прекрасной жизнью бессмертного. Ничто не выдает в нем Эмиля, которого я знал. Мой строгий, вечно сосредоточенный товарищ превратился в шумного, словоохотливого весельчака. Он с увлечением принимает участие в общественных обедах и вечерних посиделках. Я смотрю на него с некоторым умилением. Как-никак родная душа.
Но с особым, жадным вниманием я наблюдаю за человеком, носящим мое имя. Пятый всегда сдержан, несколько холоден, замкнут. И вместе с тем это человек, безусловно, обаятельный. Он – писатель. Его книги популярны настолько, насколько что-либо может быть популярно в этом мире, где привычные ценности ничтожны, а все люди беспечны и беззаботны. Он часто с неподдельным интересом говорит с людьми, внимательно слушает их, задает вопросы. А потом удаляется в свою комнату и подолгу пишет. Я читал его книги. Разумеется, большинство этих произведений написано не им. Он просто пришел на готовую роль точно так же, как сейчас это делаю я.
Однако никто не заставлял его писать. От Пятого требовалось всего лишь играть роль писателя. Он мог просто уходить к себе и смотреть в потолок, а книги писали бы за него специалисты. Но он решил попробовать, и у него получилось. Сейчас он пишет все сам.
Его книги проходят очень придирчивую фильтрацию, но тем не менее их пропускают к читателям. То, что было написано от имени Пятого до него, мне не нравится. Эти литературные поделки представляют собой сухое изложение скучных фактов, никогда не имевших места в действительности, но выдающихся за правду. А вот его книги чем-то задевают.
Хотя, казалось бы, чем тут можно задеть? В его мире нет ни ярких чувств, ни страхов, ни надежд, ни опасностей, ни переживаний – ровным счетом ничего из того, что так или иначе образует ткань литературы. И все же он каким-то образом ухитряется приковывать внимание читателя, описывая эти выхолощенные доброжелательные отношения и характеры, которыми наполнен его мир.
Раньше, до сдачи экзамена, его книги были частью того мощного потока информации, которую мне необходимо было усвоить. Я читал их и тут же забывал. Теперь, перечитывая их, а также просматривая книги других авторов, я начинаю понимать, что он первым внес в этот мир литературу, которую можно назвать художественной. День ото дня я проникаюсь все большим уважением к нему. И бессознательно начинаю подражать его жестам, походке, выражениям. Иногда на какие-то доли секунды мне даже кажется, что я раздвоился и это я сам веду веселую беседу под холодным оком камеры в Секции Трапез.
* * *
И еще я много думаю о Мари и Поле. Как там они? Все еще сражаются с Катру? Или лежат где-то на этом этаже, приходят в себя после операции? А может, их конкуренты сдали экзамены первыми, и мои друзья давно вернулись в ту далекую жизнь, где люди не живут вечно, но зато имеют так много возможностей? Я так корю себя за то, что не догадался спросить Катру об их успехах, когда он навещал меня после операции. Теперь ко мне больше никто не наведывается. Только молчаливая равнодушная женщина приносит еду и иногда убирает комнату.
Изредка мое одиночество нарушает Фольен. Он придирчиво изучает мое лицо, ощупывает его холодными уверенными пальцами и по своему обыкновению приговаривает:
«Прелестно… Прелестно». Но вопреки моим настойчивым просьбам, он каждый раз оставляет меня еще на «пару деньков». Ни на какие вопросы он не отвечает. Пара деньков тянется до его следующего визита – только для того, чтобы смениться следующей парой. Я с нетерпением жду того дня, когда смогу покинуть свою келью и наконец-то попасть в этот счастливый мир. Я уже рвусь туда, мечтаю о нем.
* * *
В один из тоскливых дней, когда я, утонув в своем мягком кресле и изнывая от скуки, в каком-то оцепенении переключаю каналы телевизора, в дверь стучат. Стук резкий, уверенный, нетерпеливый. Это совсем не мягкая фольеновская манера стучаться. И на смену тоске немедленно приходит неясная, но окрыляющая надежда.
– Войдите! – радостно кричу я.
Дверь отворяется, на пороге – Тесье и незнакомая красивая женщина. Точнее, она мне откуда-то знакома. Вот только где же мы с ней встречались? В университете? В одной из редакций? Тем временем мои неожиданные посетители проходят в комнату.
– Вы ожидали увидеть кого-то другого? – лукаво интересуется гостья.
Ее голос и интонации воскрешают в памяти разговор в кабинете Тесье. Боже, как давно это было! Прошло, наверное, не меньше полугода. Но кажется, что с тех пор минуло не одно десятилетие.
– Мадемуазель Луассо? – неуверенно спрашиваю я.
– Луазо, – с очаровательной улыбкой поправляет она. – Можно просто Николь.
– Садитесь, – спохватываюсь я, – что же вы стоите?
– Благодарю, мы ненадолго, – величественно отвечает Тесье, но все же опускается на стул.
Изящная спутница следует его примеру. Тесье, как обычно, не теряет времени и с ходу приступает к делу.
– Пятый, мы рады сообщить вам, что ваш подготовительный период закончился. Скоро вам предстоит переход в ваш мир.
«Наконец-то!» – мысленно ликую я.
Но внешне остаюсь спокойным и сдержанным. Позволяю себе только вежливую полуулыбку и полный достоинства кивок – мол, хорошие новости, спасибо, ценю. Таков уж я, Пятый. Тесье смотрит на меня с одобрением.
– А вы времени зря не теряли, – говорит он.
Еще кивок. Спасибо, цену себе я знаю. В разговор вступает Луазо:
– Пятый, мы пришли для того, чтобы еще раз напомнить вам о ваших обязанностях. Вы должны…
После этого следуют уже несколько поднадоевшие мне наставления: о том, что я должен быть Пятым везде и всегда, не выходить из образа ни на миг, не пытаться узнать то, что мне знать не положено, слушаться старших, то есть тех, кто будет вещать через мой имплантат, а также сообщать этим старшим о нездоровых тенденциях, если таковые замечу.
– … В основном корректировать ваше поведение буду я, – заканчивает гостья. – Думаю, мы с вами сработаемся. На первых порах я, скорее всего, буду вмешиваться в вашу жизнь достаточно часто, но со временем мое вмешательство станет ненужным.
Я несколько снисходительно смотрю на нее. Я – Пятый. Что уж там корректировать…
– Все это, впрочем, вы уже слышали, – говорит Тесье, внимательно глядя на меня. – А теперь самое главное. Как вы догадываетесь, вы не можете просто отворить какую-то дверь и очутиться в вашем мире. Ваш переход должен быть тщательно скоординирован. Ни один обитатель мира Книги не должен знать о том, что один актер сменился другим. Для подобных переходов мы используем специальное помещение, так называемый тамбур. С этой стороны в него зайдете вы, с другой – нынешний Пятый. А выйдет каждый из вас соответственно в противоположную дверь. Таким образом, с точки зрения любого наблюдателя, Пятый просто на какое-то время зайдет в комнату.
Нехорошее у меня воображение. Ну почему тамбур, о котором он так торжественно говорит, представляется мне в виде уборной? Хотя это легко объяснить: уборная – именно та комната, в которую люди на некоторое время заходят и где никто их не тревожит. Еще месяц назад я бы, наверное, усмехнулся. Сейчас я молчу.
– Чтобы свести к минимуму любые возможные осложнения, замена будет произведена ночью, – продолжает Тесье. – А именно этой ночью.
Мое сердце вдруг начинает стучать громче. Сегодня! Я догадывался об этом, когда они вошли, но все равно это известие поражает меня. Сердце стучит так, что я с трудом слышу, что говорит Тесье:
– Около полуночи за вами придут. Ваши личные вещи останутся здесь, обратно вы их получите через три года. Отныне одежда, предметы личной гигиены, канцелярские принадлежности, словом, все, что может вам понадобиться, будет предоставляться в рамках вашего нового мира. Любой предмет будет либо сделан в нем, либо дарован Господом. На три года вам придется забыть обо всем, что не может быть получено одним из этих способов. С сегодняшней ночи вы становитесь настоящим Пятым.
Он поднимается, вслед за ним встает Луазо, а потом, подчиняясь общему движению, встаю и я.
– Я буду видеть и слышать вас достаточно часто, – протягивая руку, говорит Тесье. – Но я очень надеюсь, что мне не придется встретиться с вами раньше, чем через три года.
Я молча жму его твердую прохладную ладонь. Андре мог бы сказать что-то веселое на прощание. Но Пятому говорить нечего. Он просто возвращается к себе домой. Впрочем…
– Позвольте два вопроса, – говорю я.
Тесье кивает и бросает на свою спутницу быстрый взгляд, всем своим видом говоря что-то вроде «ну, разве я тебя не предупреждал?». Игнорируя эту пантомиму, я спрашиваю:
– Не могли бы вы сообщить мне, что происходит сейчас с моими бывшими соучениками? Я говорю о Четвертом и Восьмой.
– А разве это имеет какое-нибудь значение для Пятого? – вкрадчиво интересуется он в ответ. – В вашем мире вы обнаружите Четвертого и Восьмую, которые живут в нем долгие-долгие годы.
Я чувствую, как мое лицо вытягивается. Такого ответа я не ожидал. А следовало бы.